- Это даст еще двести пятьдесят, а то так и триста миллиметров длины салона без увеличения общей длины, а загрузка осей почти не изменится или совсем не изменится. А мне эти миллиметры очень пригодятся, потому что тут для сидений, сам знаешь, небогато. - Художник помолчал озабоченно. - Вообще-то, надо бы начать с макетирования, если делать все добротно.
- Ну, еще скажешь, что и модель - в натуральную величину. Не забывай, Жора, что это, как ты говоришь, самодеятельность. Кто нам даст построить макет? В макетной со мной и разговаривать не станут. Это тебе не ключ от квартиры - за чекушку не сделают.
Художник не ответил, он задумчиво глядел в дальний угол зала. Григорий снова наполнил свой стакан, отпил сразу чуть не половину.
- Пойду еще кофе возьму по чашечке, - сказал он поднимаясь.
Жорес только промычал в ответ.
Когда Григорий вернулся, осторожно неся чашки, художник что-то сосредоточенно подсчитывал в своем большом альбоме. Отбросив карандаш, он удовлетворенно откинулся на спинку стула, сказал:
- Знаешь, салон получается даже чуть больше стандартов, но это пока, на бумаге. Я попробую все-таки что-то придумать с макетом. - Жорес со своей всегдашней чуть виноватой улыбкой посмотрел на Григория.
- Да ну, ничего не выйдет - кто станет городить так, за здорово живешь… - Григорию хотелось сейчас, чтобы художник не согласился с ним! Опустив голову, он помешивал в чашке.
- Понимаешь, там есть два или три посадочных макета неразобранных, может, удастся подогнать какой-нибудь под наши габариты. В макетной у меня отношения нормальные, я ведь не первый раз занимаюсь самодеятельностью. Правда, раньше прикидывал все просто так или брал за основу известные модели и старался добиться лучшего на меньшей площади. - Синичкин снова улыбнулся. - Диссертацию вот готовил, набирал данные.
- Ну и как? - спросил Григорий заинтересованно: только сейчас он начал понимать, что художник прошел почти тот же путь, что и он, Яковлев, что у Синичкина тоже есть "свой автомобиль", сокровенно выношенный и, может быть, даже обсчитанный и созданный на бумаге.
- Да никак. Данные все больше по заграничным моделям - это уже минус, потом лень оформлять стало, и наша контора в принципе этим не занимается… Надо было бы прорываться через Институт технической эстетики, а там и без меня болтунов хватает. - Жорес грустно помолчал, придвинул к себе кофе. - Ты мне лучше расскажи про агрегаты и вообще, ну, как мыслится эта тележка. Этот лист я возьму, ладно? - Он сложил ватман.
- Возьми, у нас еще один есть. - Григорий помолчал: вдруг пришло волнение. В первый раз ему приходилось так подробно рассказывать о своем автомобиле постороннему человеку, пока еще все-таки постороннему; человеку, как он уже понял, разбирающемуся не хуже его самого… Он столько думал об этом автомобиле, столько раз видел его в воображении, что порой казалось - этот автомобиль уже существует. И сейчас Григорий ощутил пустоту и неуверенность, неожиданно понял, что до живого автомобиля еще так далеко! Ведь и проекта законченного еще нет. Он допил свой стакан, глотнул кофе и, вздохнув, сказал:
- В принципе многое испытано. Подвеску этой конструкции я еще на гонках обкатывал, Синцова это знает. Движок, надеюсь, будет хороший. Аналоги были, Валя Сулин занимался такими еще в Политехническом. Работали они ровно, стабильно, хороший газораспределительный механизм и еще достоинство, что много деталей выпускается на заводах. Может быть, в течение года удастся построить тележку со всеми агрегатами и двигателем - что-то вроде гоночной машины - и погонять, колеса подходящие мы припасли уже. - Григорий смолк: рассказа о машине, которую он так хорошо знал, почему-то не получалось.
- Так что, двигатель - двухтактник? - спросил Жорес.
- Нет, нет, все настоящее, автомобильное. Мощность тоже ориентировочная. Валя рассчитывает на большую, но сильно форсировать не хотелось бы - нужен приличный моторесурс, а пятьдесят лошадей вполне достаточно.
Кафе постепенно начало заполняться, за столики вокруг усаживались люди, у стойки уже выросла небольшая очередь.
- Ну, хоть какую скорость ожидаешь? - спросил художник.
- Максимальная должна быть сто сорок, расход топлива пять литров.
- Да, такой автомобильчик и я бы купил, - сказал Жорес с улыбкой. - Сколько будет стоить, не прикидывали?
- Нет, но, судя по весовому расходу материалов, по экономичности, машина, конечно же, должна быть недорогой. А по всем данным и по комфорту это вообще совершенно новая модель. Притом очень современная! - только сейчас Григорий понял, что он не подготовлен к ответу на многие вопросы, и недовольство собой вконец испортило настроение.
- Ты женат? - вдруг спросил Жорес.
- Нет… А что?
- Ты какого года?
- Тридцать второго, - ответил Григорий раздраженно и вопросительно посмотрел на художника.
- Ровесники… - Жорес помолчал в задумчивости. - Понимаешь, Григорий, только, бога ради, не подумай, что я тебя учить собираюсь… Когда человеку перевалило за тридцать, одиночество - штука вредная, разъедающая. Начинаешь все время копаться в себе, настроения всякие меняются каждую минуту, как у беременной женщины, недолго и мизантропом стать. - Он с виноватой улыбкой посмотрел на Григория.
То, что сказал Синичкин, было неприятно, но ссориться с художником не хотелось, и Григорий хмуро отшутился:
- Завтра же какой-нибудь лаборанточке предложу руку и сердце.
- Ну а что, у нас там девушки есть даже совсем ничего. Ты, вообще-то, был женат?
- Нет, не был я женат, как-то все то времени, то денег не хватало. Но никак в толк не возьму, почему это тебя заботит. - Яковлев еле удержался от резкости. - И какое это имеет отношение к автомобилю?
- Ну, не сердись. К автомобилю это имеет самое прямое отношение… Как бы это сказать ловчее… - Жорес потер лицо ладонью.
- Да ладно, говори. - Григорий скупо улыбнулся, глядя на растерянное лицо художника.
- Уж поскольку я берусь за эту работу, то это становится наш автомобиль, - слово "наш" Жорес произнес с особым нажимом. - Да и вообще-то такие вещи в одиночку не делаются. А у меня, прости за откровенность, такое впечатление, что ты мир потрясти задумал. Ладно, погоди возражать. - Художник выставил вперед раскрытую ладонь, увидев, что Григорий дернулся. - Конечно, до сих пор все так и выглядело: трое людей на свой страх и риск занимаются проектированием не совсем обычной, а может быть, и совсем необычной модели - бесплатно, без надежды на поддержку в процессе работы. Только хороший, отличный результат дает возможность заслужить признание - от самодеятельности сделать скачок к опытному образцу, к серии, и тэ дэ. Так?
- Ну, допустим, - угрюмо согласился Григорий: разговор ему не нравился, но какое-то не лишенное тревоги любопытство удерживало от того, чтобы оборвать не совсем, казалось, тактичные рассуждения Синичкина.
- Ну а если не выйдет? - спросил Жорес, наклонившись вперед; горлышко бутылки оказалось возле самого его лица, и он отодвинул бутылку резким движением руки.
- Как это не выйдет? Мы же два года убили. Тогда и браться тебе не стоит, - громко сказал Григорий; лицу стало горячо, дыхание сорвалось.
- Не кипятись. Может не получиться. Ведь мы, как-никак, господ Порше и Джакозу побить собрались. Но вот тут-то и разница между нашими подходами - я это сразу почувствовал.
Тревожное любопытство и волнение не отпускали Григория.
- Объясни. Пока не понял, - глухо сказал он.
- Если я взялся за это, - художник кивком указал на папку, которую Григорий оставил на столе, - то буду делать все, на что способен, можешь не беспокоиться. Но дело в том, что для тебя этот автомобиль - вся жизнь, будто он последний. А это неправильно, в корне ошибочно. Для меня-то жизнь включает многое, в том числе и этот автомобиль. И надеюсь, он не самый последний, и если снова неудача - я буду делать следующий. Словом, "дум спиро, сперо" - пока дышу, надеюсь. Тот не конструктор, кто думает сделать единственный автомобиль. Сделать и умереть - так, что ли?
Было видно, что Синичкин и сам волнуется. Он помолчал и добавил уже тихо и как-то грустно:
- Знаешь, я уже битый-перебитый, сколько этих нарисованных автомобильчиков я на стенку повесил!.. - Жорес поерошил свои и без того лохматые волосы и твердо закончил: - Я не предрекаю неудачу, всегда нужно надеяться на успех, иначе и работать не стоит. Но если не выйдет этот автомобиль, нужно делать следующий.
Григорий выпил вина, шумно вздохнул. Что-то было такое в словах Синичкина, чего он не мог ухватить ясно, до конца. И он спросил, стараясь быть небрежным и насмешливым:
- Ну хорошо. Но какое к этому имеет отношение, женат я или нет?
- Имеет, - устало отозвался художник. - Был бы женат, не думал бы, что один, чувствовал бы, что в твоей работе есть доля тех, кто работал до тебя, и доля твоей жены, хотя она, предположим, только котлеты жарила, и доля твоих детей, хотя они только мешали тебе своим шумом и криком и ты сто раз орал на них и думал, что сойдешь с ума. - Он подвинул стакан. - Плесни-ка мне. Я, понимаешь, не очень верю в гордое подвижничество.
Григорий не ответил, налил художнику вина, отвернулся, стал смотреть на людей в очереди у стойки, тяжелая рассеянность вдруг навалилась на него.
- Ты прости, пожалуйста, - виновато и тихо сказал Жорес. - Я, наверное, не прав, и не надо было ничего говорить.
- Да ну, все в порядке, - не поворачиваясь, ответил Григорий. Он действительно не чувствовал досады - только грусть и тяжелую рассеянность.
- Ты запиши адрес и телефон. Может, зайдешь как-нибудь, я почти все вечера дома. Жена малосольных огурчиков сделала - мировая закуска… Покажу тебе разные эскизики. Посмотришь моих бандитов - одному десять, другому семь. Уже обыгрывают меня в шахматы.
- Спасибо, - искренне сказал Григорий.
- Я через недельку, думаю, покажу тебе наброски.
Домой Яковлев шел пешком. Он шагал по Петровской набережной. Мерклый воздух над Невой отдавал знобкой сыростью. Порывами налетал ветер, и тогда по темной зыби реки пробегали белые барашки. Григорий перешел мост и свернул вдоль Большой Невки. Грузовое движение уже ослабло, и тихо было на этой магистральной набережной в вечерний час. Приятная легкость ощущалась после вина, и мысли приходили легкие, благодушные. Рассеянность, которая навалилась в кафе, прошла.
"Не ошибся я, с Жоресом можно будет работать, - думал Григорий, шагая вдоль стен домов по безлюдному тротуару. - Настоящих дизайнеров мало… Начитан. Как он меня с этой "Альфеттой", а? Молодец. Не зря тянуло к нему всегда. А его за дурака считают. Говорят, бездарь… - Григорий поморщился. - Прилепят ярлык, и довольны. "Бездарь". Еще раз скажут при мне…" Тут Григорий даже запнулся на ровном месте. В памяти встало злое и красивое лицо Аллы Синцовой и ее резкое, почти как крик: "Он же - бездарь!"
Григорий тяжело вздохнул, достал сигарету. Что-то заныло глубоко внутри, он даже не почувствовал вкуса сигареты. Вдруг откуда-то прилетел ветер, обдал холодом шею и лицо, и стало совсем одиноко. Захотелось побыстрее домой, и он свернул в переулок, чтобы выйти на проспект, где ходили трамваи.
Квартира встретила его неприятной тишиной - соседи куда-то ушли. Яковлев щелкнул выключателем, осветив длинный кривой коридор. Навалилось ощущение пустоты. Он вошел в комнату, повесил пиджак на спинку стула, не расстегивая пуговиц, через голову стащил рубашку, - все было привычным: и старая тахта, и чертежная доска, и порядком запыленные полки с книгами… Но что-то было не так. Впервые ему была неприятна эта комната, он вдруг заметил ее неуютность.
"Хватит на сегодня хандры, - приказал он себе. - Нужно подумать о переносе сцепления, прикинуть, чтобы завтра посоветоваться с Валей".
Яковлев вышел на кухню, поставил чайник на газ, умылся в ванной холодной водой. Вскоре свистнул закипевший чайник, и в этом звуке тоже было что-то тоскливое. Яковлев погасил горелку. Чаю не хотелось. Он вернулся в комнату, сел к чертежной доске; матовая поверхность ватмана, казалось, светилась изнутри мягким жемчужно-серым светом - это тоже было привычным, но сегодня угнетало.
"Просто день такой", - подумал он, вертя в пальцах карандаш. Давила пустота. Небо за окном было светлее мглистого воздуха.
"Устал, наверное. Скоро отпуск - и отдохну от всего", - решил он и стал думать о том, что поедет в Эстонию к старому приятелю - гонщику, неторопливому, основательному Вайно. Григорий представил себе ряд аккуратных домов из белого кирпича вдоль шоссе, по другую сторону которого за неширокой полосой чистого сосняка тянулись гладкие желтые пляжи и стекленело светло-лиловое спокойное море. Представил, как он будет жить наверху, в солнечной комнате, стены которой облицованы мелкослойной дощечкой медового цвета; нагревшись от солнца, стены пахнут хвойными смолами, морской солью. Вспомнил Григорий жену Вайно, домовитую, приветливую Ине, двух веселых воспитанных девочек, таких же беловолосых и крупных, как мать. Григория всегда радушно встречали в этой семье, но сейчас эти воспоминания лишь усиливали чувство одиночества.
"Прав Жорес, я - как бродячий пес. Когда уже за тридцать, это начинаешь чувствовать", - с грустью подумал Григорий и положил карандаш, поняв, что работы сегодня не выйдет. Ватман, чистый и гладкий, матово светился, и в этом тоже было одиночество.
Может быть, он всю жизнь был одинок, только не понимал этого. До двадцати трех лет у него не было близких людей - лишь приятели и автомобили. Ему не с чем было сравнивать свою жизнь, потому что он не знал другой и не тяготился ничем. Он шутил с товарищами по гаражу, подмигивая молодым диспетчершам, работал охотно и добросовестно, возился по вечерам со своим гоночным автомобилем, - все его интересы и помыслы были направлены вовне, и, наверное, он казался открытым парнем, потому что ему нечего было таить. Не было еще в его душе ничего сокровенного: он, Григорий Яковлев, слесарь конторы строймеханизации, жил интересами текущего дня. И не потому, что день этот непреодолимо захватывал, - просто другого ничего не было, воображение не могло представить иного интереса, хотя жил Григорий нескучно и многотрудно. Но было в той жизни молодого слесаря, как теперь казалось Яковлеву, что-то от сна. И вот в эту беспробудность душевного сна вошел Игорь Владимирович Владимиров, вошел мягко, тактично, преодолевая сопротивление, осторожно наталкивая на маленькие прозрения. Только теперь, через десять лет, Григорий Яковлев вполне осознал, чем он обязан Игорю Владимировичу. Только теперь он понял отчетливо, какое - и намеренное и невольное - влияние оказал на него Владимиров. И Алла… Нет, не Алла сама по себе, отчасти она была инструментом, которым Игорь Владимирович действовал на него, создавая из духовно мелковатого слесаря Гриши нынешнего Григория Ивановича Яковлева - инженера-конструктора, одинокого, недовольного собой зрелого человека. И странно, Григорий не чувствовал благодарности к Игорю Владимировичу, даже тогда, в молодости. Была привязанность или что-то другое, но не благодарность… Почему? Может быть, потому, что у него не спрашивали, хочет ли он, Григорий, быть таким, каким стал теперь. А может быть, что не все, не до конца отдал Игорь Владимирович Владимиров ему, вернее, тому Грише Яковлеву, которым он был десять лет назад?.. Алла… Может быть, в этом и есть причина? Причина того, что не чувствовал он благодарности. Причина нынешнего одиночества…
Она всегда была чужой: сначала - девушкой из другого мира, потом женщиной - женой его учителя. И чем больше он знал ее, тем более чужой она казалась и тем более желанной. Он, Григорий, всегда чувствовал, что их что-то разделяет: даже в тот единственный влажный и теплый июльский вечер, когда нес ее на руках по Приморскому парку Победы, это чувство чуждости не исчезло, оно лишь притупилось ненадолго, только на миг. Почему он постоянно ощущал это отчуждение и одновременно - и тягу к ней, и нежность? Ведь, бывало, тогда, в молодости, после нескольких случайных встреч с нею в институте, он вечером чувствовал себя обессиленным до изнеможения, казалось - когда-нибудь он не выдержит, и все его затаенные муки вырвутся какой-то жуткой унизительной мольбой, после которой уже невозможно станет жить на свете, - так любил он ее. Но назавтра при встрече чувство отчужденности снова пересиливало нежность, и слесарь Гриша Яковлев становился угрюмовато замкнутым и настороженным с красивой и непонятной девушкой из другого мира - Аллочкой Синцовой. Наверное, эта отчужденность помогла ему тогда в мастерской, на третий день после вечера в парке. Ему удалось остаться насмешливым и спокойным, хотя он боялся, что просто умрет от горечи… Возле верстака стоял короткий деревянный диванчик, похожий на трамвайное сиденье. Алла села на этот диванчик, а он прислонился спиной к пожарному щиту, молча смотрел на нее и комкал в руках кусок промасленной ветоши. Какими нестерпимо яркими и синими были ее глаза… Нет, Григорий почти не помнил того разговора, осталась только горечь. Но он помнил тот осенний сырой вечер, когда она пришла к нему, вымокшая, дрожащая, и билась в слезах на тахте, стараясь сказать что-то срывающимся, всхлипывающим голосом. Он понимал, что теряет ее, но и тогда что-то помогло ему остаться сдержанным и сухим… Он помнил ее заплаканное покрасневшее лицо… Узкие холодные ступни, которые согревал в своих ладонях… Ах, какая она была…
И тут Григорий Яковлев поймал себя на том, что думает об Алле Синцовой в прошедшем времени - "была". Он удивленно обвел взглядом свою комнату, закурил и перебрался на тахту.
"Почему "была"?" - грустно спросил он себя. И только сейчас, сию минуту, вдруг испуганно понял, что Алла изменилась за эти годы. Нет уже той Аллочки Синцовой, девушки из другого мира, к которой он испытывал нежность и отчужденность. Нет и больше не будет. Есть Алла Кирилловна Синцова, тридцатидвухлетняя, сохранившая привлекательность женщина, заведующая лабораторией, давняя и близкая знакомая, жена его учителя.