* * *
…Всю зиму мой клоунский образ то смутно брезжил, то ускользал от меня. Я исписывала страницу за страницей своего дневника, в попытках нащупать, поймать, понять: кем я должна быть в манеже? Я знала твёрдо только одно: я не должна подражать своему любимому Клоуну, не должна копировать его. Ведь не этому он меня учил. Он учил другому – быть собой. И только собой. Но я ещё плохо знала себя. И мой дневник помогал мне докопаться до своей собственной сути.
Это уже была середина марта. Однажды вечером, когда в доме все спали…
"Слушай, тетрадь… Я, кажется, поняла, нашла!
Манеж. Красный, мягкий. В свете прожекторов…
Выходит клоун. (Я). Медленно иду вдоль барьера, всматриваясь в лица зрителей. Звучит музыка – тихо, грустно. Конферансье: "Романуш, что ты ищешь?" Я: "Понимающие глаза". Конферансье: "А что ты хочешь делать?" – "Читать стихи", (Смех в зале). "Но ты же клоун, Романуш!" – "Да, клоун. И поэтому я буду читать стихи… Клоун – самый грустный человек. Вы знаете, что такое – Клоун? Он прикидывается шутником, и вы плачете от смеха. А вы говорили с клоуном по душам?" (Присаживаюсь на барьер).
И дальше – стихи.
Например – эти. Я их только вчера написала:
. Шуты смеются сквозь слёзы.
. Но что увидишь под гримом?
. Шутам не бросают розы
. К ногам – а хохочут в спину.. Такая у них работа.
. Они выбирают – сами.
. Но только, о ради Бога,
. Не нужно завидовать славе.. Работа – каких не много.
. Ей жизнь отдана – до капли…
. Но только, о ради Бога,
. Не нужно над ними плакать,-. Когда увидишь без грима
. Шута…
Но кто меня выпустит, кто?
Пожалуй – никто. С дефектом речи? Ха-ха!
А я бы их заставила плакать. Не только от смеха…
Но вот не знаю – нужно ли это цирку? Ведь цирк – это праздник! Музыка, улыбки, аплодисменты…
Нужен ли цирку трагик? Второй трагик? Один уже есть – Енгибаров.
Ездила бы, писала – и рассказывала людям. Сама! Своё!
А иссякла бы – ушла с арены…
По-моему, цирку необходим психологический элемент – как и любому другому виду искусства. В противном случае он перестанет удовлетворять запросы зрителей. И в цирк будут ходить только дети. И цирк превратится в ЦЮЗ – цирк юного зрителя. Где только хи-хи да ха-ха".
…А за окном всё падал и падал снег, густой, мохнатый… Несмотря на то, что уже наступило 15 марта. День рождения Моего Клоуна. Но я об этом пока не знала.
"Томбэ ля нэжэ…"
В СВЕТЕ СТАРОГО СОФИТА.
ЕЖЕНОЩНОЕ
Глава третья
…Океан памяти выносит на берег маленький чёрный потрёпанный портфель, с которым я бегала на лекции в Полиграфический институт. А портфель этот набит драгоценностями. Тут столько всего!…
1. Программка Сочинского цирка, осень 1967 года. (Это когда мы с ним познакомились).
2. Несколько школьных тетрадок – дневники сочинской осени.
3. Тонкая школьная тетрадка в синей обложке – рассказ "Зависть", черновик. (Чистовик находится в Архиве литературы и искусства в фонде Енгибарова).
4. Журнал "Волга" за 1970 год с его новеллами.
5. Несколько журналов "Театральной афиши" весны-лета 1970 года, когда он выступал в Московском цирке, и в "Афише" порой печатали его фотографии – эпизоды его номеров. Поэтому я охотилась за этими "Афишами".
6. Плотная стопочка билетов в Московский цирк на Цветном бульваре на спектакль "Весенние дебюты" – 22 билета! Но на самом деле в цирке (в ту весну и лето) я была больше двадцати двух раз: потому что ещё ходила по контрамаркам с Дюшенами, Катей и Наташей, Игорь Борисович устраивал нам такой праздник. А ещё я изобрела хитрый способ: как по одному билету ходить дважды!
7. Дневники весны 1970 года – толстые общие тетрадки, но не в цельном, а в разодранном виде: какие-то страницы я из них вырывала в последующие периоды жизни. (Мне не хотелось, чтобы мои потомки сочли меня чересчур сентиментальной). А между страниц дневника – клочок афиши, сорванный 18 марта 1970 года на Садовом кольце, неподалёку от Красных ворот. Маленький клочок, сухой и жёсткий от клея, жёлтый, как осенний листок… Этому клочочку-листочку уже тридцать пять лет.
"Весь вечер на арене
заслуженный артист Армянской ССР
ЛЕОНИД ЕНГИБАРОВ
с партнёрами Завеном Мартиросяном
и Альбертом Миносяном"
8. Ещё в портфеле – пакет с фотографиями. Это я его снимала. Тогда же – летом 1970 года. Хотя фотографии не высшего качества, потому что снимать в цирке трудно, всё время ослепляют прожектора… Но мне эти мутные, нечёткие изображения говорят очень много. Глядя на них, я могу мысленно восстановить его номера.
9. "Вечерняя Москва" с заметкой о спектакле "Весенние дебюты".
9. Пригласительный билет в ЦДРИ на его Творческий вечер.
11. Черновик киносценария "Алле!" Это я для него написала.
12. Черновик моего разгневанного письма к нему. (По поводу того, что он кое-что изменил в своих номерах, а я считала, что это – неправильно).
13. Два его письма из Еревана (по поводу моего сценария "Алле!").
14. Квитанции от моих телеграмм, отосланных ему в Ереван, когда мы собирались делать вместе фильм, и целую зиму шли переговоры: где снимать, с кем снимать…
Да, в этом портфеле, в основном, черновики. Потому что в те далёкие времена у меня даже пишущей машинки своей не было. Всё писалось от руки, чистовик отсылался адресату, а черновик оставлялся себе – на память.
15. Ещё в портфеле живут белые перчатки – это его перчатки, в которых он выступал (в некоторых номерах). Мне их подарила спустя много лет одна художница, а к ней они попали довольно причудливым путём.
16. Здесь же – пригласительный билет на Вечер, посвящённый его памяти. (Это уже 1982 год. Я готовила этот вечер пол года. Как-нибудь расскажу про эту эпопею.)
А ещё… ещё на стене в моей комнате висит Скрипка. Его Скрипка! Та самая, с которой он выступал в манеже. На которую я молилась, которая была для меня зримым образом души Моего Клоуна. Эта Скрипка вот уже пять лет живёт в моём доме. Висит над диванчиком моей дочки, которая обожает Клоуна и считает его своим другом. Хоть и родилась через семнадцать лет после его ухода. Как она оказалась у нас, его Скрипка? Её нам подарили в благодарность за фильм о Клоуне, который мы сделали вдвоём с дочкой. (Это – уже 2000 год, и это – отдельная история, в своё время расскажу и об этом.)
А рядом со Скрипкой висит старая-престарая енгибаровская афиша, которую я ободрала когда-то (в марте 1971 года), ночью на Самотёчном бульваре, с круглой афишной тумбы… Я обдирала её, а в это время – мимо, со звоном, роняя на чёрную, мокрую мостовую синие искры, пролетали красные трамваи – красные сверкающие иглы, сшивающие времена и эпохи моей жизни…
Ещё в портфеле – журнал "Литературная учёба" за 1984 год с моей повестью "Не прощаюсь с тобой". Она посвящается Леониду Енгибарову.
* * *
Да, о той весне – весне 1970 года – я уже написала книгу. Она называется "Не прощаюсь с тобой". Хотя я не собиралась рассказывать миру нашу историю. Но другой клоун, который называл себя его учеником, взял и украл многое из енгибаровских клоунад и изуродовал их, лишил их смысла. И когда я сказала ему об этом, он нагло так заявил, что "у мёртвого украсть нельзя". А ещё он сказал слова, которые ученик об учителе сказать не может. Если он действительно ученик, а не просто вор. Он сказал: "Если бы Енгибаров был жив, он бы никому уже не был нужен". Меня потрясли эти слова.
И я написала книгу.
Но в то время я ещё не могла назвать Енгибарова его именем. Опять же, как и в истории с рассказом "Зависть", я боялась, что скажут: это – мемуары. А я мемуары никогда не любила. Мне всегда казалось – это что-то вроде гербария: что-то такое навсегда засушенное, пожелтевшее, бывшее живым КОГДА-ТО, очень давно… Отжившая, облетевшая в Лету жизнь…
Для меня же вся эта история – история дружбы с Моим Клоуном – была живой. Дружба продолжалась, углублялась.
Я хотела, чтобы в моей книге Клоун продолжал жить, и выходить на манеж…
Когда я писала "Не прощаюсь", мне необходимо было разобраться во многом, понять, что с ним происходило в какие-то минуты жизни, что он думал и чувствовал… Я настроилась на него, как музыкальный инструмент настраивается на музыку. Я настолько погрузилась в его жизнь, что временами мне казалось: я – это вовсе не я, я – это он. Случалось, со мной что-то происходило, и я пронзительно чувствовала в эти мгновения: ТО ЖЕ САМОЕ было с ним когда-то… А теперь ЭТО произошло со мной, чтобы я поняла, ЧТО он когда-то чувствовал.
…Помню свои блуждания по осенней Москве, когда я блуждала как будто бы с ним, точнее – в нём… Это он мне диктовал, куда идти, и даже темп этих блужданий диктовал он: я не могла по своей воле идти быстрее или медленнее. Я шла так, как шёл бы он. Как шёл он когда-то…
Часто меня пронзало, будто острой иглой, ощущение: то, что сейчас со мной – ЭТО БЫЛО С НИМ КОГДА-ТО. Я шла по осенней Волхонке, загребая листья ногами, и абсолютно точно знала, что это идёт он, и в голове моей звучали его мысли, и в сердце ныла его тоска…
Я помню цыганского младенца на руках у цыганской мадонны – я смотрела на него и чувствовала, что это ОН смотрит… и я слышу его мысли в своей голове…
…Помню, как я бродила по пустырю в Марьиной Роще, где когда-то был его дом, на пустыре цвела мать-и-мачеха… старого деревянного дома уже не было… но я видела этот дом внутри у себя… слышала его скрипы, слышала его запахи… Единственное, что на тот момент сохранилось – это чугунная колонка, к которой он всю жизнь бегал за водой… зимой и летом… Я взялась за холодный рычаг колонки, и почувствовала, что это не моя рука лежит на рычаге – это его рука…
…Помню осеннюю ночь восьмидесятого года… мой сынишка очень болел тогда, три ночи я совершенно не спала, но вот ему стало получше, я упала на подушку в полном изнеможении – но спала всего несколько минут… проснулась почти тут же – с ясной, свежей головой, и в мозгу пульсировало: "Театр! театр!" И я поняла, что всё это – не со мной, всё это – с ним, с Моим Клоуном (я как раз в ту осень писала книгу о нём). И в ту минуту мне стало ясно, как родилась в нём идея театра, и что предшествовало этому – и я услышала запахи той, далёкой – его – осени, и увидела звёзды над крыльцом его старого дома в Марьиной роще…
…А ещё помню чёрную точку напротив слова "Астрахань". Это была весна 81-го года, уже девять лет, как Моего Клоуна не было на свете… Я работала в Центральном архиве литературы и искусства с его архивом. Никто ещё к ним не прикасался – к этим папкам, туго набитым черновиками, фотографиями, письмами… Архив был до сих пор не обработан. Я была первым человеком, кому позволили прикоснуться к этим драгоценностям. Помню его гастрольный дневник: "Города, годы". Казалось бы, просто перечисление мест, где и когда выступал. Просто перечисление… Но меня почему-то зацепила точка у слова "Астрахань". Это была не просто точка в конце предложения. Она была какая-то особая. Чернее всех остальных. Какая-то значительная. С подтекстом. Не просто точка – ОТМЕТИНА. Как напоминание себе о чём-то. О чём не хотел писать открыто.
Меня эта точка завораживала, буквально засасывала внутрь себя, как тёмный водоворот, как воронка… О чём она – эта отметина? что стоит за нею?…
И вот однажды, когда я вглядывалась в эту чёрную таинственную точку… я почувствовала жар и невыносимую духоту, мне стало трудно дышать… и я ощутила себя в летней Астрахани (в которой никогда в жизни не была), увидела цирк с раскалённым на солнце куполом… и Моего Клоуна, бледного, с испариной на лбу… увидела доктора с чемоданчиком… почувствовала запах лекарства… и услышала страшный приговор: "При такой нагрузке – пять лет, не больше…" Вся картина происшедшего в Астрахани, происшедшего много лет назад, встала передо мной – как будто я присутствовала там. Сосредоточившись на чёрной точке, я – через эту точку – вошла в ту минуту… Разгадала, что было в ней зашифровано…
…Потом, когда повесть была опубликована, тётя Женя, его крёстная, позвонила мне, и первым её вопросом было: "Откуда ты знаешь про Астрахань?" Я рассказала про чёрную точку. Тётя Женя была потрясена. И в ответ рассказала мне про девушку из Астрахани. Эта девушка пришла к ней уже потом, после… после Лёниного ухода. И рассказала, что Лёня, когда был на гастролях в Астрахани, жил у них на квартире, и была в то лето страшная жара, а у него почти каждый день по два спектакля… и однажды ему стало плохо, и вызывали "скорую", и врач сказал: "Пять лет при такой нагрузке".
К сожалению, астраханский доктор не ошибся. Прошло ровно пять лет – и его страшное предсказание сбылось.
Многое в жизни и в характере Моего Клоуна я постигаю чисто интуитивно.
Чтобы рассказать чужую жизнь – нужно войти с ней в унисон.
Нужно переболеть и перестрадать теми же болями.
Это значит – удостоиться.
Чтобы удостоиться – надо заслужить.
Чем заслужить? Только одним – любовью.
И при этом я не могла, не решалась назвать в своей повести Моего Клоуна его настоящим именем. Я долго придумывала ему псевдоним. Не знаю, насколько его "книжное имя" оказалось удачным, но интересно вот что: некоторые читатели говорили мне потом: "А я и не знал, что настоящее имя Енгибарова, оказывается, Нико Варданян!" То есть – читатели приняли это как должное. И даже его родственники, и друзья – никто не задал мне вопроса: "А почему клоуна в твоей книге зовут Нико?"
Моя повесть, вышедшая в 1984 году – это история романтической дружбы Безымянной Девочки и Великого Клоуна. Из-за сокращений текста история дружбы оказалась вынута из той жизни, которая её питала (и продолжает питать).
С повестью "Не прощаюсь с тобой" произошла такая история. Журнал "Литературная учёба", где её захотели опубликовать, этот журнал выходил раз в два месяца, и большие сочинения, с продолжением, они не печатали. А для одного номера моя повесть была слишком велика. В редакции мне сказали: "Сокращайте! На три печатных листа". – "Но это же невозможно!" – "Тогда мы не сможем её напечатать. Выбирайте: или в сокращённом виде – или никак". Страдая, я согласилась на сокращения. Выхода ведь не было.
Я кромсала её целую ночь – резала, как по живому. Где – целые страницы, где – отдельные фрагменты, где – куски фраз, где – выкидывала эпитеты… Надо было сократить почти в два раза. Это было ужасно!
…Потом, через много лет, когда стало возможным издать повесть отдельной книгой, мне не удалось найти её полный вариант. (Компьютеров ведь в то время ещё не было). Повесть была распечатана мной в трёх экземплярах на пишущей машинке, и два экземпляра сразу же ушли из дома: их читали мои друзья, затем передавали своим знакомым, те – своим знакомым… Ну, как обычно, как всегда. И ко мне эти два экземпляра уже не вернулись. А третий экземпляр, на котором производились сокращения, был отдан в редакцию "Литературной учёбы". Вот и всё.
Как восстанавливать утраченное, спустя годы?… Да, кое-что я всё же дописала по памяти – несколько последних страниц: постскриптум и концовку, которые помнила наизусть. Но, в остальном, повесть вышла в журнальном варианте. А вычеркнутые когда-то фрагменты фраз, абзацы, отдельные слова и страницы восстановить (на тот момент жизни) оказалось невозможно. Ведь для этого нужно было бы опять войти в ту же реку… А одного желания для этого – мало.
Для этого необходимо, чтобы многое СОШЛОСЬ. Чтобы спираль жизни вынесла тебя на следующий виток, который на каком-то крутом изгибе вновь пересекается с ТОЙ ЖЕ рекой… Да, есть реки, которые текут ВДОЛЬ всей жизни. Их исток – в далёком прошлом, а вот устье… – в необозримом будущем… И хоть очертания берегов с годами меняются, но сами воды… – это ведь ТЕ ЖЕ САМЫЕ воды!
Одна из рек, текущих вдоль всей моей жизни – это мощный поток по имени Енгибаров. Сколько раз я входила в эти воды! Воды всё те же, но я – каждый раз другая, и поэтому моё переживание этой реки каждый раз новое…
И вот сейчас это случилось вновь. Я вновь вошла в эти воды… Но не потому, что "дата". Хотя и дата тоже – тридцать пять лет с ТОЙ ВЕСНЫ – много это или мало?… По сравнению с вечностью – мгновение. Кстати: моему Клоуну в ту весну было именно тридцать пять. И вот, прошло ещё столько же…
То, что я не могла понять и принять когда-то, я поняла со временем, когда настало время понять, – пришёл другой возраст. С возрастом я сама стала другим человеком, и теперь совершенно иными глазами смотрю на нашу историю, с совершенно иными чувствами перечитываю свои стихи того времени и дневники той, далёкой весны…