Вторая книга трилогии "Побережье памяти". Волнующий рассказ о людях семидесятых годов 20 века – о ярких представителях так называемой "потаённой культуры". Художник Валерий Каптерев и поэт Людмила Окназова, биофизик Александр Пресман и священник Александр Мень, и многие, многие другие живут на этих страницах… При этом книга глубоко личная: это рассказ о встрече с Отцом небесным и с отцом земным.
Содержание:
Глава первая - ОБКУСАННОЕ НЕБО 1
Глава вторая - ПОСЛЕ КОНЦА 5
Глава третья - ПРИТЯЖЕНИЕ ОЧАГА. КАПТЕРЕВЫ 9
Глава четвёртая - В КРУГЕ СВЕТА – КАПТЕРЕВСКИЙ КРУГ 16
Глава пятая - ЗИМА, ПЕРЕХОДЯЩАЯ В ВЕСНУ. КРЕЩЕНИЕ 20
Глава шестая - ВЕСНА, ПЕРЕХОДЯЩАЯ В ЛЕТО… 24
Глава седьмая - ЛЕТНИЕ УБЕГАНИЯ-УЗНАВАНИЯ-ОБРЕТЕНИЯ… 26
Глава восьмая - ОБРЕТЕНИЕ НОВОЙ ДЕРЕВНИ 35
Глава девятая - ЗИМА В СТАРОКОНЮШЕННОМ 39
Глава десятая - ВЕСНА 1974 ГОДА: МЕТЕЛЬ ЖАВОРОНКОВ 46
Глава одиннадцатая - ПОСКРИПТУМ 60
Мария Романушко
ПОБЕРЕЖЬЕ ПАМЯТИ
трилогия
книга вторая
НЕ ПОД ПУСТЫМ НЕБОМ
…Я брела пустынным берегом моря, унося это осеннее побережье в своём сердце… Тихое, туманное побережье – в горькой дымке от медленно чадящих костров, солёное от брызг и слёз. Пахло гарью…
В каждой раковине, в каждой песчинке, выброшенной на берег, шумело море… шумело время… 1972 год.
Огромный, бесконечный, счастливый и ужасный… Год, отбросивший печальную тень на моё настоящее и высветивший будущее, хотя на этот свет было больно смотреть и невозможно его воспринимать. И пока он воспринимался как тьма.
Море… время… пустынное побережье Восточного Крыма…
Глава первая
ОБКУСАННОЕ НЕБО
Возвращение в Москву из Крыма. Вечер, дождь, октябрь, звоню с вокзала Гавру.
Силы были рассчитаны только до этой минуты: добежать до ближайшего телефона-автомата, набрать его номер – и услышать в трубке его голос. Голос, который вливает в меня жизнь.
Долгие, слишком долгие длинные гудки… Странно. Он обычно берёт трубку тут же. В это время он работает дома, и телефон у него под рукой. Наконец, к телефону подошла его жена и сказала, что Гавр в командировке в Ленинграде. Услышав, что я уже вернулась, она стала зазывать меня в гости. И я почему-то согласилась. Мне хотелось уж если не услышать и не увидеть его, то хотя бы посидеть на его стуле за его столом, настучать на его старенькой пишущей машинке какое-нибудь своё крымское стихотворение. И оставить его в машинке: чтобы он приехал – и тут же прочёл.
И потом: жена – это ведь как бы часть мужа, так что пообщаюсь хотя бы с частью Гавра. Хотя я не верю во все эти сказки про то, что муж и жена – это две половинки одного целого. Какие две половинки, если люди перед свадьбой договариваются о том, что, если влюбятся, то сразу друг другу честно об этом расскажут? Какие две половинки, если изначально это допускается – влюблённость в других людей?… И очень скоро Гавру пришлось выслушивать исповедь своей жены, которая честно выполнила договор: сразу всё рассказала. И когда он мне рассказывал об этом, мне всё это казалось какой-то дикостью. Тогда что такое семья? Зачем вообще это всё затевать, если заранее известно, что будут эти исповеди друг другу? "Нам обоим хотелось иметь ребёнка", – сказал он. Видимо, выросшие дети не наигрались в куклы… Захотелось живой куклы. А как эти живые куклы делать, им рассказали на уроке анатомии в школе. Хотелось проверить, правильно ли их учили? Вроде, правильно. Всё получилось. Видела я их трёхлетнюю куклу, когда он привёз её на несколько дней с дачи. Зовут Анка. Славная, очень похожа на Гавра. Только взгляд другой: у него – открытый, распахнутый, светящийся, а она своими карими глазками смотрит исподлобья – то ли настороженно, то ли испытующе. Гавр попросил меня: "Расскажи ей свою сказку про Паучка". "Не могу, стесняюсь", – честно призналась я. Мне было как-то не по себе от этого испытующе-настороженного, совершенно недетского взгляда.
Он уложил её спать в другой комнате, и я услышала из-за двери его голос, читающий мои стихи:
В королевстве за рекой,
В розовых тюльпанах
Жил-да-был народ чудной,
Прямо-таки странный…
Мог не спать хоть сто ночей,
Мог не есть неделю.
Перепачкан до ушей
Синей акварелью…
Гавр обожает эту сказку. Сказка с подтекстом, она многим нравится. Гавр говорит, что влюбился в меня именно в ту минуту, когда я читала на лито "Сказку про Паучка, остановившем время". Это случилось 13 июня 1972 года. Исторический для нас день. Неужели это было только четыре месяца назад?… Какая огромная жизнь прошла с тех пор!… Кстати: я в тот день была на лито впервые и оказалась на нём совершенно, абсолютно случайно. И Гавр тоже впервые! Его позвал с собой приятель. Ну, что это, как не судьба?… И он тут же рассказал обо мне своей жене. И она это восприняла совершенно спокойно, даже обрадовалась. "Обрадовалась?!" – не поверила я. "Да. У неё давно вызревает мечта: она говорит, что идеальная семья – это одинокая мать с двумя детьми. Поэтому она так настаивала на втором ребёнке".
Но вряд ли их дети – малышка-дочка и ещё не родившийся сын – мечтают о том же, о чём мечтает их мать. У них-то она спросила, какая, на их взгляд, идеальная семья? Наверное, всё же та, где родители любят друг друга. (Сказала и подумала: какой жуткий словесный штамп! И при этом – никем не отменённая, единственная истина.)
Но если любви давно нет? Если её и не было никогда?… А то, что в восемнадцать-двадцать лет принимается за любовь, порой вовсе и не любовь. Это как малые ребята играют в "дочки-матери", в "мужья-жёны". Только дети в этих играх – не игрушечные, а настоящие. И они смотрят на вас грустными, вопрошающими глазами… Гавр стал отцом в двадцать два года. А мой отец, между прочим, ещё раньше – в двадцать один. Но ничего хорошего из этого не вышло – одни слёзы…
Нет, я не собиралась помогать его жене в осуществлении её мечты – "одинокая мать с двумя детьми". Я ведь не стерва. Хотя одна из подруг сказала: "Вот и плохо, что не стерва. В жизни надо быть стервой! Только стервы в этой жизни и счастливы. Да ты ведь не отбираешь его ни у кого! Она сама мечтает от него избавиться. Ещё и спасибо тебе скажет".
Но скажут ли мне спасибо их дети?…
Даже мысленно я не проигрывала этот вариант. Не только не смотрела в ту сторону, не только ничего не планировала, но даже и не мечтала, и не фантазировала. С той самой минуты, как он сказал, что у него есть дочка, во мне как будто вспыхнул семафор с красным глазом: "Сюда – нельзя!!! Невозможно!!! Опасно для жизни!!!" Так что наши гуляния по крышам и по бульварам, и горы стихов, написанные друг другу за это лето и эту осень, не значили ровным счётом ничего, кроме горькой и нежной дружбы, ничего – кроме саднящей боли оттого, что всё так поздно, безнадёжно поздно…
Хотя, разве поздно мы встретились? Мне всего двадцать один год был в июне, когда мы познакомились, а ему двадцать пять, – разве это поздно? Просто он слишком рано выскочил в мужья. Но с этим уже ничего не поделаешь… дело сделано.
Всё-таки поразительно, как легкомысленны ранние браки! "Симпатичная, весёлая, хорошо играет на гитаре, с чувством юмора всё в порядке. Пожалуй, надо жениться". А если, к тому же, девчонка старше парня, и она – первая, кого он поцеловал, то будет так, как решит девчонка. Захочет – возьмёт в мужья вчерашнего школьника, захочет – поищет кого-нибудь постарше. Но многим, как ни странно, нравятся малолетки: из мужа-мальчика легко сделать то, что тебе нужно, муж-мальчик – это почти всегда "муж-слуга", как верно заметил гениальный Грибоедов в своей гениальной комедии. Гавр был младше своей весёлой жены, остроумной и хорошо играющей на гитаре.
Но пусть они сами там между собой разбираются! Со своей комедией… Пусть сами придумывают ей окончание, или продолжение. А я даже думать не хочу на эту тему.
Надо только набраться духу и сказать ему: "Не звони мне больше". А как это сказать, если его голос в телефонной трубке – моя главная опора в жизни?…
Конечно, у меня есть ещё дом на Огарёва, куда меня всё время тянет, как магнитом. В этом доме живут художник Валерий Каптерев и его жена поэт Людмила Окназова. Это Гавр меня с ними познакомил, ещё летом, и с тех пор они – мои самые большие друзья. Я из Крыма писала им письма и, бродя пустынными осенними пляжами, мечтала о том, как вернусь в Москву и тут же прибегу к их очагу… погреться. Им я тоже позвонила сразу, с вокзала. И Валерий Всеволодович сказал: "Ждём вас завтра к обеду".
А ещё у меня есть моя сестра – Поэзия, которая всегда рядом, держит меня за руку, не даёт отчаяться.
Так что я не могу себя назвать бедной, или бедняжкой.
А ещё у меня есть Мой Клоун. Который умер… Умер, чтобы уже никогда не покинуть меня. Смерть – такой мистический эпизод человеческой жизни… совершенно непостижимый. Не постижимый умом. Ну как, как это возможно?! Навсегда уходя – человек при этом навсегда возвращается. И так остро чувствуешь его присутствие… Даже при жизни не было так остро. Так полно. Общение продолжается! И, кажется, что сейчас мы гораздо лучше понимаем друг друга. Кончилось недопонимание, кончились разночтения…
Вот и выходит, что я – очень богатый человек. И если скажу Гавру "не звони", и он послушается меня – то я это как-нибудь переживу… Переживу и это. Ведь пережила и более страшное… И не умерла. Зачем-то…
Зачем-то не умерла. Значит, есть у Господа Бога на меня какие-то виды. Значит, будет у моей жизни продолжение.
Посмотрим, какое…
* * *
У Гавра – без него. Его жена угощает меня чаем, и я вижу, что она реально хорошо ко мне относится. Поразительно! Мы мило болтаем. Придумываем имя для их сына, который должен родиться уже через месяц, в ноябре. Я предлагаю назвать его Лёней, Леонидом. Это – имя Моего Клоуна. Прекраснее имени (для меня) не существует. По крайней мере, на сегодняшний день. Но она говорит:
– Это невозможно.
– Почему?
– Будет трудно объяснять всем, в честь кого мы его так назвали. Каждому встречному придётся растолковывать, что назвали мы его вовсе не в честь Витькиного брата. А в память о человеке, которого любит женщина, которую любит Витька. Нет, это слишком сложно.
(Для меня он – Гавр, поэт и философ. А для неё – просто муж Витька.)
– Тогда называйте своего сына, как хотите, – говорю я. – У меня других вариантов нет.
…А за окном сеялся серый, унылый дождь… И небо было низким и серым, и казалось, что оно обкусано мокрыми, тяжело нависшими, ржавыми крышами… Анки дома не было, она, как послушный ребёнок, ходит в детсад, и её мать убеждена, что дочке там хорошо. Кстати, это Гавр её называет Анкой. А мать – просто Анькой. "Анька" да "Витька", "Витька" да "Анька" – мне это почему-то не нравится. Как-то пренебрежительно звучит, неласково, я бы так своих близких не называла…
* * *
У Каптеревых.
Они действительно ждали меня к обеду! Каптерев ведь так и сказал: "Ждём вас к обеду". Но я не приняла этих слов буквально, я не подумала, что они не станут без меня обедать, а будут ждать меня. Когда я пришла часов в пять, Людмила Фёдоровна сказала, что не могла уговорить Валерия Всеволодовича пообедать, он упрямо твердил:
– Я буду ждать Романушку!
Мне стало стыдно, что так вышло. И я поняла, что здесь, в этом доме, ко мне относятся всерьёз. Даже слишком всерьёз.
Мы сидели в маленькой кухоньке и после чудесного сырного супа и горячего пахучего чая читали друг другу стихи…
* * *
На Ваганькове.
Портрет, мокрый от дождя… Кажется, что ты смотришь из залитого дождём окна… Здравствуй, милый! Вот, смотри, сколько я стихов тебе написала. Целую книгу…
Хорошо, что дождь, и никого вокруг… Не то, что летом: толпы гуляющих, со своими въедливыми вопросами: "Девушка, а кем он вам приходится?" "Девушка, а кто вы ему?" И – самый наивный и убийственный: "Ой, а Енгибаров, оказывается, умер?…" Любит у нас народ гулять по "знаменитым" кладбищам и задавать идиотские вопросы!
Сейчас – никого…
Слушай.
Всегда на нас с тобой смотрели
Десятки любопытных глаз:
Партнёры, публика в партере,
Оркестр, униформисты… – страсть!И разделял барьер манежа
Меня с тобой – увы! – всегда…
Смотрела грустно и прилежно
На представленье – час, и два,Неделю, месяц – и полгода,
Давно всё зная наизусть…
Чтоб только глянул исподлобья.
И я кивну, и улыбнусьНо Ваша слава! Как софита
Слепящий и туманный свет…
Решиться, подойти? Но свита
Поклонниц тащит Вас в буфет……Вот и теперь. Твоя могила
На самой людной из аллей.
Ты даже после смерти, милый,
Как на манеже…Мой удел –
Печален.В сердце жуть и стоны –
Но смотрят те ж десятки глаз…
О Господи! Без посторонних
Мне даже не оплакать Вас.
Присев на корточки, глажу травинки, они такие живые, ярко-зелёные…
Осторожно глажу рукой
зелёный ёжик травинок
на свежем холме…
Подумать только:
уже проросли травинки,
и уже муравьи
успели поселиться в них
и живут своей суетливой,
полной муравьиного смысла
жизнью…
А я всё ещё не верю
в это.
Ну, что тебе рассказать, милый? Ездила в Крым… в свой любимый Судак. Хотела умереть. Не вышло… Сидела на вершине Крепостной горы, у подножья Девичьей башни… отсюда какая-то страдалица бросилась когда-то в морскую пучину… Я хотела повторить её подвиг. Но – что-то не пустило… Или Кто-то. Не знаю. То ли моя слабость, то ли высшие силы…
* * *
Дома.
Стихи, привезённые из Крыма, лежали на моём письменном столе. Их прочла мама. Без спроса. Когда я пришла домой, она неожиданно закричала:
– Ты эксплуатируешь свое горе! Ты сделала несчастье источником вдохновения! Это – аморально!
В её взгляде – нескрываемое раздражение.
Что я могла возразить ей в ответ?… Что-то говорить, доказывать – означало бы оправдываться. Оправдываться в том, что я – выжила, а не погибла. Не сбросилась с утёса, или – не стала пить водку… Наверное, пить водку – выглядело бы "моральнее". То есть: естественнее, нормальнее. Про прыжки с утёса я уж и не говорю!
Эксплуатирую своё горе?… (И сейчас, спустя столько лет, порой всплывает в памяти этот раздражённый укор.)
Но вот перед путником воздвиглась гора… И кто упрекнёт человека в том, что он эксплуатирует свои мышцы и своё сердце, чтобы одолеть эту гору? Чтобы, взобравшись на вершину, убедиться: гора – не стена. Не конец. А лишь – продолжение пути…
Сделала несчастье – источником?
Да, наверное, это так. Только не я сотворила это чудо – а Музыка. Музыка, связующая концы и начала. Музыка, не дающая душам разлететься безоглядно во вселенной…
Да и есть ли у вдохновения другие источники? Более глубокие, более неисчерпаемые?…
Вряд ли со мной будут спорить те, которые знают: вдохновение – не отдохновение; это – предельное напряжение души, призванной к Работе.
* * *
Сижу за своим столом и смотрю в окно.
В окне – небо, обкусанное ржавыми, осенними крышами…
Небо обкусанное
ржавыми осенними крышами…не знающая усталости
деревянная рука скуки
крутит унылую шарманку дождя…глубокая-глубокая осень
из неё уже нет выхода –так далеко мы зашли…
* * *
У меня есть любимое воспоминание.
Воспоминание под названием: "Встреча на длинной солнечной лестнице".
(Это было так давно, что приходится писать о себе в третьем лице).
…Они встретились после дождя, в солнечный вечер, в сентябре, у моря…
Встретились на длинной каменной лестнице. Справа и слева от лестницы – колоннада высоких, мокрых после дождя кипарисов, просвеченных солнцем… Казалось, лестница проложена в зелёном солнечном туннеле. Каменные мокрые ступени усыпаны кипарисовыми иглами… В этом туннеле стоял густой, будоражащий запах бархатного сезона и – близкого цирка…
Они увидели друг друга, ещё когда он был на первой ступени вверху, а она – на первой внизу. Она не могла не узнать его, потому что именно его она здесь и поджидала… Она хотела совсем малого. Хотела сказать ему:
"Здравствуйте!"
Она пошла вверх, и чувствовала, как дрожат у неё коленки, а он легко сбегал вниз, с синей спортивной сумкой, перекинутой через плечо… И он опередил её! Он первый сказал ей:
– Здравствуйте!
Ей лишь оставалось ему ответить…
Приостановившись на какое-то мгновение, глядя на неё с весёлой улыбкой, он спросил:
– А почему такие синие глазищи?
Она смущённо пожала плечами и ничего не ответила. И – они разошлись.
Он продолжал сбегать вниз, он спешил в цирк, на вечернее представление, а она продолжала подниматься вверх, и дрожь в коленках была ещё сильнее. Она могла бы уже и не идти вверх по этой крутой лестнице, ведь цели своей достигла: они поздоровались как ЗНАКОМЫЕ. Значит, он запомнил её! Когда несколько дней назад, на представлении, она подарила ему цветы…
Потом, когда она была уже наверху, а он на последней ступеньке внизу, они оглянулись – одновременно! – и улыбнулись друг другу. Семнадцатилетняя девочка и великий клоун…
Вот и всё.
И лишь одному Господу Богу было известно, что впереди у них ещё много, много встреч… Но уже не здесь – а в Москве, и почти три года должно пройти.
И будет дружба, и споры, и ссоры, и письма, и песни, написанные по его просьбе – ею, и стихи, написанные ему, но никогда ему не показанные… И будет ломка всей судьбы – у неё: уход из института, уход из дома, житьё по знакомым, придумывание клоунад, занятия пантомимой, мечта о манеже… И будет напряжение всех сил – у него: чтобы сбыться, осуществиться до конца; и это произойдёт, но… ценой жизни.
И будет прощание, ставшее Новой Встречей…
Но разве можно было всё это представить, предугадать – там, на длинной солнечной лестнице после дождя?…