Как легко проносились весенние тучки! Как бойко вытягивал цельных червей красногрудый дрозд на лужайке! А, – вот и Нинелла, наконец-то дома, выбирается из машины с обвязанными веревкой трупами тетрадок, прижатыми крепкой рукой. "Господи, – в низменной эйфории сказал я себе, – что-то все-таки есть и милое, и уютное в старушке Нинели!" И однако лишь несколько часов погодя свет в Аду погас и я забился, заламывая все четыре конечности, – да! – в корчах бессонницы, пытаясь найти хоть какое-нибудь сочетание затылка с подушкой, плеча с простыней, ноги с одеялом, которое помогло бы мне, о, помогло, помогло бы достигнуть Рая дождливой зари.
3
Возрастающая расхлябанность моих нервов была такова, что о заботах, сопряженных с получением водительских прав, нечего было и помышлять; оставалось положиться на Долли, использовавшую грязный, старый Тоддов седан для поисков приличных потемок на загородных лужайках, которые и находились с трудом, и, найденные, разочаровывали. У нас состоялось три таких рандеву, в окрестностях Нью-Свайвингтона, в чреватом осложнениями соседстве Казановии, ни много ни мало, и я даже в моем помрачении приметил, что Долли по сердцу суетные метания, неверные повороты, потоки дождя, внимательно наблюдавшего за нашим убогим романчиком. "Ты только подумай, – сказала она одной особенно топкой июньской ночью, застигнувшей нас неведомо где, – насколько проще все было бы, если бы кто-то объяснил твоей жене ситуацию, только подумай!"
Сообразив, что с этой идеей она переборщила, Долли сменила тактику и, позвонив мне в колледж, с нарочитым ликованием сообщила, что Бриджет Долан, студентка-медичка, кузина Тодда, за небольшую плату предоставляет нам свою квартиру в Нью-Йорке – по понедельникам и четвергам, после полудня, когда она подрабатывает нянькой в Госпитале Святого Имярек. Скорее инерция, нежели Эрос, заставила меня решиться на пробу: под предлогом необходимости завершить литературные штудии, якобы проводимые мною в Публичной библиотеке, я поехал в переполненном "пульмане" из одного кошмара в другой.
Она встречала меня перед домом, надменно-торжественная, помахивая ключиком, ловившим в оранжерейной измороси проблески солнца. В дороге я так ослаб, что еле выбрался из такси, и она помогла мне доковылять до двери дома, тараторя, как обрадованное дитя. По счастью, таинственная квартира оказалась в первом этаже, – я не снес бы смыкания и содрогания лифта. Угрюмая сторожиха (напомнившая мне в мнемоническом обращении цербериц из гостиниц Советской Сибири, в которых мне предстояло останавливаться два десятилетья спустя) потребовала, чтобы я занес в регистрационную книгу мои имя и адрес. ("Так полагается", – пропела Долли, уже подцепившая несколько местных интонаций.) Мне хватило присутствия духа указать самый дурацкий адрес, какой удалось выдумать за минуту: Думберт Думберт, Думбертон. Мурлыча песенку, Долли неспешно добавила мой дождевик к тем, что висели в общей прихожей. Если б ее хоть разок трепанула нервическая горячка, она не стала бы копошиться с ключом, отлично зная, что двери якобы исключительно укромной квартирки даже не запираются толком. Мы попали в нелепую, явственно ультрамодерную гостиную с жесткой крашеной мебелью и одиноким белым креслицем-качалкой, где вместо дующегося ребенка сидела плюшевая двуногая крыса. Двери меня по-прежнему жаловали, они всегда меня жаловали. Та, что налево, слегка приоткрытая, пропускала голоса из смежных покоев или палаты для буйно-помешанных.
– Там какая-то гулянка! – посетовал я, и Долли ловко и мягко потянула дверь и почти ее притворила.
– Милая дружеская компания, – сказала она, – и потом, в этих комнатах слишком жарко, чтобы затыкать всякую щель. Вторая направо. Ну вот и пришли!
Ну вот и пришли. Нянечка Долан, ради общей атмосферы и из профессионального сострадания, обставила свою спальню на больничный манер: чистая, ровно снег, койка с системой рычагов, которые обратили бы в импотента и Большого Петра ("Красный цилиндр"); белейшие комоды и стеклянные шкапчики; излюбленный юмористами температурный листок в изголовье кровати; и перечень правил, прикнопленный к двери в ванную комнату.
– Ну-ка, снимай пиджак, – весело воскликнула Долли, – а я пока расшнурую твои чудесные туфли (проворно присев и проворно привстав от моих ускользающих ног).
Я сказал:
– Ты с ума сошла, дорогая моя, если думаешь, что я могу помышлять о любви в этом пугающем месте.
– Но чего же ты хочешь? – спросила она, сердито отбросив прядь со вспыхнувшего лица и распрямясь в полный рост. – Где ты еще найдешь другую такую же классную, гигиеническую, совершенно…
Ее прервал посетитель: коричневый старый такс с поседевшими щечками и горизонтальной резиновой костью во рту. Выйдя из приемной, он сложил на линолеум непристойную красную штуку и замер, разглядывая меня, Долли, снова меня с меланхолическим ожиданием на задранной кверху морде. В комнату вскользнула хорошенькая голорукая девушка в черном, сгребла пса, вышибла его игрушку назад в приемную и сказала:
– Хэлло, Долли! Если вам с дружком потом захочется выпить, милости просим. Бриджет позвонила, что вернется пораньше. Нынче у Ю. Б. день рождения.
– Чудно, Кармен, – ответила Долли и, обернувшись ко мне, продолжала по-русски: – По-моему, тебе не мешает выпить прямо сейчас. Да ну, пойдем же! И Бога ради, оставь ты здесь пиджак и жилет. Ты же пропитан потом.
Она вытолкала меня из комнаты, и я пошел, стеная и спотыкаясь; мимоходом она приласкала безупречно гладкую койку и двинулась вслед за снежным человеком, человеком свечным, скособоченным, издыхающим.
Большая часть гостей уже перешла в приемную из комнаты по соседству. Узнав Терри Тодда, я съежился и попытался прикрыть лицо. В знак деликатного поздравления он поднял стакан. Каким способом эта сучка залучила в союзники мешавшего ей ухажера, теперь мне уже не узнать; не надо было вставлять ее в "Красный цилиндр", потому что так вот и выводишь живых чудовищ из маленьких балерин в книжках. Еще одного человека мне уже приходилось видеть – в машине, то и дело сновавшей мимо нас где-то за городом, – молодого актера с приятным ирландским лицом, всучившего мне питье, которое он назвал "Гонолулской Остудой", впрочем, в первую, озаренную пору припадка я становлюсь невосприимчив к спиртному и потому смог распробовать лишь ананасную составляющую смеси. Окруженный сикофантами старикан величиною с быка, в рубашке с короткими рукавами и с монограммой "Ю. Б.", обняв волосатой лапою Долли, позировал жене, щелкнувшей эту сомнительную сцену. Кармен переместила мой липкий стакан к себе на аккуратный подносик, в углу которого прикорнули градусник и коробка пилюль. Не найдя куда сесть, я привалился к стене, и от толчка моего затылка дешевая абстрактная картина в пластмассовой раме закачалась над моей головой; Тодд, просклизнувший поближе ко мне, придержал ее и негромко сказал:
– Все улажено, проф, все довольны. Вы не сомневайтесь, я держал миссис Ленгли в курсе, они с благоверной уже пишут вам письмо. Хотя сейчас-то они, небось, уже съехали, малышка думает, будто вы в раю, – эй, бросьте, что это с вами?
Какой из меня драчун? Я только руку зашиб о торшер и лишился в возне обеих туфель. Терри Тодд испарился – навеки. В одной комнате названивали по телефону, в другой он названивал сам. Долли, преображенная вспять алхимией бешенства – и ставшая неотличимой от девочки, пославшей меня на три французские буквы, когда я сказал ей, что полагаю разумным не злоупотреблять больше дедушкиным гостеприимством, буквально разодрала мой галстук пополам, вопя, что ей ничего не стоит посадить меня за изнасилование, но она предпочитает полюбоваться, как я поползу назад к супружнице и к гарему из нянек (новый ее словарь оставался, впрочем, глубоко театральным, даже когда она визжала).
Я ощущал себя пойманным – серебряной горошиной, завлеченной в центр игрушечного лабиринта. Угрожающая орава, которую сдерживал Ю. Б., начальник психушки, отсекала меня от выхода; пришлось отступить в личную палату Бриджет и там с облегчением (тоже, увы, "озаренным") я увидал в до того незамеченном приоткрытом балконном окне баснословный простор внутреннего двора или только одну его утешную часть с пациентами в легких одеждах, кружащими по геометрическому чертежу лужаек и садовых троп или мирно сидящими на скамьях. Я кое-как вылез наружу и, когда мои стопы в белых носках коснулись холодной травы, обнаружил, что приблудная шлюшка распустила завязки моих длинных холстяных подштанников. Как-то, где-то я сронил или потерял всю остальную одежду. Стоя здесь и ощущая, как плещется в голове черная боль, до того мне почти неведомая, я стал сознавать, что за краем двора происходит какая-то суматоха. Далеко-далеко от меня выскочила из крыла больницы и кинулась мне на помощь нянечка Долан или Нолан (при том расстоянии такие различия уже ничего не значили). За ней поспешали двое мужланов с носилками. Кто-то из больных, желая помочь, подобрал оброненное одеяло.
– Ну знаете ли, ну знаете… никогда больше так не делайте, – задыхаясь, вскричала она. – Не двигайтесь, они вам помогут подняться (я завалился на травку). Если бы вы попытались вот так удрать сразу после операции, вы бы умерли прямо на месте. Подумайте, в такой погожий денек!
И двое крепышей-паланкеров, дорогою непрестанно смердя (передний слитно, а задний – размеренными дуновениями), стащили меня не в кровать к Бриджет, но в настоящую больничную койку в трехместной палате, засунув меж двух стариков, умиравших от мозговой горячки.
4
Сельские Розы
3. IV.46
Шаг, предпринятый мной, Вадим, не подлежит обсуждению. Ты должен принять мой уход, как fait accompli . Если бы я по-настоящему любила тебя, я бы тебя не оставила, но я никогда не любила тебя по-настоящему, и может быть, твоя последняя выходка, – вне всяких сомнений, не первая со времени нашего приезда в эту зловещую "свободную" страну , – является для меня только предлогом, чтобы тебя оставить.
Мы никогда не были особенно счастливы вместе, ты и я, за все двенадцать лет нашего брака. С самого начала ты относился ко мне как к смышленому, послушному, но определенно обманувшему твои ожидания дуровскому зверьку , которого ты пытался выучить гадким безнравственным фокусам, – отвергаемым как таковые, согласно преданной подруге, без которой я не смогла бы выжить в мертвенном "Kvirn’e" , новейшими из научных светил нашего отечества.
С другой стороны, и меня приводили в такое болезненное замешательство твой trenne (sic) de vie , твои привычки, твои чернокудрые друзья , твои упадочные романы и – почему не признаться в этом? – твое патологическое отвращение к Искусству и Прогрессу в Стране Советов, включая восстановление чудных старых церквей , что я развелась бы с тобой, если бы смела расстроить бедных папу и маму , которым, в их наивности и благородстве, так хотелось, чтобы их дочь называли – и Боже Милостивый, кто? – "Ваше Сиятельство".
Теперь о серьезном требовании – об абсолютном запрете. Никогда, никогда, – по крайней мере пока я жива, – повторяю, никогда не пытайся связаться с ребенком. Я не знаю, – Нелли больше сведуща в этом, – что говорит закон, но знаю, что в некоторых отношениях ты джентльмен, и именно джентльмену я говорю и кричу: Пожалуйста, пожалуйста, держись подальше от нас! Если меня поразит какой-то ужасный американский недуг, помни, что я хотела воспитать ее в русской православной вере .
Я с сожалением узнала, что ты попал в больницу. Это твой второй и, надеюсь, последний приступ неврастении с той поры, как мы совершили ошибку, оставив Европу вместо того, чтобы спокойно дожидаться, когда Советская Армия освободит ее от фашистов. Прощай.
P. S. Нелли хочет добавить несколько строк.
Спасибо, Нетти. Я действительно буду кратка. Сведениям, которыми поделились с нами жених Вашей подружки и его матушка , святая женщина, полная бесконечного сострадания и здравого смысла, к несчастью, недоставало элемента страшной внезапности. Еще два года назад девушка, жившая в одной комнате с Береникой Муди (той, что сперла хрустальный графин, подаренный мне Нетти), распускала кое-какие странные слухи; я пыталась уберечь Вашу милую женушку, не допуская эти слухи до ее ушей или по крайности обратив на них ее внимание – очень косвенно, наполовину юмористически – много спустя после того, как эти проститутки уехали. Но теперь будем разговаривать turkey .
Я уверена, что никаких затруднений с отделением Вашего имущества от ее не возникнет. Она говорит: "Пусть забирает бесконечные экземпляры его романов и все растрепанные словари"; ей же следует позволить сохранить такие ее домашние сокровища, как мои маленькие дары к дням ее рождения – чашу для икры с серебряными накладками, а также шесть бледно-зеленых винных стаканов ручного дутья и проч.
Я особенно сочувствую Нетти в ее семейной трагедии, потому что мой собственный брак во многих, многих отношениях напоминал ее. Он начался так безмятежно! Я застряла на территории, внезапно захваченной эстонскими фашистами, – бедная, потрясенная войной московская девушка , – и там впервые встретила профессора Ленгли при очень романтических обстоятельствах: я служила ему переводчицей (изучение иностранных языков поставлено в Стране Советов на замечательный уровень); но когда меня вместе с другими Ди-Пи судном доставили в США и мы снова встретились и поженились, все изменилось к худшему, – днем он не обращал на меня внимания, а наши ночи наполняла incompatibility . Одним из приятных последствий нашего брака было то, что я, так сказать, унаследовала адвоката, – это мистер Горацио Пеппермилл, который готов предоставить Вам консультацию и помочь утрясти все деловые детали. С Вашей стороны будет разумным последовать примеру профессора Ленгли и обеспечить Вашей жене ежемесячное пособие, в то же время поместив в банк солидный "залог", который может быть выдан ей в случае крайности и, натурально, получен при Вашей кончине или тяжелой и продолжительной болезни. Нам нет нужды напоминать Вам, что госпожа Благово должна регулярно получать свой обычный чек вплоть до дальнейшего уведомления.
Дом в Квирне будет немедленно выставлен на продажу, – его переполнили ненавистные воспоминания. Следовательно, как только Вас выпустят, а я надеюсь, что это случится без замедления (without retardement, sans tarder), пожалуйста, выезжайте из дома . Я не разговариваю с мисс Мирной Солоуэй с нашего факультета, – на самом-то деле попросту Соловейчик, – но, насколько я знаю, у нее прекрасный нюх на квартиры, сдаваемые внаем.
После всех этих дождей у нас прояснилось. В это время года озеро так прекрасно! Мы собираемся заново обставить нашу милую дачку. Единственный ее недостаток – в одном отношении (и преимущество во всех остальных!) – это некоторая удаленность от цивилизации или по крайней мере от Хониуэлльского колледжа. Впрочем, полиция всегда начеку и не дает потачки любителям купаться в голом виде, пролазам и прочим. Мы всерьез подумываем о приобретении крупной овчарки!
Комментарии
I. En français dans le texte .
II. Первые четыре-пять строк несомненно аутентичны, но затем появляются разные мелочи, которые убеждают меня, что письмо в целом составлено не Нетти, а Нелли. Только советская женщина может так отнестись об Америке.
III. Напечатано сначала "четырнадцать", но умело стерто и заменено правильным "двенадцать", что явственно видно во втором (под копирку) экземпляре, который я обнаружил приколотым к бювару в моем кабинете – "просто на всякий случай". Нетти была бы совершенно не способна произвести столь чистый типоскрипт, особенно на машинке с "новой орфографией", которой пользовалась ее подруга.
IV. Выражение "дуровский зверек", обозначающее зверушку, обученную знаменитым русским клоуном Дуровым, представляет собой отсылку, менее привычную для моей жены, чем для особы старшего поколения, к которому принадлежала ее подруга.
V. Презрительная транслитерация названия "Quirn".
VI. Ошибка в слове "train" показательна. Французский язык Аннетт был превосходен. Французский Нинетт (как и ее английский) представлял собою насмешку.
VII. Моя жена, выросшая в среде российских мракобесов, отнюдь не являла образчика расовой терпимости; но она никогда не прибегла бы к пошлой антисемитской фразеологии, типичной для натуры и воспитания ее подруги.
VIII. Вплетение этих "чудных старых церквей" – расхожая пошлость из ассортимента советского патриотизма.
IX. На самом деле моя жена не упускала ни единого случая, чтобы расстроить своих родителей.
X. Я мог бы что-то предпринять на сей счет, если бы знал, чье это было желание. Чтобы досадить родителям, – странная, но постоянная ее потребность, – Аннетт никогда не ходила в церковь, даже на Пасху. Что же до миссис Ленгли, ее девизом было набожное приличие; она крестилась всякий раз, что американский Юпитер раздирал черные тучи.
XI. "Неврастения", подумать только!
XII. Полностью новый персонаж – эта матушка. Миф? Чей-то розыгрыш? Я обратился за разъяснениями к Бриджет; она сказала, что такой особы там не было (настоящая миссис Тодд давным-давно померла), и посоветовала мне "бросить это дело" с раздраженной резкостью человека, отвергающего предмет разговора, порожденный бредом собеседника. Я готов согласиться с тем, что мои воспоминания о сцене, разыгравшейся у нее на квартире, подпорчены состоянием, в котором я тогда находился, но все же эта "святая матушка" остается полной загадкой.
XIII. En Anglais dans le texte .
XIV. Московской девушке было в ту пору под сорок.
XV. En Anglais dans le texte.
XVI. Этого я сделать и не подумал, пока не истек срок найма, что произошло 1 августа 1946 года.
XVII. Воздержимся от окончательного комментария.
Прощайте, Нетти и Нелли. Прощайте, Аннетт и Нинетт.
Прощай, Нонна Анна.