В лаборатории работа всегда шла ровно. Техники-механики и водители-испытатели знали свое дело, работали добросовестно, но без суеты, поэтому инженерам не было нужды давать какие-то мелочные указания. Так сложилось с самого начала, еще до прихода Яковлева. Может быть, потому, что руководила женщина? Яковлев раньше не задумывался над этим. И только сейчас, досадуя на себя, вдруг сообразил, что никогда не замечал, чтобы Синцова "отдавала распоряжения". Она почти всегда только рассказывала о том, что предстоит сделать, но почему-то все лаборантки, механики и водители знали, кому и чем заняться. Сейчас Яковлев вдруг понял, что и ему, и Сулину Алла тоже никогда не указывала, но выходило, что они делали работу в той последовательности и так, как нужно. Да и сам он, Яковлев, никогда не вмешивался в работу механиков и слесарей. В этом просто не было необходимости. И сейчас ему было особенно неприятно, что он сделал старому опытному механику глупое предложение, потому что переоснащать автомобиль для проводимых на площадке испытаний "вход в поворот" было делом трудоемким, да и последовательность видов испытаний не следовало менять.
"Я совсем сегодня не соображаю, - подумал Яковлев хмуро, и утреннее раздражение снова плеснуло в нем горячо, сами по себе сжались губы. - Я скоро на людей кидаться начну, если так пойдет. Никогда не случалось… чтобы так припекло. Видно, кончилось терпение…" Еще он думал с какой-то брюзгливой злостью об этих предстоящих сейчас испытаниях.
С автомобилем возились уже несколько лет, и это были не первые доводочные испытания. Многим, в том числе и Яковлеву, опытный автомобиль казался неуклюжей мешаниной частей уже устаревших и известных моделей, неудачной попыткой осуществить давно провалившуюся техническую идею: автомобиль среднего класса загримировать под большой, дорогой, и в то же время так примитизировать двигатель и агрегаты, чтобы машина стоила дешевле. И в результате получился некрасивый, зрительно тяжелый и неприятный по форме кузов, который все равно не дотягивал до комфортабельности большого дорогого автомобиля, а ходовая часть и двигатель были уже сейчас, в процессе доводочных испытаний, конструктивно и морально устаревшими. Даже бывалых шоферов-испытателей, которым приходилось ездить на совершенно немыслимых, мало чем напоминающих автомобиль экспериментальных телегах и платформах, воротило от этого образца. И почти всем в институте, кто имел отношение к проектированию новых моделей, было ясно, что проект пора закрывать, воспользовавшись только исследовательскими данными по отдельным частям. Да, это было ясно всем, кроме создателей автомобиля, которые из года в год умудрялись выбивать себе средства на продолжение работ. Имена этих людей были связаны с первыми в стране легковыми автомобилями, с первыми научными работами по теории автомобиля, это помогало им добиваться средств, помогало отстаивать проект, но это не могло помочь в создании современной машины.
Еще три года назад, когда Яковлев был в институте новичком, ему казалось не только странным, но и чуть ли не злонамеренным упрямое стремление некоторых пожилых конструкторов к уже отжившим техническим решениям. Яковлев не мог взять в толк, как это люди не хотят того, что очевидно и несомненно лучше и рациональнее. Понадобилось несколько лет для того, чтобы понять: они, эти люди, не не хотят - они просто не могут.
У большинства людей, если верить психологам, к тридцати - сорока годам складывается определенная и довольно жесткая система вкусов и оценок: человек создает жизнь, но и жизнь создает человека. Теперь же все меняется так быстро, что порой даже не заметишь перемен. Их проще всего увидеть в области моды: объемистые юбки плиссе сменились непринужденными мини, привычными стали женские брюки. Прекрасная половина человечества вообще менее консервативна в одежде и быстро, даже с радостью, не лишенной, правда, некоторой суеты, приветствует перемены. Мужчинам ничего не остается, как только с восхищением принять этот динамизм. Уже почти никто не подвергает сомнению право женщины на брюки, почти никто не возмущается мини-юбками, даже если они такой длины, что могут выполнять функцию одежды лишь символически. И самые ярые воители против новой моды нынче, кажется, примирились с ней. Но если длина юбки еще никогда не наносила ущерба просвещенному человечеству, то с технической модой все обстоит иначе. Если к автомобилю пристраивают самолетный хвост или снабжают его салон устройством для выпечки пончиков, это - мода. Если автомобиль становится красивее, комфортабельнее, экономичнее и мощнее, это - прогресс. Мода и технический прогресс не имеют между собой ничего общего: первая - изменение внешности, второй - изменение качества. Но мода пройдет и сменится другой, а конструктивные решения должны прогрессировать. Бабушки, однако, никогда не расстанутся с юбками плиссе; так и некоторые конструкторы не в состоянии отрешиться от уже изживших себя конструкций. Что поделать, автоконструктор - тоже человек.
И Яковлев только недавно понял, что некоторые немолодые инженеры просто не могут принять тех изменений, которые происходят в конструкции автомобиля, особенно легкового. И сколько ни доказывай этим людям с помощью расчетов рациональности нового, они будут отмахиваться от него, потому что их чувства, вкусы, привычки будут сопротивляться этому новому, считая его лишь вздорной модой. Когда конструктор становится бабушкой, он перестает быть конструктором.
Григорий Яковлев недовольно смотрел на уродливый опытный автомобиль, освещенный солнцем на подъездной дороге полигона.
- Загоните в бокс, а то этот линкор раскалится и будет потом душегубка, - раздраженно сказал он.
Один из водителей поднялся со скамейки, на ходу надевая темные очки, медленно подошел к автомобилю. Подергал ручку плохо подогнанной и поэтому туго открывающейся дверцы, обернулся и крикнул:
- Погас красный!
- Поезжайте, - махнул Яковлев рукой и поднялся.
- Сейчас я нашу подам, - сказал пожилой механик и вошел в ворота. Яковлев услышал, как сразу завелся мотор принадлежащего лаборатории "Москвича", и вздохнул, успокаиваясь: начиналась работа.
"Сегодня я и сам погоняю", - предвкушая удовольствие, подумал он. И к концу работы, действительно, настроение у него выровнялось.
Ожидая Жореса Синичкина за проходной, Яковлев наслаждался прохладой безветренного вечера. Негромко хлопали дверцы машин, всхрапнув двигателем, отъезжали мотоциклы. У торца бокового крыла института группа людей ожидала автобус-"подкидыш", подвозивший сотрудников до городской черты. Слышался смех. Колебались стеклянные входные двери, отряжая то машины, стоящие на стоянке, то газетный щит возле проходной. Люди прохаживались по небольшой прямоугольной площади перед фасадом, разговаривали возле автомобилей, прощались до следующего рабочего дня. Цветные платья женщин яркими пятнами выделялись на матово-сером фасаде и темной хвое молодых невысоких елочек.
И вдруг Григорий почувствовал незнакомую теплоту к этой небольшой площади, к людям, выходящим из стеклянных дверей. Вряд ли он смог бы высказать это словами, но понимал, что ему хорошо здесь, что здесь он не чужой, случайный человек и уж, наверное, теперь ему не прожить без этих суетливо двигающихся людей, хлопающих дверцами машин, без прощальных кивков, казалось бы, безразличных улыбок, даже без этого серо-белесого фасада и маленьких елок вдоль него - без причастности к делу, которую он так остро ощутил впервые.
Жорес вышел из проходной с большим толстым портфелем. Отыскав глазами Яковлева, кивнул издали и направился к нему. Портфель был слишком велик для его мелкой фигуры, и походка была какая-то неуверенная, будто посторонняя сила захлестывала художника вбок и нужно было сопротивляться, чтобы идти прямо; голова, тоже слишком большая от лохматых светлых волос, склонялась влево к плечу, и слишком большая трубка, торчащая изо рта, придавала всему облику что-то карикатурное. Григорий смотрел на приближающегося Синичкина, и легкое стеснение возникало в груди: он вдруг усомнился в художнике, всплыло то неприятное ощущение, которое осталось от разговора с Аллой - что-то она там говорила нелестное о нем. Яковлеву стало совсем не по себе, досада появилась, что затеял этот разговор и вообще все…
- Это и все? - Жорес вопросительно посмотрел на не очень толстую папку с коричневыми тесемками в руках у Григория.
- Для начала, - хмуро отозвался Яковлев.
- Где бы нам пристроиться? - Жорес покрутил головой, оглядывая площадь перед фасадом института.
- Надо в город сначала выбраться, там подумаем, - Григория стала почему-то раздражать манера художника вертеть головой, он отвернулся.
- Ты где, Гриша, обитаешь?
- На Выборгской.
- Через Петроградскую подходит? - почему-то радуясь, спросил Жорес.
Яковлев молча кивнул.
- Тогда поехали, автобус идет. Я одну кафушку знаю - целый день никого нет. Правда, и ничего тоже нет, но поговорить там можно.
В автобусе все перешучивались, хохотали, как казалось Яковлеву, без причины. Он молчал, смотрел на строения, уплывающие назад вдоль обочины шоссе, на затянутые прозрачной пленкой теплицы овощного комбината, на самолеты, медленно заходящие на посадку над дальними силуэтами домов, и наливался тяжелой угрюмостью.
"Может, зря все это? - думал он, приблизив лицо к стеклу. - Мне тридцать четыре, а я все еще надеюсь повзрослеть и что-то сделать. Купить бы квартиру и "Москвича" и жить себе, жениться… Я за всю свою жизнь не ел домашнего обеда… Черт возьми, меня никто никогда не ждал с работы".
Григорий понял удивленно, что жалеет себя, откинулся на спинку сиденья, - такого с ним до сих пор не случалось. Он искоса подозрительно посмотрел на Синичкина, будто художник мог услышать его думы, но тот безмятежно посасывал пустую трубку и щурился. Яковлев подавил неожиданные мысли, но осталась от них томительная теснота возле сердца, как в детстве, когда он, набедокурив, тревожно ждал вызова к воспитателю детдома.
В метро было людно в этот час, толчея разделила их с Жоресом, и Григорий, прислонившись к торцовой двери вагона, облегченно вздохнул оттого, что не надо разговаривать с художником, - все не проходила тревожная теснота возле сердца, как от предчувствия близкой неприятности. В вагоне остро пахло парным банным духом, мелькали в черной грохочущей мгле за стеклом редкие просверки тоннельных фонарей. Прямо перед Яковлевым стояли две молодые девушки, они все время переглядывались, и на их оживленных свежих лицах вспыхивали озорные улыбки - было заметно, что девушкам стоит труда удержаться от громкого смеха. Легкий, тонко очерченный профиль одной отражался в темном вагонном стекле и там казался еще красивее, обретал влекущую таинственность. Девушка почувствовала его взгляд, повернулась, пристально, без стеснения оглядела его, и Григорий смутился, опустив глаза. Да, хороша, подумал он с грустью. Вспомнилась женщина, с которой у него до недавнего времени длились нетрудные отношения. Она была умной и нетребовательной, симпатичная тридцатилетняя женщина. Жила с сыном-дошкольником и матерью; где-то в Сибири или на Дальнем Востоке (Яковлев точно не знал) работал муж. Поздно вечером, уже собираясь домой (ночевать не оставалась никогда), она вдруг спокойно сказала, что завтра вместе с сыном уезжает к мужу. "Уже завтра?" - только и спросил Яковлев. Он был удивлен неожиданностью, но не огорчился и просто не знал, что говорить. Проводил ее до остановки и, когда автобус, мигнув стоп-сигналами и указателем поворота, скрылся за углом, почувствовал удовлетворение. Нет, он не тяготился связью с ней, но давность и постоянство их встреч уже стали приобретать какую-то - пока нечеткую - периодичность и обязательность, а ему, одинокому, всю сознательную жизнь привыкшему располагать собой и своим свободным временем, даже эта невнятная обязательность начала под конец казаться обременительной. Так что он ни о чем не жалел, может быть, только первые дни ощущал некоторую пустоту. А сейчас, прижатый к стеклянной двери, в легкой качке поезда метро, рядом с красивой молодой девушкой и сотней других людей, Яковлев вдруг остро почувствовал свое одиночество - оно было, как чернота тоннеля за вагонным стеклом, непроглядная, с редкими монотонными просверками тусклых фонарей.
Кафе, куда привел Жорес, было действительно удобным. Довольно большой зал занимал часть нижнего этажа недавно построенного дома на набережной; квадратные колонны, несущие перекрытие, как бы отделяли столики друг от друга и давали ощущение уюта. Было тихо, малолюдно, только две женщины за столиком у входа допивали кофе да еще несколько человек стояло у стойки с кофейным автоматом, за которой неспоро работала очень старая буфетчица. Полакомиться здесь было действительно нечем: в витрине лежали невзрачные булочки, даже на вид окаменевшие коржики, мелкие бледные яблоки, - в этом, видно, и был секрет малолюдности кафе. Позади буфетчицы на полках стояли бутылки дешевого сухого вина и минеральной воды.
- Бутылочку этой "гымзы" возьмем? - специально коверкая название, спросил Жорес.
Григорий кивнул и почувствовал острое желание выпить, - все еще ощущалась тревожная теснота в груди.
- Лучше две, - сказал он и достал деньги.
- Да куда его столько? - удивился художник.
Кофе оказался неожиданно густым и ароматным.
Григорий с наслаждением прихлебывал из чашки, запивая кисловато-горькое красное вино. Они устроились за дальним столиком, соседняя колонна загораживала почти весь зал, сюда даже не доносилось шипение кофейного автомата. Напольный светильник из черного кованого железа с тремя лампами-свечами ровно освещал коричневую столешницу. Григорий допил стакан; вкус вина был под стать настроению.
- Ну-с, жду вашего меморандума, сэр. Эх, если б здесь еще и курить можно было. - Жорес взял в зубы пустую трубку, посапывая, втянул воздух.
Яковлев повертел стакан на столе, вздохнул.
- Собственно, все просто. - Он запнулся: вдруг показалось немыслимо трудным вот так, в немногих словах объяснить то, чего он добивался несколько лет. - Вот захотел сделать маленький автомобиль, недорогой, экономичный, массовый автомобиль индивидуального пользования, и, главное, чтобы по своим техническим и потребительским качествам он мог удовлетворять требованиям достаточно долгое время. - Григорий взял бутылку, налил себе полный стакан, добавил в стакан художника.
- Н-да, заманчиво. Значит, лавры господина Порше покоя не дают? - Синичкин, прищурив глаз, посапывал пустой трубкой.
- Да погоди ты, дай сказать, - разозлился Григорий.
- Нет, - вдруг жестко отрезал художник. - Это все разговоры для пижонов, ты дай мне пощупать. А сколько времени машина будет в обращении, зависит не от одного желания конструктора. Те данные, что ты сказал давеча, меня заинтересовали, иначе бы я не пришел сюда. Но делать я буду автомобиль, только если он стоит этого. - Жорес вынул трубку изо рта, усмехнулся. - Ты уж прости за резкость, но самодеятельностью я, повторяю, сыт по горло. И если уж работать на свой страх и риск, так что-то интересное.
Минуту Григорий молчал, справляясь с собой, потом глотнул вина и, взяв со стула папку, не глядя на художника, развязал тесемки. Синичкин сдвинул в сторону чашки и стаканы, придвинул стул поближе. Яковлев вынул из папки вчетверо сложенную компоновочную схему, развернул уже трескающийся на сгибах ватман и разложил на столе. Придержал поднимающийся край, чтобы Жоресу было удобнее смотреть.
- Так. - Лохматая голова низко нависла над чертежом. - Это ясно, это… тоже… Значит, редуктор и коробка служат как бы подрамником для задней подвески?
- Да. - Григорий начал волноваться: первый посторонний человек смотрел сейчас задуманную им машину.
- Как развеска? - не отрывая глаз от чертежа, спросил Жорес.
- При любой загрузке - пятьдесят на пятьдесят, - торопливо ответил Григорий.
- А эти тяги привода коробки и передаточный вал… что туннель, выступающий в салоне? - Синичкин поднял глаза, и Григорий заметил во взгляде настоящий интерес.
- Нет, ты же видишь, что они ниже уровня крепления моста и только на сорок миллиметров выше днища редуктора, он - самая нижняя точка от поверхности дороги - сто шестьдесят пять миллиметров. - Яковлев начал волноваться и смолк. Художник даже не взглянул на него. Достав из портфеля большой альбом с разными эскизами, Жорес отыскал в нем чистый лист, толстым карандашом стал писать четырехзначные числа. Григорий бездумно и рассеянно смотрел, как из-под острого грифеля возникают четкие, похожие на типографский набор цифры, потом взял свой стакан, стал медленно цедить сквозь зубы горьковато-кислое грубое вино.
- Н-да, - Жорес положил карандаш на лист альбома, взял свой стакан и, улыбаясь, взглянул на Григория. - Знаешь, может получиться очень любопытный автомобильчик, даже оригинальный. - Он задумчиво посмотрел в свой стакан.
- Надо бы эскиз попривлекательней, - осторожно сказал Григорий.
- Эскиз? - Синичкин прищурился из-за края стакана.
- Сам понимаешь, тема, не утвержденная еще. Защищать легче, если…
- Ну, вот что, - прервал Жорес. - Или мы работаем вместе и ты мне полностью доверяешь, потому что я тоже заинтересован увидеть это живьем, или…
- Договорились! - Григорий твердо взглянул в глаза Жоресу.
- Погоди, - Синичкин поставил стакан. - Эта полувагонная компоновка мне нравится, нравится технически, экономически, если угодно, - социально. Но предупреждаю, что парадную лошадку я делать не намерен. Это начальное и главное условие.
- Да что ты, Жора, я вовсе и не думал о такой игрушке, - торопливо ответил Яковлев.
- Значит, заметано?
- Да. - Яковлев протянул художнику руку.
- Хорошо, - Синичкин пожал протянутую руку. - Тогда одна идейка… - Он снова взял трубку в зубы, посопел, втягивая воздух.
- Ну, ну, - произнес Григорий небрежно, но внутренне насторожился.
- Почему ты не пошел до конца? Можно перенести сцепление тоже назад!
- Ну, просто не было необходимости, да и постоянно вращающийся вал под днищем иметь неохота, - ответил Григорий без уверенности. - И вообще как-то не принято отрывать этот механизм от маховика.
- Ну, допустим, что карданный вал тоже почти постоянно вращается под этим самым днищем; вместо маховика можно специальный опорный диск придумать - все в одном блоке с коробкой, а то, что не принято, так тут у тебя уже много непринятого: у нас и поллитровый движок никто четырехцилиндровый и оппозитный не делал, и коробку назад не двигал. Ты же вообще новый автомобиль делаешь. - Жорес говорил быстро и еще успевал посапывать трубкой. - А вообще-то все уже было. Если не вру, в конце тридцатых годов на гоночной "Альфа-Ромео Альфетте" сцепление, коробка и редуктор в одном блоке были поставлены сзади. Фарина тогда еще был гонщиком и выступал на ней.
Григорий удивленно посмотрел на художника.
- Да?! Честно говоря, этого я не знал. Раньше сороковых вообще плохо знаю, пользовался чужими данными. - Он помолчал, раздумывая, говорить ли Синичкину об альбоме Игоря Владимировича. Решил, что не нужно, и спросил: - Допустим, перенесли сцепление, что это даст? - И с уважением подумал: "Нет, Жорес, не пижон".