Дед, не проронив больше ни слова, встает. Придавленный грузом заботы, свалившейся на его плечи, он с трудом держится на ногах и, сгорбившись больше обычного, уходит в мечеть на вечернюю молитву.
Теперь, словно река через размытую плотину, бурно всплескиваются вопли бабушки. Но отец тотчас обрывает ее:
- Довольно, довольно. Хватит! Все от бога. - Потом немного смягчается: - Не огорчайтесь, проживем как-нибудь, - говорит он, отсыпая на ладонь щепоть наса.
Мать, не переставая лить слезы, приносит самовар. Разламывает лепешки на скатерти. Все мы молча и нехотя пьем чай.
* * *
Наутро мы усаживаемся за чай раньше обычного. Отец занимает почетное место - под языком нас, молчит, повесив голову, ни к чему не притрагиваясь. Я смотрю на него внимательно, не отводя глаз: борода реденькая, на лице уже появились первые морщины, глаза большие, чуть прищуренные в задумчивости. Он всегда любил вот так сидеть подолгу, заложив нас и отдавшись своим мыслям.
Дед, хоть и сам расстроен, старается подбодрить, наставить сына. Отец сидит, уставившись в одну точку, не отвечает ни да, ни нет.
- Довольно, не станем поминать прошлое. Забудь о нем, - покашливая, говорит дед. - Старайся. Вот Таджиака вчерашним днем вернулся из Янги-базара, иди к нему, посоветуйся. Может, поедешь в Янги-базар. Казахи - народ смирный, уважительный, отзывчивый.
- Я сам только и думаю, как прожить. Конечно, мое дело - скитаться по степи, - хмуро отвечает отец. Он выплевывает нас, выпивает пиалу крепкого чая и молча уходит из дома.
Дед долго сидит понурый, потом тяжело вздыхает и тоже плетется потихоньку на улицу, постукивая палкой. Сестренка Каромат, невеселая, снимает с колышка сумку, надевает ее через плечо, вместе с книгами сует в нее половинку лепешки и уходит в школу. "Значит, сегодня в обед, во время перемены, она не прибежит домой", - соображаю я про себя. Сестренка - умная девочка. Нежным, приятным голосом она красиво и выразительно читает стихи Навои, Машраба, Хафиза. Я люблю слушать ее, молча прильнув к ней. Старший брат Иса тоже ходит в школу в квартале Ак-мечеть. Очень смирный и тихий, даже вялый, он тоже молча и незаметно отправляется в свою школу.
Бедная мать сегодня особенно расстроена. Она очень трудолюбивая. Чуть выпадет свободная минута, она тут Же усаживается за шитье или вышивку тюбетеек, тесьмы.
И на этот раз мать быстро убрала посуду, скатерть и тотчас взялась за шитье. Я подсел к ней. Спрашиваю:
- Скажите, мама, а почему отец не разыщет воров?
- Воры, они хитрые, сынок. Пришли ночью, вмиг подпели все - и нет их, - говорит мать печально.
Мне вспомнилось, что отец обещал летом взять меня с собой в горы. Я жалею, что он покинул Хумсан. Думаю про себя: "Будь я на месте отца, я тут же изловил бы вора, отдул бы его как следует и сказал: а ну, подавай мои товары!" Я тороплюсь поделиться своими мыслями с матерью, вскакиваю от возбуждения.
Мать только мягко улыбается…
- Хорошее занятие - сидеть в лавке, мама! Тут тебе и пшеница, и ячмень, и мука, и морковь, и лук, и чай, и сахар, и орехи, и кишмиш. Вот в Ак-мечети лавки - все, что хочешь, можно найти! Когда прохожу мимо, у меня слюнки текут - столько там разных сладостей, сахару. А джида какая!.. У отца тоже, наверное, такая лавка была, а, мама? Так жалко. Мне хотелось бы побывать в Хумсане!…
Мать кладет в нишу сумку для шитья, вытряхивает из самовара золу и спешит на кухню. Глядя ей вслед, я отмечаю про себя: "Мама совсем извелась от горя".
Проходит несколько дней, отец начинает готовиться к отъезду в Янги-базар. В долг кое-как набирает тику, ситцу, трико и однажды на рассвете, еще затемно, уезжает.
Мать несколько успокоилась. К полудню она собралась навестить своих родных и взяла меня с собой.
Когда мы проходили мимо лавок, белобородый Сабир чуть слышно пробормотал: "Лягушонок!" Я задрожал от негодования. Но мать заторопила меня:
- Идем, идем быстрее!
- Да, он лягушкой обзывает! Дразнит…
- А пусть его, он просто забавляется от скуки. У каждого есть какое-нибудь прозвище. Не обращай внимания, это всего лишь шутка, - говорит мать.
"Лягушка"- было прозвище деда.
На углу я ненадолго остановился. Здесь зиму и лето обитал на подстилке из, сена юродивый - одетый в рубище старик с длинной, свалявшейся бородой. Старик каждый день готовил себе постную похлебку на свече и тем вызывал любопытство ребятишек. Меня привлекало и другое: юродивый часто напевал разные песни, а голос у него был чистый, приятный и выразительный. На этот раз старик проповедовал что-то нараспев. Я постоял немного, послушал. Мать тем временем ушла далеко вперед.
Против мечети я опять задержался. У мечети высокий минарет, и я, проходя мимо, всякий раз останавливался, пораженный его величием, и пробегал взглядом от основания до его верхушки.
У дедушкиной калитки мать оборачивается, видит, что я догоняю ее, и проходит на внутреннюю, женскую, половину двора. А я заглядываю в сапожную мастерскую.
- Э, заходи, заходи! Что так редко показываешься? - не переставая орудовать шилом и дратвой, с усмешкой говорит мне подмастерье по имени Эргаш.
Не обращая внимания на его намек, я серьезно, по-взрослому приветствую всех:
- Салам! - и прохожу прямо к деду, на почетное место напротив двери.
Дед крепко обнимает меня, раза два похлопывает по спине и принимается за работу. Я пристаю к подмастерьям, к дядьям, потом убегаю к бабушке.
Бабушка с матерью беседуют, расположившись на террасе.
- Заходи, мой мальчик, заходи, милый! - говорит бабушка, обнимая меня и чмокая в обе щеки.
Я тотчас начинаю гоняться за горлинками, свободно разгуливающими по террасе.
- Бой-бой-бой, ну и озорник же ты! - с укором говорит мать. И опять поворачивается к бабушке.
Ко мне подходит тетка, жена дяди Эгамберды.
- Идем, племянник, я научу тебя шить на машине. Это такая штука, застрекочет - и, не успеешь оглянуться, уже сшито. Идем, сам увидишь. Три дня назад дядя твой из города привез ее.
Тетка ведет меня в дом. Я обгоняю ее, бегу впереди. Машина новая, блестит вся. Я смотрю на нее, как на чудо. Потом отодвигаю тетку, овладеваю ручкой, верчу и так и этак, открываю блестящие металлические заслонки, заглядываю всюду. Тетка начинает сердиться: "Нельзя так, это вещь хрупкая, нежная!" Она садится за машину и принимается выстрачивать какие-то вилюшки на голенище ичига. Но мне и эта новинка скоро наскучила, я бегу на первый двор, в мастерскую.
Дед уже ушел на полуденную молитву. Я радуюсь этому. Тотчас бросаюсь к его колоде, отбиваю пестом попавшийся под руку кусок кожи и вырезаю из него жужжалки. Только никак не могу вырезать по душе.
Старший дядя, Эгамберды, замечает мою проделку, сердится, бранит меня:
- Э-э-э, да ты с ума сошел! Вой-бой, всю кожу изрезал, дурень! Уходи сейчас же, дед придет - поколотив тебя. - Он вырывает у меня из рук сапожный нож, подбирает куски кожи.
А я - хоть бы что - начинаю пересмеиваться с подмастерьями, с учениками.
Вернувшись после молитвы, дед садится за работу и сразу же замечает мои проказы.
- Ийе, что это такое? Разве можно зря портить, дурень! Мало ли тут кожи изведено! Убирайся на улицу! - кричит он, краснея от гнева.
Я сижу, насупившись, обиженный.
- Иди принеси воды, будем разводить клей, - посмеиваясь, уже мягко говорит дед.
Я хватаю кленовую чашку, мчусь на внутреннюю половину двора и через минуту бегу обратно с полной чашкой воды.
- Молодец! Ну и проворен Же ты, сорванец! - хвалит меня дед, мизинцем прочищая заросшее волосами ухо. - Иди-ка, поиграйся! - прибавляет он, видимо не желая, чтобы я мешал подмастерьям.
Но мне вовсе не хочется уходить на улицу, и я копошусь в мастерской, забавляясь то тем, то этим. Оба дяди, не поднимая головы, шьют ичиги.
Ученики и подмастерья потихоньку напевают что-нибудь или же рассказывают друг другу разные занимательные истории, жалуются на жизнь, на всякие трудности. Руки у них проворные, ловкие - уколол шилом и уже скрипит, дратвой, разводя концы на весь размах рук. Вот худой, чахоточного вида подмастерье с десятком седых волосков на бороде тихонько затягивает песню:
Милая Латифа,
Славная Латифа!
Ты по веточке пройдись,
По листочку порезвись,
Цветик мой, Латифа!..
Голос у него приятный, напев нежный и немного печальный.
- Повторить! - выкрикивает кто-то.
- Здорово! Хвала вам, мастер! Продолжайте! - требует пухлощекий молодой подмастерье.
А дед уже злится.
- Эй, довольно! - строго обрывает он. - Занимайтесь своим делом. И шутки и песни хороши в меру, а лишнее уже ни к чему, так у нас принято!
- Братец! - говорит пожилой подмастерье. - Мы же работаем и неплохо работаем, но ведь надоедает сидеть так. А песня - это утеха души, она не дает замечать времени, усталости. Забава же, забава… - добавляет он обиженным голосом.
Дед бросает на него суровый взгляд, кричит, краснея от гнева:.
- Аллаха поминай чаще, к аллаху прибегай! - Потом смягчается, говорит: - Печаль - раскаленный уголь, от нее нет исцеления… Иди на поклон к ишану, ты уже стар, где уж тебе песни петь.
В мастерской становится так тихо, словно ее залило водой. Ученики и подмастерья, оба дяди молча шьют, только мухи жужжат роем.
* * *
Я сижу в мастерской, притих, разморенный жарой. Во двор входит какая-то женщина, закутанная в старенькую паранджу, - сгорбленная, изможденная. Поприветствовав хозяев, она опускается на корточки у окошка, говорив, обращаясь к деду:
- О, добрый наставник, благодетель мой! Я к вашей милости.
Дед, не поднимая головы, отвечает на ее приветствия, спрашивает:
- Ну, старая, как дела?
Старуха долго сетует на жизнь, жалуется, что сын мыкается без работы.
- Вот пришла к вашей милости, мастер, возьмите на работу сына. Он разумный, скромный и послушный мальчик…
Дед отвечает не сразу, колотит пестом по голенищу ичига, насаженному на правило. Потом говорит хмуро:
- Озорник. Знаю его, одно время работал у меня. Гордец, грубиян и насмешник. Поняла?
Старуха умолкает, растерянная, но через минуту спохватывается, продолжает угодливо:
- Ваша правда, мастер. Все верно, почтенный, сама знаю. Что поделаю, дурной, дерзкий паренек, до смерти упрямый и неуважительный. А вы наставьте его на путь.
- Умом он не обижен. Есть у меня надежда, что человеком будет. Помогите же, почтенный. Добра вашего мы никогда не забудем. Мы голодаем… - Старуха всхлипывает: - Ох, много у нас горя, много печали! - и униженно просит: - Выйдем на минутку, хочу поведать вам кое-что.
Дед недовольно ворчит в ответ:
- У подмастерьев уши на запоре, старая. Говори, о чем речь?
- Жизни нет мне от притеснений злой судьбы. Некому выслушать мои вопли-жалобы…
- Довольно, довольно! - перерывает ее дед. - Говори, о чем речь? Самую суть расскажи!
Старуха минуту молчит, потом со слезами говорит, понижая голос до шепота-:
- Время от времени я ходила полечить от сглаза, пошептать над детьми, над любимцами байбачи, сгинуть ему. Жена его, хоть и гордая, а встречала меня всегда ласково. Пожалуйте, мол, пожалуйте! Как-то стала она просить меня: отдайте, говорит, мне вашу внучку малыша моего нянчить. Я, говорит, приодену ее, и кормиться здесь будет. Внучка моя - девчушка малая, по тринадцатому году, славная такая, что твоя конфетка в бахромчатой обертке. Я обрадовалась. "Хоть сыта будет", - думаю и говорю хозяйке: "Ладно, доченька!" А вернулась домой, расхвалила: хозяин, говорю, большой богач, у него много земли, воды. Внучка тоже рада. Я тут же беру ее и веду на байский двор. В доме детей куча, шум-гвалт. А хозяйка оглядела девчонку и чванливо так говорит: "Хорошо сделали, говорит, бабушка, внучка ваша заживет теперь в довольстве". Я, глупая, с темной своей головой иду домой, радуюсь, благословляю хозяйку… - Старуха вздыхает со всхлипом. - Прошло шесть-семь месяцев. Внучка, бедняжка, бывало, забежит на минутку домой, станет жаловаться: "Бабушка, милая, работы много, извелась я". А я, глупая, кое-как обманом-уговорами провожаю ее, утешаю: ничего, мол, светик мой, на работе ты научишься, станешь ловкой, расторопной, ума-разума наберешься, а пока, говорю, будешь сыта - и то хорошо. А оказывается, байбача, сгинуть ему, заглядывался на девчонку. Завлекал ее, мол, хорошенькая моя, беленькая моя, - сдохнуть бы ему еще маленьким!
Ученики и подмастерья начинают перешептываться, подталкивать друг друга. Они, конечно, втихомолку прислушивались к рассказу старухи.
- Однажды, когда хозяйка, вырядившись сама и принарядив детишек, отправилась в гости к матери, байбача сумел-таки добиться своего, а сказать прямо, обольстил девчонку. Внучка моя, нахохлившись, сидит теперь дома… Вот какое мое положение, мастер. Печалям нашим и счету нет. - Старуха рыдает: - Боже, пошли смерть всем байбачам, пусть найдут они свою погибель!..
Ученики, подмастерья, оба дяди дрожат от гнева. Дед побелел весь, кричит:
- А кто он, байбача этот? Как звать его, подлеца?
- Я храню это в тайне, мастер, - тихо говорит старуха. - Узнает сам бай, он не оставит нас в покое.
- Сынки баев от богатства бесятся, собаки! - глухо говорит старый подмастерье.
- У них вся жизнь - сплошная мерзость, у этих подлецов! - говорит второй.
Я не понимаю, что значит обольстить, но я вижу слезы старухи, гнев окружающих и невольно сжимаю кулаки.
После затянувшегося тягостного молчания, дед пытается утешить старуху:
- Перестань, не плачь. Много на свете подлецов, притеснителей, у всех у них одинаково мерзкие собачьи повадки. Я много повидал, много раз слышал о таких случаях. Терпи, аллах сам воздаст нм по делам их! - Подумав Немного, он поднимает голову, спрашивает: -Так, значит, сын твой ушел от мастера Мир-Ахмада?
- Поссорились они… Не откажите, мастер, примите его, жертвой мне стать за вас! - запинаясь, умоляет старуха.
- Что ж, посылай своего сына, старая. Я сам потолкую с ним. Проберу как следует, а потом возьму на работу, дурня.
Старуха долго благодарит деда и уходит, сгорбившаяся, волоча по земле полы своей старенькой паранджи.
* * *
Жара стоит неимоверная. Нещадно палит солнце. Подмастерья и оба дяди обливаются потом, то опахиваются мокрыми платками, то наклонившись, смахивают пот со лба согнутым пальцем. А деду - хоть бы что: лоб усыпан крупными каплями пота, а он работает себе, как ни в чем не бывало, насаживает голенища ичигов на правила, колотит пестом, с треском кроит кожу на новые заготовки.
- Эх, нырнуть бы сейчас в ледяную воду под обрывом, поблаженствовать бы! - говорит круглощекий подмастерье.
Дед только хмуро взглядывает на него, но ничего не говорит. В разговор неожиданно вступает старый подмастерье:
- Да ведь сегодня вторник! - вспоминает он. - Завтра среда, значит, я иду на базар, не так ли, мастер? - Не дождавшись ответа, он продолжает: - Вот иродам удачно ичиги - ив прохладную чайхану. Поднаверну мягкой, как пух, лепешки, макая в варенье. А потом зеленого чаю напьюсь до отвала. - По безбородому лицу подмастерья расплывается улыбка.
- Очнись, друг! - охлаждает его другой подмастерье. - Не болтай зря. На этот раз черед мой. У меня и новый, из алачи, халат давно наготове. Приоденусь и пройдусь разок по базару в свое удовольствие… Да, мастер? - Он с надеждой смотрит на деда и говорит мечтательно: - Хорошо на базаре! Душа так и рвется туда, как птица. Шум, гомон. Народу множество: к примеру, что река великая течет, разливается!..
- Довольно, довольно! Занимайтесь своим делом, а там видно будет, - говорит дед, не поднимая головы от колоды.
В мастерской снова устанавливается тяжелая, гнетущая тишина. Слышен скрип раскраиваемой кожи да растягиваемой на весь размах рук дратвы. Все отупели от жары, работают вяло, еле-еле.
Какой-то арбакеш сгружает на улице с арбы песок и уезжает. Я мчусь туда, словно это не песок, а золото.
* * *
Бабушка расстилает во дворе кошму, старательно обметает ее веником. Она очень любит выбивать кошмы, поливать и подметать двор, и вообще все, что связано с движением. Такая уж она неугомонная.
Дед встает, осторожно сходит с террасы, усаживается на приготовленное бабушкой место. Он только что рассказывал о разных событиях своего времени, вспоминал случаи из жизни и теперь сидит, скрестив ноги и задумчиво потирая колени.
- О!.. - качает он головой. - Жизнь, она, как вода, в один миг промчалась-миновала! И счастливая пора моя миновала, и верблюды, и деньги - все прошло, все миновало. А было время, блаженно покачиваясь на верблюде, я водил караваны и в Чимкент, и в Сайрам, и - слышите! - в самую Каркару! И вот прошла моя пора. Пожил я, побывал, повидал, а теперь - был бы Таш жив, здоров.
Бабушка расстилает с краю кошмы небольшую, стеганную, на вате, подстилку, заново завязывает платок на голове и с клубком ниток в руках присаживается возле деда.
- Да, жизнь проходит, и счастливая пора минует в единое мгновение. Теперь дал бы бог Ташу здоровья покрепче, да детишек побольше - вот о чем моя молитва. - Она задумывается на минуту, вздыхает. - Только вот нет у нас ни клочка усадьбы за городом, ни хотя бы двора чуть попросторнее. Ютимся в этом дворике, величиной с ладонь…
- Э-э! - машет рукой дед, не поднимав задумчиво опущенных глаз. - Нашла о чем говорить! Вся жизнь прошла на коне, на верблюде. И в дождь и в снег по горам, по степям скитался. Добывать на жизнь - дело не легкое, эх-хе!.. - И, видимо позабыв, о чем шла речь, продолжает с увлечением: -Лошадь, она, должен сказать, редкостная тварь. Конь в горах, в степи - вернейший друг человека. Так и кажется, что сердце коня бьется вместе с сердцем всадника. Я сам много раз испытал это в своих странствованиях., Даже навоз коня - сокровище. На кизяк ли употребишь его для очага, на другое что. Особенно в дехканском хозяйстве - навоз, что редкостный перл. Слыхал я, будто и у лекарей конский навоз ценится чуть ли ни на вес золота. А кумыс кобылий - из лекарств лекарство. Эх, был бы он сейчас, припал бы к чаше с жадностью - и пил бы, пил!.. Особенно в бою или на улаке конь - бедняга - прямо-таки в ярость впадает. Думается, что и радости в коне больше, чем в человеке. Особенно, если на иноходце едешь - благодать! Коней-орлов, иноходцев повидал я довольно, вспомнишь - и то радостно. Говорят, и у святого Али был конь, Дульдуль, как орел, стремительный. - Помолчав немного, дед вдруг вспоминает о верблюдах. - Однако и верблюд в степи, скажем, или в пустыне, к примеру, что великая река - все ему нипочем, В степи ему довольно сухой колючки. Три дня, четыре дня едешь по пустыне, ни капли воды, а он, бедняга, терпит. Солнце палит, как в преисподней, а верблюду - хоть бы что! Из молока верблюжьего напиток делается, кумран, добрый на вкус. Довольно видал я, довольно пивал. Помнишь, старая, вдруг верблюдица наша разродилась? Ребятишки, женщины так радовались! Что конфетка с бахромой верблюженок был, помнишь?