Кузин ходил, хватаясь за живот, вогнутый, как в кривом зеркале, желтый и злой. Придя ко мне, он лег на диван и попросил грелку.
- Почему бы вам не полечиться голодом? Говорят, верное средство.
- Спасибо!
Он лечился у знаменитой аллопатки-гомеопатки, которая запретила ему сыр, а потом сказала, хлопнув себя по колену, что она умерла бы, если бы ей запретили сыр.
Лепестков опоздал. Он спешил, вьющиеся волосы еще больше завились и потемнели от пота. Теперь он был похож на фавна, но на очень русского фавна, в широких бесформенных штанах и в ковбойке с закатанными рукавами.
Я предложил ему вина. Он отказался.
- Жарко. Если можно, воды. Холодной, из крана.
Мы немного поговорили о кузинской язве.
- Лучше расскажите, что вы натворили, - ворчливо сказал Кузин.
- Ничего не натворил.
Выступая на заседании институтского совета, Лепестков прочитал первую главу своей книги. Обсуждение продолжалось два дня и кончилось тем, что он ушел из института.
- Значит, в Антарктику вы уже не поедете?
- Нет. Хотя это, без сомнения, устроило бы моих оппонентов.
- Где же вы будете работать?
- Вы же знаете.
- Говорите, говорите, - сердито закричал Кузин.
Лепестков засмеялся.
- Гладышев предложил мне лабораторию в Днищеве, - сказал он мне.
- И вы согласились?
- Почему бы нет? Теперь можно многое сделать.
Он знал, что мне хотелось поговорить об Остроградском, и начал рассказывать, сперва медленно, потом свободно и живо:
- Прочтите его последнюю работу в "Зоологическом журнале". Это трудно, но я помогу. Мы с Кошкиным сейчас приготовили памятку - список трудов Анатолия Осиповича с двумя вступительными статьями. Одна из них - моя. Там же и литература о нем. Осталось еще составить список животных и растений, названных в его честь.
- Рыбы?
- Главным образом. Но есть и бабочки. Я вам пришлю, когда выйдет.
Мы вышли на балкон, с которого открывался странный вид на Москву - сохранившиеся разгороженные садики Замоскворечья, а вдали черные, поднятые к небу, похожие на гигантские саксофоны, трубы Могэса. Мы поговорили об этом контрасте, а потом вернулись к Остроградскому. Я не записывал, знал, что запомню.
- У меня сегодня мало времени, - сказал Лепестков, глядя на меня своими сразу и твердыми и мягкими глазами, - и я расскажу только о том, как пришел к Анатолию Осиповичу в первый раз.
Но он рассказывал долго. Стемнело, зажглись фонари. Прошел короткий дождь, опять стало душно.
...Двойной портрет вдруг представился мне: Снегирев - Остроградский, и в глубине - бесконечно далекие друг от друга люди, вглядывающиеся в будущее с ожиданием и тревогой. И, слушая Лепесткова, я думал о том, что и я был обманут и без вины виноват и наказан унижением и страхом. И я верил и не верил и упрямо работал, оступаясь на каждом шагу, и путался в противоречиях, доказывая себе, что ложь - это правда. И я тосковал, стараясь забыть тяжкие сны, в которых приходилось мириться с бессмысленностью, хитрить и лицемерить.
Вечер еще медлил, потом уступил, тяжелая медно-красная заря над Москвой потускнела, растаяла, и пришла ночь, пронизанная предчувствиями, исполненная надеждами летняя ночь.
1963 - 1964
Примечания
1
В действительности эта идея и ее практическое воплощение принадлежат известному зоологу и гидробиологу Л. А. Зенкевичу.