- Так ты говоришь, надо помочь? - сказал он, вернувшись и удобно устраиваясь в кресле, - Может быть, может быть.
В кабинете горела только настольная лампа. Крупенин был освещен в профиль - ухо, набрякшая щека, красивый, поседевший висок. Он слушал с прежним вниманием. Но что-то переменилось. "Решил, собака, держать ухо востро", - подумал Снегирев. Он сдержал раздражение.
- Ты не думаешь, что разумно было бы предложить ему... Ну, не знаю. Может быть, денег? Ведь у него сейчас ни кола ни двора. Пришел он к тебе в надежде на помощь.
- Да говорю тебе, что я...
- Думаю, что он не откажется от денег. Но сейчас для него важнее работа.
- Позволь, как ты себе представляешь? Я должен пойти к Остроградскому ?
- Вот именно. А что здесь особенного?
- Почему же я? Если ты ему так сочувствуешь, ты и поезжай!
Снегирев нахмурился.
- Тебе удобнее. Вы были друзьями.
- Но я... я даже не знаю, где он живет...
- У Кошкина на даче.
- У Кошкина? - широко открыв глаза, переспросил Крупенин. - Да Кошкин меня с лестницы спустит!
- Он там редко бывает.
- Не поеду.
Это было сказано с тем новым для Крупенина оттенком независимости, который появился в их отношениях лишь в последнее время. Еще в прошлом году после столь решительного "не поеду" полились бы длиннейшие, часа на полтора, разговоры. Сегодня - нет. Крупенин молчал. Он втянул голову в плечи, смотрел настороженно, испуганно, но молчал. Его рука, протянувшаяся к пепельнице, чтобы погасить папиросу, слегка дрожала.
- Значит, не поедешь?
- Нет.
- Неужели ты не понимаешь, как это важно - не для Остроградского, а для нас, - наладить с ним отношения? Его реабилитируют. Проваторов немедленно возьмет его к себе, это значит, что практически ВНИРО перейдет под его руководство. Что же получается? Лучинин - Академия, Кошкин - "Зоологический журнал", Остроградский - ВНИРО. Ты представляешь себе, в каком... мы с тобой будем сидеть, или не представляешь?
Крупенин молчал.
- Не поедешь?
- Нет.
- Тогда поговорим начистоту. Вот что: газета "Научная жизнь" готовит против меня статью. Содержания я еще не знаю. Речь идет пока только обо мне. Но если вспомнят черкашинскую историю... Ты думаешь, дерьмо собачье, - сказал Снегирев, раздув ноздри и приблизив свое лицо с поблескивающими зубами к посеревшему лицу Крупенина, который с ужасом подался назад, - ты думаешь, что если меня спихнут, тебе удастся отсидеться в этой квартире, утопив задницу в сафьяновом кресле? Ты забыл, сукин сын, что когда Черкашин принес на меня заявление, ты ему это заявление вернул, а меня предупредил, что нужно принять срочные меры. Ты мне письмо написал, и оно сохранилось.
Снегирев вынул и показал письмо Крупенину - впрочем, на расстоянии.
- Вот, брат. Нам с тобой подобная статья ни к чему. Надо действовать. И, судя по обстановке в редакции, без Остроградского не обойтись. Так что ты, Василий Степанович, к нему все-таки съездишь. Пойми, чудак, - добавил он уже мягко. - Любой знак сочувствия для него сейчас дорог. Он доверчив. Он поверит, что ты хочешь ему помочь. И ты действительно хочешь. Или нет?
Крупенин молчал.
- Хорошо, - наконец сказал он с трудом. - Денег он не возьмет. О какой работе ты говорил? В Институте информации?
- Ну, это-то просто. Думаю, что ему нужна штатная должность.
- Он прописан в Москве?
21
К Черкашиной Снегирев поехал на следующий день и попал удачно - ее не было дома. Можно было поболтать с соседями и поиграть с Оленькой, которой он привез дорогие подарки: обезьяну-барабанщика и осла, который ходил, смешно переваливаясь, и вдруг вставал на задние ноги.
Соседи рассказали кое-что любопытное. Снегирев знал, что Черкашин перед смертью просил Лепесткова позаботиться о вдове. Это было давно, и отношения с тех пор могли развалиться. Однако не развалились. Напротив! От соседей Снегирев узнал, какой завидный - для Лепесткова? - оборот приняли эти заботы...
Оба хохотали - и Оленька, от которой, переваливаясь, уходил взъерошенный, измятый осел, и Снегирев, присевший на корточки, - когда Черкашина вошла и остановилась у порога.
Он видел ее только однажды, когда она провожала мужа на Каспий. Тогда она была беленькая, незаметная девочка, пожалуй, хорошенькая, но из тех, которые забываются, едва отведешь взгляд. И теперь в ее наружности не было ничего, что нравилось Снегиреву в женщинах: она была слишком тонка, с маленькой грудью, небрежно причесана, не накрашены губы. Но теперь за этой незаметностью скрывалось что-то лихорадочное, нетерпеливое, острое, и Снегирев почувствовал это с первого взгляда.
- Ольга Прохоровна, я был бы у вас давным-давно, но, откровенно говоря, не решался. Почему? Да потому, что вы указали бы мне на дверь. Я - Снегирев, вы меня не узнали?
Конечно, она не узнала его, потому что слушала до сих пор с усталым, вопросительным взглядом. Теперь у нее странно изменилось лицо. Она побледнела и взялась рукой за косяк...
- Ухожу, - испугавшись, что она упадет в обморок, поспешно продолжал Снегирев. - Скажу только, что я считаю себя глубоко виноватым перед вами, перед Борисом. Если бы можно было не то что предвидеть, но представить себе, что он... Чего бы я не сделал! - Он опустил голову. Только чтобы этого не случилось.
Так он всегда говорил с женщинами. Слова могли быть другие, это не имело значения. "А хорошо бы...". - подумал он. У нее были небольшие, стройные ноги. Он почувствовал желание, возраставшее с каждой минутой, и оно сразу же стало участвовать в том, что он говорил, придавая голосу убедительность и мягкую силу.
Не волнуйтесь, я вижу, что вы волнуетесь. Сейчас все объясню, уйду и через десять минут вы забудете о моем существовании. Но прежде вы мне объясните, - спросил он с упреком, в котором прозвучала неподдельная искренность, - как случилось, что вы попали в этот подвал, к этим людям... Я с ними говорил перед вашим приходом... Вы давно здесь живете?
Ольга Прохоровна не ответила.
- Нет, нет, я не прошу прощения. Все равно вы не простили бы - и правы. Но я не понимаю. Борис был фронтовиком, поэтом. Как же никто не подумал...
Главное было - говорить не переставая, а в коротких паузах - смотреть на нее темно-карими красивыми глазами. Ольга Прохоровна села на стул, стоявший подле двери. "Слава богу, не прогнала. Села и слушает. Выйдет дело".
Дело касалось дипломной работы Бориса Черкашина и других бумаг, которые могли сохраниться у его вдовы и даже наверняка сохранились. Но теперь, встретив ее влажные, разбегающиеся глаза, он стал думать о другом, более приятном - и далеко не невозможном деле. Он даже представил себе это дело, и внутренняя дрожь, от которой заблестели глаза, знакомо и весело прохватила тело.
- Хотите вы этого или не хотите, но в этой промозглой комнате вы жить не будете. Думайте, что хотите. Думайте, что мне что-то нужно от вас и я хочу заранее вас задобрить. Мне ничего не нужно. Я пришел, потому что не мог не прийти. Без всякого дела.
От этого "без всякого дела" не так-то легко было перейти к делу. Он говорил еще с полчаса и наконец добился того, что она стала ему отвечать. Она ответила, когда он спросил, хлопочут ли о комнате на работе, - и, едва услышав ее нежный, глуховатый голос, он понял, что она мертвовата, вяловата не потому, что ее муж, которого она, может быть, никогда не любила, пять лет тому назад покончил с собой, а от одиночества молодой женщины, от нераскрытости, утомлявшей и раздражавшей ее. Он понял это не умом, а тем чувством внутренней дрожи, которое больше не старался унять. Он не забыл о статье. У него уже десять раз на языке было: "Ольга Прохоровна, у вас был сотрудник газеты "Научная жизнь"? Но сказать это было бы так же преждевременно, как, без дальних слов, взять ее за грудь. "Конечно, если бы я ее... - уже холодно подумал он, - все прочее пошло бы как по маслу". Но торопиться было невозможно. Что-то опасное мелькало в ее глазах, и это останавливало его, хотя она даже улыбнулась, когда он почти жалобно сказал: "Ну, пожалуйста", снова заговорив об Оленьке, о темной комнате, о том, что ему, Снегиреву, именно ему, необходимо помочь ей - ну, просто до смерти, до зарезу! Оленька стояла подле матери, Черкашина погладила ее по голове, и он вдруг решился - положил свою руку на ее узкую, вздрогнувшую руку.
Она подняла глаза. Он еще не знал, что сказать, но слова, которые всегда сами собой говорились в такие минуты и действовали, как правило, неотразимо, уже готовы было сорваться, когда чьи-то быстрые шаги послышались в коридоре. Черкашина встала.
- Войдите, - сказала она едва ли не прежде, чем постучали. Вошел Лепестков.
Он задержался у двери, но постоял только несколько секунд, а потом пошел прямо на Снегирева. Он двигался неторопливо, плечом вперед, ступая криво, но твердо. Лицо его, всегда несколько красноватое, побурело, из-под треуха, который он инстинктивно столкнул на затылок, показались волосы, мягкие и вьющиеся, но чем-то страшные.
Снегирев встал, пробормотав вежливо: "Здравствуйте". Но тут было не до вежливости. Он попятился, сперва в глубину комнаты, потом, повинуясь движениям Лепесткова, - к двери.
По-видимому, в этих эволюциях, происходивших в полной тишине, было нечто забавное, потому что Оленька засмеялась. Не глядя, Лепестков сорвал с гвоздя богатую снегиревекую шубу, бобровую круглую шапку и швырнул к его ногам, на пол. Снегирев подобрал и надел. Он почти оправился, хотя руки не слушались. Он сказал что-то громко и с возмущением. Лепестков закрыл за ним дверь и обернулся к Ольге Прохоровне.
- Миша, - прошептала она с отчаянием, - вы хотели, чтобы я куда-то уехала? В Лазаревку? На какую-то дачу? Я согласна. От Лазаревки электричкой, кажется, только тридцать минут. Не беда, что Оленьку придется взять из детсада.
22
Я ни от кого не оборонялся, работал над статьей и не старался написать так, чтобы она непременно появилась в печати. Я думал только о том, чтобы найти ключ к этой, в сущности, обыкновенной истории. Ключ заключался в том, чтобы открыть всю чудовищность этой обыкновенности, а для этого надо было писать так же просто, как если бы я адресовал свою статью детям. Мне всегда казалось, что дети серьезнее нас и что литература для них - дело, а не развлеченье, конечно, до тех пор, пока взрослые не соблазнили их почувствовать себя детьми. Я старался представить себе здравый, ничем не обусловленный взгляд на эту историю - для этого надо было вернуться к впечатлениям и размышлениям прежних лет, как бы находившимся в обмороке, и заставить их очнуться, или - иными словами - ясно вспомнить себя в те недавние годы. Это были размышления о тех поразительных переменах, которые превращали дельных людей, пытавшихся улучшить жизнь, в притворщиков, создававших лишь видимость дела. Я написал об атмосфере, в которой происходили при жизни Сталина эти превращения, никому не казавшиеся бессмысленными, как будто подозрительность, стремление оправдаться, хотя ты ни в чем не виноват, существовали сами по себе, как некие божества, для которых счастье, смерть, горе уже потому не имели значения, что все это было человеческое, а они существовали как бы отдельно от человека. И наконец - это было самое главное - я написал о тех, кто, разделив общую судьбу, нашел в себе силы не измениться, не разлюбить то, что сделано, и остаться самим собой, продолжая жить и работать.
Сперва это было трудно - не думать о жирных пометках красным карандашом и грозных вопросительных знаках. Потом удалось - и это было так, как будто открылась калитка в заборе, вдоль которого я долго ходил, притворяясь, что мне не так уж и хочется заглянуть в сад, пройти в дом, увидеть хозяев, поговорить с ними о том, что было, и как сделать, чтобы стало лучше, чем было.
23
Остроградский всегда любил обдумыванье, скоропись мысли, когда нет времени на подробности, потому что главное уже вырисовывалось и нужно шагать к нему, не оглядываясь, в семимильных сапогах. Выраженье это осталось от студенческих лет.
Полупроснувшись, он сразу же увидел эти главные очертания и уже не отрывался от них, слушал погромыхиванье бабки на кухне. Он вскочил быстро и босой, в пижаме, долго стоял у стола, записывая наскоро, полусловами. Он торопился, потому что пол был ледяной и с веранды дуло, хотя он обил дверь старым войлоком, завалявшимся в кошкинском сарае. Потом он побежал на кухню, где было тепло и пахло овсянкой, которая пузырилась в кастрюльке, стоявшей в глубине печки-плиты.
Бабка принесла ледяной воды со двора, и он, раздевшись до пояса, обвязавшись полотенцем, шумно, с наслажденьем умылся. Теперь обдумыванье пошло с перерывами. За завтраком оно еще продолжалось. Но потом пошли перерывы, потому что он пилил дрова с бабкой, а в полдень надо было идти за обедом в железнодорожный поселок. Дорогой он вернулся к обдумыванью, и оно оборвалось только к вечеру, когда на дороге послышался знакомый рожок и бабка, выскочив из сторожки, закричала:
- Керосин! Керосин!
Постояв в очереди, Остроградский притащил два тяжелых бидона.
Он заправил лампу - иногда по вечерам не было света - и подрезал фитиля в керосинке. На дворе послышались голоса, он выгнулся и в начинавшихся сумерках не сразу узнал полного человека в шубе и шапке, который шел по дорожке к дому, отмахиваясь от бабки. У Остроградского неприятно толкнулось сердце. Это был Снегирев.
- Простите, могу я видеть... Ах, это вы, Анатолий Осипович, - сказал он. Остроградский был в телогрейке и ватных штанах. - Здравствуйте. Мне бы хотелось...
- Пожалуйста, проходите.
Они прошли в комнату Остроградского через холодную, пустую террасу.
- Да, запустил свою дачу Иван Александрыч, - сказал Снегирев. Он держался уверенно. - И все-таки хорошо в лесу. Зиму в городе почти не чувствуешь. А здесь...
Сердце успокоилось, и теперь Остроградский смотрел на него почти с любопытством, совсем по-другому, чем в редакции, где его по временам прохватывала мгновенная, острая дрожь. Он предложил Снегиреву снять шубу, а сам остался в телогрейке. Бабка истопила печь, но плохо, и в комнате было свежо.
- Анатолий Осипович, не льщу себя надеждой, что вы обрадовались моему посещению. Что вы обо мне думаете, я знаю. Но вы, это я тоже знаю, считаете меня человеком дела.
Остроградский не ответил. Он вспомнил, как Ирина однажды посоветовала ему молчать в предстоящем неприятном разговоре с ректором, который был перед ним виноват, и ректор выболтал то, о чем не упомянул бы ни словом, если бы Анатолий Осипович поддержал разговор.
- На этом заседании в редакции, заставшем меня врасплох, Проваторов - человек вспыльчивый - обмолвился одним словом, над которым я потом задумался и даже, признаться, ползал по словарям. Он сказал, что я со всеми своими приемами принадлежу к мафии - существует в Сицилии такое тайное разбойничье общество. Так вот - не похоже. С мафией пытаются бороться, правда, безуспешно, а нам... Все, что ни придет в голову нашему ата... я хочу сказать, руководителю, подтверждают, как истину, имеющую государственное значение. Я накину шубу, если позволите, у вас прохладно.
Снегирев продолжал - как-то слишком кругло, может быть, потому, что говорил он один.
- Все это вросло глубоко, неискоренимо, и смешно думать, что может измениться в десять или пятнадцать лет. Срывы возможны. Но ему все нипочем, он как птица Феникс возникает из пепла. И вы знаете почему? Он человек со звездой.
Тут любопытно было не то, что Снегирев откровенничал, а то, что он находился, по-видимому, в периоде самосозерцания или самолюбования. Человек со звездой - это было уже нечто религиозное. В человека со звездой надо верить.
- Вы вправе спросить, какое все это имеет к вам отношение. Немалое. Предпринят шаг, направленный против меня, как вашего многолетнего противника. Но если вглядеться, окажется, что это покушение на вас. То есть, конечно, на меня, но я отбрешусь, добьюсь опровержения, а вы свою открывающуюся возможность работы погубите бесповоротно.
В студенческие годы Остроградский видел запомнившийся фильм "Кабинет Каллигари", от которого надолго осталось впечатление неприятного и даже опасного волшебства, живущего рядом с нами. Уже не с любопытством, а с ощущеньем скрытого неудобства, угрозы, обладающей почти магической силой, смотрел Остроградский на плотного, благополучного, пожалуй, даже красивого человека, сидевшего перед ним в дорогой, накинутой на сильные плечи шубе.
- Вам нужна лаборатория, Анатолий Осипович, да такая, чтобы в нее никто, ни единая душа не лазала. Хотите ее получить? Не завтра, а, скажем, через неделю?
Остроградский молчал.
- Разумеется, не из моих рук - это было бы неловко и глупо. От заместителя министра, который пригласит вас к себе, посожалеет о случившемся. Ну и предложит.
На этот раз он долго ждал ответа и получил бы весьма неожиданный, потому что Остроградский почувствовал острое желание ударить его стоявшей в углу суковатой палкой. Но Анатолий Осипович только взглянул на палку.
- Я знаю, у вас затруднения. Прописка и прочее. Квартира. Это все возникнет не мгновенно, но без малейших усилий и даже, как это ни странно, без вашего участия. Разве что придется подписать две-три бумаги.
На этот раз минуты две посидели, не разговаривая, дожидаясь, кто же первый начнет.
Начал Снегирев.
- Я понимаю, вам ответить трудно. Дело зашло далеко, и бить отбой - я говорю о статье - неудобно. Так пускай же она с богом печатается, если это так важно для вас и ваших друзей. Признаюсь откровенно, мне прямо сказано - потерпеть, потому что, если на одну чашу весов положить меня со всеми моими неприятностями, а на другую - вас, никто не усомнится в том, которая перетянет.
Все это было вздором или даже просто ложью, хотя бы по той причине, что Снегирев противоречил себе. То статья, "если в нее вглядеться", была шагом весьма опасным, потому что она отменяла возможность работы. То она ничего не отменяла, "и даже лучше, если ее напечатают, - подумал Остроградский с внезапно блеснувшей догадкой, - потому что если я под прикрытием этой статьи получу лабораторию - и волки будут целы, и овцы сыты. Он действительно выпутается, а я буду у него в кармане".
На этот раз молчание длилось так долго, что Снегирев, догадавшись о его преднамеренности, выпрямился и побледнел.
- Анатолий Осипович, мне нужен ответ, - вежливо, но уже сдерживаясь, сказал он. - Даже не ответ, а ваше согласие переговорить в министерстве. Да или нет?
Остроградский помедлил еще немного.
- Валерий Павлович, - сказал он. - Ведь у вас, помнится, еще в кандидатской были любопытные соображения о зимовальных миграциях хамсы. Как будто я больше не встречал ваших сообщений по этому вопросу?
Снегирев встал, надел шубу и застегнулся. Лицо у него было спокойное, но такое, что Остроградский подумал: "А ведь ты зарезал бы меня, сукин сын, будь твоя воля".
Он любезно проводил гостя.