НЕ ДЛЯ ПРОДАЖИ. – Механический кабинет на ярмарке в Лукке. В длинной, симметрично разделенной палатке разместили выставку. Несколько ступеней ведут наверх. На вывеске изображен стол с несколькими неподвижно сидящими куклами. Через правое отверстие в палатку заходят, а через левое покидают ее. Внутри в светлом помещении тянутся вглубь два стола. Они прислонены друг к другу с внутренней стороны так, что для обхода остается лишь узкое пространство. Оба стола низкие и покрыты стеклом. На них стоят куклы (высотой в среднем от двадцати до двадцати пяти сантиметров), а в их нижней потайной части отчетливо тикает часовой механизм, который приводит кукол в движение. Маленькая ступенька для детей проложена вокруг столов. На стенах кривые зеркала. – Сразу при входе видишь князей. Каждый совершает какое-то движение: один делает правой или левой рукой широкий гостеприимный жест, другие переводят свои стеклянные взгляды; кто-то крутит глазами и одновременно шевелит руками. Здесь стоят Франц Иосиф, папа Пий IX, восседающий на троне в окружении двух кардиналов, королева Елена Черногорская, жена султана, Вильгельм I верхом, маленький Наполеон III и еще меньше – наследный принц Виктор Эммануил. Потом следуют библейские персонажи, а за ними – изображение страстей Христовых. Ирод отдает приказ убить младенцев, поворачивая головой и так и эдак. Он широко открывает рот и вдобавок кивает, вытягивает руку и снова ее роняет. Два палача стоят перед ним. Один вхолостую работает острым мечом и держит под мышкой обезглавленного младенца; другой, собираясь нанести удар, стоит неподвижно, только отводя глаза. Рядом две матери: одна непрестанно покачивает головой, словно в унынии, другая медленно воздевает в мольбе руки. – Пригвождение к кресту. Крест лежит на земле. Стражники забивают гвоздь. Христос роняет голову. – Христос распят и напоен пропитанной уксусом губкой, которую ему медленными прерывистыми движениями протягивает солдат и в тот же миг убирает ее. Спаситель немного приподнимает при этом подбородок. Сзади над крестом склоняется ангел с чашей для крови, демонстрирует ее публике и уносит, как будто она наполнена. – За другим столом представлены жанровые картины. Гаргантюа с клецками. Сидя перед тарелкой, он загребает их себе обеими руками в рот, поднимая попеременно то правую, то левую руку. В обеих руках у него по вилке, на которых насажены клецки. – Альпийская девушка за веретеном. – Две обезьяны, играющие на скрипке. – Волшебник держит перед собой сосуды, напоминающие бочки. Открывается правый, и оттуда показывается верхняя часть туловища некоей дамы. Затем она снова исчезает. Открывается левый – из него появляется мужское тело в половину своего роста. Еще раз открывается правый сосуд – там торчит череп козла с лицом дамы между рогами. Затем поднимается левая крышка – вместо мужчины появляется обезьяна. Потом все повторяется снова. – Другой волшебник: перед ним стоит стол, а сам он держит по перевернутому стакану в правой и левой руке. Когда он поочередно поднимает то один, то другой стакан, под ними появляются хлеб или яблоко, цветок или кубик. – Волшебный фонтан: качая головой, перед колодцем стоит крестьянский мальчик. Девушка опускает колодезный журавль, и из открытого колодца вырывается плотный, ничем не сдерживаемый стеклянный поток. – Заколдованные влюбленные: золотой кустарник, или золотое пламя, раскрывается как два крыла. Внутри видны две куклы. Они поворачивают свои головы друг к другу, а потом снова отворачиваются, как будто их удивил и привел в замешательство вид друг друга. – Под фигурками клочок бумаги с надписью. Все вместе датируется 1862 годом.
Поликлиника
Автор выкладывает свои мысли на мраморный столик кафе. Долгое созерцание: автор пользуется временем, пока ему не принесли стакан – ту линзу, при помощи которой он обследует пациента. Затем мало-помалу он достает свои инструменты: ручку, карандаш и трубку. Толпа посетителей, выстроившись амфитеатром, образует его клиническую аудиторию. Кофе, бережно налитый и столь же бережно вкушаемый, обрабатывает мысль хлороформом. Что именно придет ему на ум, имеет не большее отношение к делу, чем греза одурманенного наркозом к хирургическому вмешательству. Осторожными рукописными начертаниями делаются надрезы, внутри хирург смещает акценты, выжигает разрастания слов и вставляет, словно серебряное ребро, какое-нибудь иностранное слово. Наконец все это целиком сшивается точными стежками пунктуации, и он вознаграждает официанта, своего ассистента, наличными.
Эти помещения сдаются
Глупцы те, кто жалуется на упадок критики. Ведь время ее давно истекло. Суть критики – в верной дистанции. Она чувствовала себя как дома в мире, где все определялось проспектами и где была еще возможность встать на какую-нибудь точку зрения. Меж тем вещи стали слишком отягощать общество. "Непосредственность", "свободный взгляд" стали ложью, или же совершенно наивным выражением обыкновенной некомпетентности. Самый значимый сегодня меркантильный взгляд в сердцевину вещей называется рекламой. Она рушит свободное пространство созерцания и преподносит нам вещи на таком опасно близком расстоянии, что кажется, будто машина, вырастая до огромных размеров, приближается к нам с мерцающего киноэкрана. И как кино, в отличие от критического рассмотрения, не выставляет мебель и фасады в завершенных формах, а есть лишь их сенсационная, упрямая и резкая близость, так и подлинная реклама словно прокручивает вещи, и темп ее не уступает темпу хорошего фильма. Так происходит наконец прощание с "вещественностью" (Sachlichkeit), и, взирая на огромные картины на стенах домов, где у гигантов всегда под рукой "Хлородонт" и "Слейпнир" , оздоровленная сентиментальность становится по-американски свободна – так люди, которых уже ничто не тревожит и не трогает, в кино заново учатся плакать. Впрочем, для человека с улицы именно деньги суть то, что подобным образом приближает к нему вещи, позволяя войти с ними в зримый контакт. И оплаченный рецензент, манипулирующий картинами в галерее торговца, знает про них нечто, если не лучшее, то более важное, чем любитель искусства, разглядывающий их в витрине. Ему передается тепло сюжета и пробуждает его чувства. – Что, в конечном счете, дает рекламе такое преимущество по сравнению с критикой? Не то, о чем вещает красная электрическая надпись – но огненная лужа, отражающая ее на асфальте.
Канцелярские принадлежности
Комната шефа заставлена оружием. То, что подкупает входящего комфортом, на самом деле составляет скрытый арсенал. Телефон на письменном столе звонит ежесекундно. Он прерывает разговор в самый главный момент и дает собеседнику время обдумать ответ. Между тем обрывки разговора показывают, как много здесь обсуждается дел, которые важнее того, что на очереди сейчас. Говоришь это себе – и начинаешь понемногу сползать со своей позиции. Принимаешься спрашивать себя, о ком это там идет речь, со страхом слышишь, что собеседник завтра уезжает в Бразилию, и вскоре настолько солидаризируешься с фирмой, что мигрень, на которую он жалуется по телефону, отмечаешь не как шанс, но как досадную помеху в деловой жизни предприятия. По вызову или без него входит секретарша. Она очень мила собой. И неважно, устоял ли работодатель перед ее чарами или давно уже стал ее убежденным поклонником, новичок будет не раз бросать взгляды в ее сторону, и она понимает, как обратить это на пользу начальнику. Персонал живо составляет картотеки, в которые посетитель, как он понимает, заносится по-разному под разными рубриками. Он начинает уставать. А собеседник, пользуясь тем, что источник света находится у него за спиной, удовлетворенно считывает эту усталость по чертам ослепленного освещением лица. Кресло тоже оказывает свое действие; сидишь в нем глубоко, будто у стоматолога, и в итоге принимаешь эту мучительную процедуру за надлежащий ход вещей. Рано или поздно и за таким обращением следует ликвидный расчет.
Штучный груз: отправка и упаковка
Рано утром я ехал на автомобиле по Марселю, направляясь к вокзалу, и по мере того, как по пути мне попадались знакомые места, за ними новые, незнакомые, и другие, которые я лишь смутно мог припомнить, город у меня в руках становился книгой, в которую я спешил еще пару раз быстро заглянуть до того, как она – кто знает, надолго ли – скроется от моих глаз в ящике на складе.
Закрыто на реконструкцию!
Во сне я лишил себя жизни выстрелом из винтовки. Когда он прозвучал, я не сразу проснулся, но еще некоторое время смотрел на свой лежащий труп. И только потом проснулся.
"У Авгия". Автоматический ресторан
Вот сильнейшее возражение против образа жизни закоренелого холостяка: он принимает пищу в одиночестве. Еда в одиночку быстро делает человека жестким и грубым. Кто к ней привычен, должен, чтобы не опуститься, жить по-спартански. Отшельники – хотя бы только по этой причине – всегда довольствовались скудной пищей. Ведь только в компании еда обретает причитающееся ей по праву; она делится и распределяется, чтобы пойти впрок. Неважно кому: в былые времена и нищий при столе обогащал всякую трапезу. Все дело именно в делении и раздаче, а не в обходительности застольного разговора. Но с другой стороны удивительно то, что без вкушения пищи общительность становится критической. Гостеприимство нивелирует и связывает. Граф Сен-Жермен воздерживался от пищи перед полным яств столом и уже благодаря этому овладевал беседой. Но когда все уходят не поев, жди соперничества и ссор.
Лавка почтовых марок
Тому, кто просматривает кипу старых писем, одна-единственная марка на рваном конверте, давно вышедшая из обращения, часто говорит больше, чем дюжины прочитанных страниц. Порой обнаруживаешь их на открытках и не знаешь, сорвать ли марку или сохранить открытку как она есть, как лист какого-нибудь старого мастера, на лицевой и оборотной сторонах которого два разных, но равноценных рисунка. Бывает и так, что в кафе под стеклом лежат письма, на которых печать позора и которые выставлены на всеобщее обозрение. Или, быть может, они были отправлены в ссылку и должны из года в год томиться на стеклянном Сала-и-Гомесе . Письма, долго не вскрывавшиеся, становятся в чем-то брутальными; лишенные наследства, они тайком и в злобе замышляют мщение за долгие дни страданий. Многие из них позже оказываются на витринах торговцев марками, заклейменные вдоль и поперек марками и почтовыми штемпелями.
Как известно, есть коллекционеры, имеющие дело лишь с гашеными марками, и нетрудно поверить, что они единственные, кто проник в тайну. Они держатся оккультного элемента марки – штемпеля. Ведь именно штемпель – ночная сторона марки. Есть штемпели праздничные, помещающие нимб вокруг головы королевы Виктории, есть и пророческие, на которых изображен Гумберт в венце мученика . Но никакая садистская фантазия не может сравниться с тем черным делом, которое покрывает лица рубцами и оставляет в разломах целые континенты, подобно землетрясению. И извращенная радость от контраста между этим поруганным телом марки и ее белым кружевным тюлевым платьем: зубцовкой. Кто исследует штемпели, тот должен обладать, как детектив, приметами самых злостных почтовых отделений, как археолог – искусством опознавать каркасы самых непривычных топонимов и как каббалист – инвентарем дат на целое столетие.
Марки усеяны циферками, крохотными буквами, листочками и глазками. Они – графическая клеточная ткань. Все это роится и продолжает жить, даже будучи расчлененным, как низшие организмы. Потому из склеивания кусочков марок и получаются столь эффектные картины. На них, правда, жизнь всегда несет печать разложения как знак того, что она составлена из отмершего. Портреты на них и непристойные группы все сплошь из останков и кишат червями.
Быть может, в цветовой последовательности больших коллекций марок отражается свет какого-то иного солнца? Улавливали ли почтовые министерства Папской области или Эквадора лучи, которые нам, остальным, не известны? И почему нам не показывают марки с более благополучных планет? Тысячу градаций огненно-красного, обращающуюся на Венере, и четыре великих серых оттенка Марса, и бесчисленные марки Сатурна?
Страны и моря суть на марках лишь провинции, короли – лишь наймиты чисел, по своему произволению окрашивающих их в свой цвет. Альбомы почтовых марок – магические справочники: в них записаны числа монархов и дворцов, животных и аллегорий, государств. Движение почты покоится на их гармонии, подобно тому как движение планет покоится на гармонии небесных чисел.
Старые грошовые марки, показывающие в овале только одну или две большие цифры. Они выглядят как те первые фотографии, с которых сверху вниз смотрят на нас в черных лакированных рамках родственники, которых мы никогда не знали: обращенные в число двоюродные бабки или прародители. Турн-и-Таксис тоже ставит большие цифры на марках; они там подобны заколдованным числам таксометра. Никто не удивился бы, увидев однажды вечером, как сквозь них пробивается огонек свечи. Но есть и маленькие марки без зубцовки, без указания валюты и страны. В их плотной пряди заключено только одно число. Быть может, это и есть подлинные лотерейные билеты судьбы.
Шрифт на турецких пиастровых марках подобен прикрепленной наискось, чересчур пижонской, чересчур блестящей булавке на галстуке торговца-пройдохи из Константинополя, лишь наполовину ставшего европейцем. Они из породы почтовых парвеню, как и большие, дурно зазубренные, кричаще оформленные марки Никарагуа или Колумбии, словно рядящиеся под банкноты.
Марки дополнительных почтовых сборов суть духи среди почтовых марок. Они не меняются. Череда монархов и форм правления проходит мимо них бесследно, как мимо призраков.
Ребенок смотрит на далекую Ливию через перевернутый театральный бинокль: вот лежит она со своими пальмами, за узкой полоской моря, в точности как на марке. С Васко да Гама он оплывает треугольник, столь же равнобедренный, как надежда, цвета которого меняются вместе с погодой. Туристический буклет Мыса Доброй Надежды . Когда он видит лебедя на австралийских марках, это всегда, даже на голубых, зеленых и коричневых, тот самый черный лебедь, обитающий только в Австралии и скользящий теперь по водам пруда, как по тишайшему океану.
Марки – это визитные карточки, которые великие государства оставляют в детской.
Ребенок, как Гулливер, посещает страны и народы своих почтовых марок. Географию и историю лилипутов, всю науку маленького народа со всеми ее числами и именами он постигает во сне. Он принимает участие в их делах, присутствует на их пурпурных народных собраниях, наблюдает за тем, как спускают на воду их кораблики, и празднует юбилеи с их коронованными особами, восседающими за ограждением.
Существует, как известно, язык почтовых марок, так же относящийся к языку цветов, как алфавит Морзе к письменному алфавиту. Но как долго будут еще цвести цветы меж телеграфных столбов? И разве великое искусство марок послевоенного времени, с их насыщенными цветами, – не зацвело ли оно уже осенними астрами и георгинами этой флоры? Штефан , немец и не случайно современник Жан-Поля, взрастил это семя на летней вершине девятнадцатого столетия. И двадцатого оно не переживет.
Si parla italiano
Мучась острой болью, я сидел ночью на скамейке. Напротив меня на другую сели две девушки. Они, казалось, хотели обсудить что-то между собой и начали шептаться. Никого кроме меня поблизости не было, и я бы не понял их итальянского, сколь бы громко они ни говорили. Но этот неоправданный шепот на языке, мне недоступном, все не давал избавиться от чувства, будто на больное место накладывали холодную повязку.
Скорая техническая помощь
Нет ничего более убогого, чем истина, выраженная в той же форме, в какой она была помыслена. В таком случае ее запись не дотягивает даже до неудачной фотографии. К тому же истина – как ребенок, как женщина, которая нас не любит, – отказывается, когда мы уже забрались под черное сукно, сидеть смирно перед объективом письма и глядеть дружелюбно. Она хочет, чтобы ее резко, будто одним ударом, вырвали из состояния погруженности в себя, испугали – шумом ли, музыкой, криками о помощи. Кто взялся бы сосчитать сигналы тревоги, которыми оснащен внутренний мир истинного писателя? "Писать" и значит не что иное, как запускать эти сигналы. Тогда сладкая одалиска вскакивает, хватает первое, что попадется ей под руку в беспорядке своего будуара – нашего черепа – закутывается в него и, почти неузнаваемая, сбегает от нас к людям. Но сколь хорошего нрава должна она быть и сколь здорового сложения, чтобы вот так, скрытой, преследуемой и все же торжествующей, любезной, войти к ним.