Он спросил, где мне удобнее выйти, я сказала, и он довёз меня до самого входа в метро "Театральная", который ближе к Красной площади. Но я ещё несколько минут сидела, глядя заворожёно на сверкающие бисеринки дождя на стекле… каждая их них была просвечена светом фонаря, под которым мы остановились… каждая бисеринка была отдельным, сверкающим, лучезарным миром… миром, где царили счастье и покой… и не было у меня сил шевельнуться, чтобы открыть дверцу и выйти… Он меня не торопил.
И я вспомнила человека, который подошёл ко мне когда-то (прошлой весной) на площади Коммуны, когда я ждала Моего Клоуна, а он не пришёл, и я под ледяным дождём превратилась в ледяную статую… И добрый человек проводил меня тогда к метро. А теперь другой добрый человек спас меня. Свет не без добрых людей. Их много – как этих сверкающих бисеринок… – добрых людей. Свет из них и состоит. Они сами и есть свет… и тепло…
– Спасибо вам большое, – сказала я. – Вы меня спасли сегодня.
– Будьте осторожны, переходя дорогу. Желаю вам благополучно добраться домой. И ещё желаю вам мужества и сил, – сказал он.
– Спасибо. Вы очень добры.
Я не помню его лица. Оно было самым обычным. И возраста он был обычного – среднего. Я не знаю его имени. Мы не представились друг другу – было совершенно не до того. Да и зачем?… Но я помню этого человека до сих пор, спустя тридцать пять лет. И я очень благодарна ему: за то, что, как добрый ангел, он оказался в нужный момент в нужном месте. И не дал мне пропасть.
Я добралась в ту ночь домой без приключений. И всю дорогу чувствовала себя в облаке тепла… Наверное, добрый человек молился за меня…
* * *
Каждый раз, когда прохожу по Цветному бульвару, вспоминаю, как встретилась тут с Леонидом Енгибаровым. Совершенно случайно! В апреле семьдесят первого года. И мне до сих пор жалко, что я прошла тогда мимо…
Во всём виноват мой дурацкий характер. Моя скрытность. Я так долго её взращивала в себе, что, в конце концов, стала её пленницей. Больше всего я боялась показать, что я чувствую. Вот и тогда…
Я вышла из цирка, после дневной репетиции, на бульвар – продышаться перед вечерним представлением. Лужи, птичий гам в высоких тополях и в кустах сирени, вокруг ни души… Брела тихонько от цирка в сторону Самотёки…
А со стороны Самотёки в сторону цирка шли двое…
Это был Мой Клоун и ещё кто-то, незнакомый мне.
И мы кивнули друг другу в знак приветствия, и он, улыбаясь, даже приостановился… но я так гордо прошла мимо! Гордо и независимо. Нет, никогда он не узнает, как я тосковала все эти месяцы, с прошлого лета, и как маялась, как бродила по Марьиной роще слякотной осенью и промозглой, мокрой зимой… В мыслях о нём. И сколько стихов написала ему за этот год. Не узнает. Потому что "ещё не пора" ему знать об этом.
Вот когда я тоже стану знаменитым клоуном (а я ведь им стану, обязательно стану!), вот когда мы с ним будем на равных, когда он не будет смотреть на меня, как на "дитё", – тогда да, тогда пусть узнает… А пока – нет, ни за что!
И вот я прохожу мимо, во всей своей неприступности, ощущая на себе его удивлённый взгляд… Такая одинокая гордая кошка, которая гуляет сама по себе. Это – как раз про меня. В ту минуту я даже забыла о том, что нам надо поговорить о нашем фильме, о режиссёре… Так сильно я была ошеломлена этой нежданной встречей! У меня был шок от счастья. Плюс гордость и скрытность. Всё это, вместе, на какой-то миг затмило мой рассудок. Вот так бывает… Осень и зиму слать ему телеграммы с разными вопросами, месяц назад прийти на спектакль, вызывать к служебному входу, переживать до умопомрачения из-за его слов "мне сейчас не до того" – и вот, он идёт навстречу мне – и, вместо того, чтобы кинуться к нему радостно навстречу: "Ах, давайте решим, наконец, все наши вопросы!" – вместо этого молча протопать мимо. Ну, не чудачка ли?…
* * *
Была у Дюшенов. Игорь Борисович поинтересовался, не передумала ли я поступать в цирковое.
– Нет, конечно!
– Тогда запишите телефон Бориса Бреева. Не знаю его отчества, он для меня просто Боря. Это мой бывший студент, заканчивал ГИТИС, отделение режиссёров цирка. Преподаёт в цирковом училище на отделении клоунады. Звоните ему. Скажете, что от меня, я ему о вас уже говорил. Он вас посмотрит, посоветует что-то. А хотите, я сам ему сейчас позвоню?
Милый Игорь Борисович, он знал мою застенчивость.
– Хочу, – сказала я.
И он тут же позвонил:
– Боря, тут у меня сидит девушка. Очень сильно болеющая цирком и клоуном Енгибаровом… Кстати, как твоё отчество? Ага, Александрович. Так вот, Боря, когда ты с ней можешь пообщаться?
Они договорились, что завтра я приду к Борису Александровичу – прямо в цирковое училище: почитаю какие-нибудь тексты, а он послушает.
Когда вышла от Дюшенов, был уже поздний вечер. Домой ехать не хотелось. У меня было такое праздничное настроение, как будто я уже поступила в училище! Очень не хотелось, чтобы дома мне его испортили. Поехала к Лянь-Кунь в Марьину Рощу. По дороге купила чёрный хлеб и горчицу – на что хватило денег. Отличные получаются бутерброды! Сытные и взбадривающие.
Открыла мне Ольгина соседка, Мария Евсеевна, милая старушка, машинистка, она мне печатала для Рошаля мой сценарий. Я ей заплатила тогда (хоть и со скидкой), и она меня зауважала.
– А Оля уже спит, наверное, – сказал она, пропуская меня в прихожую.
– Ничего, я посижу на кухне.
– На кухне?…
– Да, мне нужно готовиться к завтрашнему просмотру в училище.
Немного поколебавшись, Мария Евсеевна ушла в свою комнатку. Потом опять вышла, и сказала:
– Вы хоть чаю попейте.
– Спасибо, хорошо.
Ем чёрный хлеб с горчицей, очень вкусно, не люблю сладкое, люблю горькое и солёное.
Хорошо сидеть на коммунальной кухне у чужих людей, которые не заглядывают тебе в глаза и не спрашивают, как мама: "Что у тебя случилось?" И не надо ничего придумывать. Или говорить пустые слова: "Ничего. Решительно ничего не случилось". "Но я же вижу! – скажет на это раздражённо мама. – На тебе лица нет!"
На мне лица нет. А что же на мне тогда есть?… Может, это и есть моё настоящее лицо, которое лишь изредка выглядывает из-под маски? Я знаю: домашним не нужно моё лицо. Им нужна весёленькая маска. И, позвонив в двери своей квартиры, я торопливо натягиваю на лицо фальшивую улыбку. Иногда губы не хотят растягиваться в эту дурацкую улыбку, и тогда их приходится растягивать руками – и от этого больно. Не лицу – а душе. Я не могу быть дома собой. Я постоянно должна быть не собой. Это – утомительно: всё время чувствовать себя – как на манеже. Под обстрелом маминых пытливых взглядов…
Но я не могу ей ничего рассказать! Ни про Моего клоуна. Ни про мою мечту поступить в цирковое училище. Я ведь знаю, какая будет реакция. Она начнёт кричать: "Ты меня до инфаркта доведёшь!…" Трудно дома ходить постоянно в маске. Под ней – душно, тесно.
Грустно, когда собой можно быть только на чужой коммунальной кухне…
Шумит газовая горелка… и её синее пламя отражается в чёрном стекле окна…
Ночь.
Фонарь
зажжён, как свеча,
пред иконами
тёмных окон…
Звёзды падают по ночам
в этот каменный двор –
как вопли…
Тщетно ждать, –
не придут сюда.
Здесь –
уже пересохли губы…Где-то
– в мире ином –
среда,
дождь,
шаги по рассветной Трубной…
* * *
Итак, ночь перед прослушиванием я провела у Лянь-Кунь на кухне, читала вполголоса стихи и, перед чёрным окном, как перед зеркалом, репетировала свои репризы. А на рассвете у меня пропал голос, я решила, что меня продуло, я пошла в душ и долго стояла под горячей водой, пока соседи не стали барабанить в дверь: кому-то уже надо было на работу, и народ хотел умыться. Голос не вернулся, был жалкий хрип вместо голоса, (потом не раз в жизни так бывало, и я поняла, что это у меня случается, когда я очень волнуюсь).
Я всё же отправилась на встречу к Брееву.
Я летела в Цирковое училище…
По иронии судьбы, оно находилось на той же улочке, что и министерство Фёдора. Министерство строительства тяжёлой индустрии и Цирковое училище – напротив друг друга. Подходя к училищу, я настороженно озиралась, боясь нежданной встречи… Ведь Фёдор в это время шёл, обычно, на свою министерскую работу. Но – Бог миловал! (Много, много раз ещё мне придётся озираться на этой улочке…)
А Борис Александрович Бреев оказался отличным парнем! Простым и приветливым. Через минуту мне уже казалось, что мы знакомы сто лет. Зря я так волновалась – до потери голоса. Бреев был ровесник Енгибарова и когда-то учился вместе с ним. Он показал мне фотографию, на которой – они вместе с Енгибаровым, ещё студенты училища, после какого-то выступления. Бреев, в отличие от Крымко, был очень весёлым, заводным. Почему же он не захотел стать клоуном, как мечтал?
– Потому что надо быть или гениальным клоуном, да, как Лёнька Енгибаров, или… лучше им не быть вовсе. Мне гениальности не хватило… К счастью, я это вовремя понял. Но я многое умею, и могу научить других.
В ту, нашу первую, встречу с Борей Бреевым я не столько говорила, сколько изъяснялась пантомимически, а ещё я принесла ему свои стихи и сценарии клоунад, он прочитал их тут же и сказал:
– Я бы с удовольствием взял вас к себе на отделение клоунады, но не в качестве будущего клоуна, а в качестве будущего циркового автора. Мне нравится, как вы пишете. Вы любите цирк и чувствуете его. И у вас есть чувство юмора, такое своеобразное… А цирковых авторов практически нет – самая дефицитная профессия!
– И всё-таки я хочу быть клоуном… – еле слышно прошептала я.
– Тогда давайте готовиться.
* * *
Вышла книга Моего Клоуна! Она называется "Первый раунд". Я купила её на Новом Арбате в Доме книги.
Его чудные, светлые, грустные новеллы, которые на самом деле – стихи в прозе…
Теперь можно перечитывать, сколько душа пожелает.
Есть тут и моя любимая новелла – про карманного вора…
Есть и про "девочку, которая умеет летать". Я эту новеллу уже читала в журнале "Волга". Нежное признание в любви… Я знаю, как её зовут… И знаю, что она работает сейчас в новом цирке на Воробьёвых горах.
Летает под куполом… – девочка, которая умеет летать…
Значит, у него всё хорошо. Я за него спокойна.
* * *
Утром первого мая 1971 года в Москве шёл снег.
На Цветном бульваре кружилась мохнатая метель… Я бежала в цирк, на работу, к утреннему представлению.
Пушистая, озорная метель залепляла глаза…
Пришлось открыть зонтик.
* * *
Цирк взбудоражен… Все говорят только об одном: о том, что в новом цирке на Воробьёвых горах упала воздушная гимнастка. Та самая девочка, которая умеет летать…
Слава Богу, осталась жива. Но очень сильные переломы…
Господи, за что же им такие испытания?!
Я никогда не видела её. Я не успела её увидеть… Ведь когда работаешь каждый вечер, то нет возможности пойти куда-то и что-то увидеть – кроме того, на что нацелен луч твоего софита… Говорят, у неё потрясающий номер: она во тьме прыгает из-под купола в натянутую где-то там, внизу, сетку…
Я не успела её увидеть. Но я очень люблю её. Ведь её любит Мой Клоун…
Теперь я всё время думаю о ней…
Господи, хотя бы она поскорее поправилась!
Господи, хотя бы она опять смогла летать!…
* * *
…Колька-электрик должен был менять лампочки под самым куполом.
Он спросил:
– Хочешь со мной наверх? Ты ж ещё там не была.
– Хочу!
…Мы лезли по крутой, длинной лестнице, которая изгибалась по форме купола…
Лезли в узком пространстве – между внешним куполом и внутренним…
А потом я увидела круглую дырку. И Колька ловко спрыгнул туда. Я заглянула за край… Под этим отверстием находился круглый навесной мостик с сетчатым полом… Какой-то совершенно несерьёзный мостик, такой эфемерный… Как будто гамачок…
Это и был самый центр купола! Вот этот сетчатый мостик и отверстие над ним. Стоя на этим мостике, Колька менял перегоревшие на куполе лампочки…
– Лезь сюда! – сказал он.
Дрожа всеми своими поджилками, я спустилась на мостик. Но стоять я не могла. Было жутко! Я села на корточки. Колька, насвистывая, менял одну лампочку за другой… А я, в полном оцепенении, боясь шевельнуться, – смотрела вниз…
Там – внизу… глубоко-глубоко… алел манеж… Совсем маленький! Как пятак. И как же она прыгала? С такой высоты – на такой маленький манеж?… Как у неё не разрывалось каждый раз сердце от страха?!
Так вот какую удивительную женщину любит Мой Клоун!
А я тут сижу на корточках и дрожу…
– Полезли ещё выше! – сказал Колька.
– Куда выше?! – ужаснулась я.
– Как – куда? На купол! Уж коль мы сюда забрались…
Мы просочились обратно в дырку. Колька закрыл её. И распахнул другую – прямо над нашей головой. Это был выход на купол цирка! Крошечная, в две ступени, лесенка вела туда…
…Солнце!… Синее небо – вот оно, рукой подать! Цветной бульвар с белыми и сиреневыми облаками цветущей сирени… Люди, идущие по бульвару… Да поднимите же хоть кто-нибудь голову! Нет, не видят…
А в душе у меня такое ликование!… Как будто об этом только и мечтала всю жизнь: постоять на куполе цирка! А ещё – посидеть на его макушке. А ещё – полежать… Купол такой тёплый и покатый… такой родной… как будто тёплая спина огромного доброго существа…
Есть счастье в жизни!
Лежать на разогретой макушке
циркового купола…
Смотреть в весеннее московское небо…
Ловить губами тёплый тополиный пух…Думать о том,
что жизнь утешительно длинна,
о том,
что мы непременно встретимся
когда-нибудь ещё раз…
* * *
…Целый месяц, почти каждый день (во время двухчасового перерыва между репетициями и вечерним представлением), я бегала в Козицкий переулок.
Здесь, в одном из жилых домов, было полуподвальное помещение, где Боря Бреев репетировал с артистами драматического театра. (Да, он работал ещё и как театральный режиссёр).
Я приходила, когда заканчивалась их репетиция. И тогда начиналась – наша с ним.
Ведь, несмотря на то, что все клоунады мои были пантомимическими, и в дальнейшем я собиралась быть мимом, а не разговорником, на вступительных экзаменах в Цирковое училище на отделение клоунады мне предстояло читать неизменную басню, прозу и стихи. Никуда не денешься.
Итак, стихи, басня и прозаический отрывок. Мы многое перепробовали, пока не остановились на басне Крылова "Петух и ячменное зерно" и на отрывке из "Записок сумасшедшего" Гоголя – про птицу-тройку. Читать Ионеско и Беккета Борис Александрович категорически не рекомендовал: "Зачем дразнить гусей?" – сказал он. А вот стихи предложил читать свои – о шутах. Это было как раз "в тему".
Чтец из меня был не ахти какой. Потому что я очень стеснялась читать. (А вот Енгибарову не стеснялась!) А!… поняла: я просто стеснялась читать ЧУЖОЕ. С собственными стихами-то проблем не было.
Но я очень старалась. Старался и Бреев. Ах, как он великолепно читал мой репертуар! Особенно басню Крылова "Петух и ячменное зерно". Бессчётно раз читал он мне её, чтобы растормошить меня, "завести". Но не просто читал – а разыгрывал каждый раз микро-спектакль. Какой же он был великолепный актёр!… Жаль, что он был так строг к себе и не позволил себе стать клоуном. А с какой страстью он читал про птицу-тройку!… Но комика в нём было всё же больше.
Он был таким уморительным петухом, когда искал в воображаемой навозной куче воображаемое ячменное зерно… Разворошив свои светлые волосы, которые топорщились, как петушиный гребень, он так живописно рылся в этой воображаемой куче, так смешно таращился на это зерно… Я смеялась до слёз…
– Борис Александрович, помилуйте, вы так смешите меня… я не смогу читать!…
– А вот как раз теперь и давай!
Постепенно что-то и у меня стало получаться… Но – с большими мучениями.
Бреев был очень хорошим педагогом и режиссёром. И ведь охота ему была со мной возиться!
Очень не сразу, но я всё же освобождалась от своих зажимов и страха публичных выступлений. Дома, когда никого не было, или ночью на лянь-куневской кухне я читала очень здорово. О, как я здорово читала! Не только своё, но и чужое тоже, которое в какие-то особые минуты переживалось, как "своё". Жаль, что меня никто не слышал в те минуты, и никто на свете даже не догадывается, какая я замечательная актриса. Но так же свободно и раскованно читать Брееву я почему-то смущалась. Это было ужасно, что я не могу преодолеть свою застенчивость.
И на каждой репетиции Борис Александрович неутомимо давал мне уроки актёрского мастерства. Он был очень мягким и доброжелательным педагогом. Не раздражался на меня. Не ругал. Ни разу не повысил голоса. Не критиковал. Не высмеивал за мои огрехи. Не торопил. Он только щедро делился тем, что умел сам.
А по ходу репетиций рассказывал разные случаи из актёрской жизни. Смешные – и серьёзные. Смешные все забылись. Но на всю жизнь запомнилось то, что он мне рассказал про великого артиста Качалова. Оказывается, Качалов был очень застенчив в жизни и от застенчивости даже порой заикался. И очень боялся всегда выхода на сцену – прямо панически боялся! Но, невероятным усилием воли преодолев свой страх, он всё же выходил на сцену! И там уже забывал о своём страхе… Страх оставался – за кулисами. А на сцене Качалов был – велик. Велик и неподражаем…
Я понимала, почему Боря рассказал мне про Качалова. Действительно, мне стало как-то спокойнее, когда я узнала, что даже гениальный Качалов, когда волновался, заикался. И тоже боялся. Значит, это не только мои, это – общие проблемы. Даже великие актёры страдают тем же. Так что стыдиться мне нечего. Надо просто работать.
Думаю, что когда я выйду в манеж, у меня тоже никакого страха не будет. Я почему-то уверена в этом.
И всё же я не хочу быть разговорником! Я хочу быть мимом.
Хотя… когда мы обсуждали в очередной раз с Наташей Дюшен мой клоунский образ, я, неожиданно даже для самой себя, вдруг сказала:
– Ты знаешь, Дюшен, по-моему, я буду говорить в манеже.
– Говорить??? – изумилась она.
– Да. Так мне видится…будет пантомима, но и какие-то слова тоже…
(Да, через тридцать лет так оно и будет. Так что уроки Бориса Бреева не пропадут зря).