- Как же, помню. Такой славный был: глаза большие, а сам ласковый, понятливый и такой милый - не налюбуешься, - говорит бабушка, улыбаясь. - И молока верблюжьего довелось отведать.
Глаза деда влажнеют. Он ведет речь дальше:
- Да, только человек, поездивший на верблюде, может знать, чего он стоит, на что он способен. Эхэ, прошла жизнь, как вода, промчалась-миновала. Вспыхнула, блеснула молнией - и погасла.
Бабушка хмурится:
- Э, зачем роптать? Благодарить надо аллаха - восьмой десяток доживаете. Поели, попили, немалые годы пожили…
Дед чуть приметно улыбается, пальцами расчесывая белую бороду:
- Я вообще говорю, старая. Дожить бы, говорю, до свадьбы внуков.
- Ишь, а потом и на невесток внуков посмотреть захочется, - насмешливо кривит губы бабушка. - Старикам всем жизнь сладкой кажется, хочется пожить подольше.
- Дедушка, - говорю я, - вы только и знаете, рассказываете про верблюдов, расхваливаете давние времена. А мне не верблюды нужны, а загородняя усадьба нужна. Смотрите, какая здесь жара, ка в аду. А за городом на просторе - хорошо! Ветерок прохладный подувает. Много воды. Дыней, арбузов много. А винограда и того больше. Была бы у нас хоть маленькая загородная усадьба, я сам насадил бы там самых лучших персиков, черешни, урюка. А потом такого бы винограда завел - залюбуешься!..
Дед задыхается от смеха:
- Э, сынок, о чем это говоришь ты? Простор расхваливаешь. Да кому же и знать прелести просторов, как не мне! Денег нет - будь они прокляты! А на загородный сад деньги нужны, малыш. Вот, когда вырастешь, станешь добытчиком, сам приобретёшь себе за городом райский сад!
Я молчу. Хмурясь, некоторое время прислушиваюсь к разговору деда с бабушкой. Потом, выбрав подходящую минуту, прошу деда:
- На гузаре дыни появились - и такие сладкие! Идемте, дедушка!
- Э-э, оставь, сынок. Дыни еще не поспели, потерпи. Да и денег нет у меня, - говорит дед.
- Отстань! Совсем ты избаловался. Деньги для нас теперь - что яйцо сказочной птицы Анко! - сердито говорит бабушка.
Нахмурив брови, обиженный, я отправляюсь на улицу.
* * *
- Что сталось с Ташем? Все ли у него благополучно? Здоров ли он? Боже, пропади оно, это постоянное скитание! - говорит бабушка и тут же поворачивается к деду. - Что вы расселись? Вставайте сейчас же! Хасан-ака приехал, повидайтесь с ним.
Дед прячет под одеяло четки. Говорит.
- Ходил я к Хасану, все благополучно… - И уже тверже: - Странствует он, торгует по степи…
- Три месяца, как он уехал, и ни знака - ни признака от него, от моего единственного сына. Бездушный вы человек! - Мне кажется, что на лице бабушки прибавилось морщин.
Дед отвечает не сразу.
- Не знаю. Когда был в Хумсане, смотришь, смотришь, десять-пятнадцать дней, и уже мчится кто-нибудь с известием. А в Янги-базар уехал - молчит и молчит. - И после небольшой паузы продолжает: - Разъезжает, наверное, по знойной степи детишек ради, ради нас, стариков. Добывать на жизнь - тяжкое бремя, мука, пытка… Муравей и тот постоянно в работе, трудится день и ночь. И человек, к примеру, то же, что муравей. А наше дело - сиди и молись за него в пору каждого из пяти намазов за день. Теперь нам только это и под силу.
Не переставая жужжать прялкой, в разговор снова вступает бабушка:
- Трудные времена настали: за воду плати, за землю плати, налогам и счету нет. Не жизнь стала, а мука сплошная. Этому Николаю, издохнуть ему, до народа никакого дела нет… - Она долго вздыхает и со слезами молит: - Только бы Таш жив-здоров был!..
Глаза деда тоже наполняются слезами. Он с трудом поднимается и, опираясь на палку, еще более сгорбившийся, отправляется к старому Мир-Ахмаду.
Хорошая штука игры. Я шатаюсь целыми днями, играю с утра до вечера. Товарищей у меня много: Кадыр, Агзам, Тургун, Ходжи, Ахмад, Сабир… Кадыр - с виду смирный, но если разозлится, без всякого лезет в драку. Ахмад - озорник и азартный игрок в ашички. Отец Ходжи - чернорабочий, еле сводит концы с концами, но порядочный хитрец. И сын в него пошел. Сабир - маленький, но довольно крепкий и бойкий. И вообще ребят в нашем квартале много, и все они не похожи друг на друга.
Для нас все забава: арба, почему-либо оставленная на улице, ашички, чижик, бег наперегонки. Короче: скучать нам не приходится. Каждый день по нескольку раз мы принимаемся за те же игры снова и снова.
Я, хоть в школу не хожу еще, знаю на память отдельные небольшие стихи корана, кое-какие газели Машраба. Выучить их помогла мне старшая сестрёнка Каромат, и сама же потом удивлялась: "Так скоро и так хорошо выучил, а!"
Всякий раз, когда я повторял заученное, дедушка незаметно прислушивался, а затем после долгого раздумья говорил, обращаясь к матери:
- Сын твой сметливый, Шаходат, грамотеем сделаем этого малого.
- А что ж, будем учить. Только Каромат тоже пусть продолжает учение. Вон Навои, Хафиза читает так, что сердце тает от умиления. И учительница всегда ставит ее в пример.
- Конечно, лучше, если она будет ученая. Девочка - это чья-то жена, но пусть учится. Сам я неграмотный. Спросят "ха", я отвечаю "бе". Таша тоже я самую малость учил, малограмотный он. А внучата пусть будут - грамотеями. Да, пусть учатся! - Лицо дедушки светлеет, он улыбается довольный.
* * *
Как-то вечером, ровно через шесть месяцев после отъезда в Янги-базар, в калитку неожиданно входит отец. Мать, бабушка встречают его со слезами. Я несмело обнимаю его.
Дед, здороваясь, снова и снова справляется:
- Как живешь, как здравствуешь, сын?
- Да живем… в степи, - коротко отвечает отец.
На следующее утро дед подробно расспрашивает, как живут казахи, что нового в степи, хорошо ли перелетовали овцы-козы. Отец отвечает лишь короткими "да", "нет".
Дед, понурившись, умолкает. Потом поднимает голову, спрашивает:
- Сколько побудешь дома?
- Три дня, - твердо отвечает отец.
Бабушка говорит сквозь слезы:
- Пусть сопутствуют тебе, сынок, радость и удача! Где бы ты ни был, был бы ты здоров и невредим. Пусть голова твоя будет тверже камня! Я молюсь за тебя в пору каждого из пяти намазов. Будь осмотрителен, сын мой. Дурных людей много, беги от них дальше. Держись ближе к своим. Будь здоров и невредим, поручаю тебя аллаху!.. - Всхлипывая, она встает и идет на кухню к матери.
Дед, молча выжидавший, опустив голову, принимается наставлять сына:
- Недругов много, они есть всюду. Дружи только с достойными. Води знакомство с казахами. Казахи - народ добрый, отзывчивый. Мне часто приходилось иметь дело с ними, они любят мир, спокойствие, - особо подчеркивает дед. - Не груби, будь ласковым, обходительным. Я знаю тебя, дерзок ты очень. И попировать непрочь, знаю.
Отец нетерпеливо перебивает.
- Ладно, ладно. Хватит уже!
Он торопливо пьет крепкий, как яд, чай в прикуску с сахаром, встает и уходит в чайхану.
Я тоже убегаю на улицу.
Октябрь. В воздухе веет прохладой. Свежей позолотой отливают урюковые деревья, яблони, тополи. Коврами из листьев устлана земля. Синее-синее небо. Солнце ласковое. Стаи облаков плывут в вышине…
Все, у кого были загородные усадьбы, вернулись в город. На улице шум, гвалт. Подростки играют в ашички, ссорятся, дерутся. Малыши мечут орехи. Я тотчас достаю из кармана горсть орехов и тоже вступаю в игру.
Отец, возвращаясь с базара, неожиданно останавливается, протягивает мне пару новеньких сияющих калош:
- На, надевай!
Крепко прижимая к груди подарок, я невольно бросаю взгляд на свои запыленные до колен ноги, тут же одну за другой ополаскиваю их в ледяной воде арыка и надеваю калоши. Лепечу, задыхаясь от радости:
- Кажется, велики чуточку.
- Ничего, сын, с ичигами будут в самый раз, - ласково говорит отец.
Я мчусь домой, бегу на кухню к матери, занятой приготовлением плова. Кричу с ходу:
- Мама, мама! - Смотрите, хорошие? - и поочередно показываю надетые на ноги калоши. - Я завтра же пойду к дедушке-суфию и получу от него ичиги!
- Да ну? - взглянув на калоши, улыбается мать. - Дай бог…
На террасе отец рассказывает что-то деду, смеется, Сегодня у него хорошее настроение.
А дед вздыхает:
- Стар стал я, слаб стал, мочи нет. К концу подходит жизнь…
- Вы еще крепки, полны сил, вид у вас хороший, - говорит отец мягко.
- Э-э… какая там сила, какая крепость! - возражает дед. - Да, именно так, выдохся я. На молитву кое-как схожу - и все. Как восьмой десяток переступил, и засел сиднем. Ты теперь почаще наведывайся, сын. Слышишь?
- Заботы, отец, что я могу поделать? Ни конь подо мной, ни сам я не знаем покоя. То в степь скачешь на базар в четверг, то в Шаробхану, то в Турбат… Я и сам с радостью бы приезжал чаще, да возможности нет. Долгов много. Вот и сегодня товару в долг набрал… - смущенно говорит отец.
Дед долго сидит молча, задумавшись о чем-то. Потом уходит на молитву.
Наутро, еще затемно, отец уезжает на своем сильном иноходце.
* * *
Просыпаюсь однажды утром, а кругом белым-бело. С неба, кружась, падают пушистые хлопья снега, слышится тихий, приглушенный шум ветра. Вороны каркают, уже затеяли свою, воронью игру: то взмывают и, радуясь, парят, широко распахнув крылья, то важно, вперевалку, расхаживают но снегу: иные ссорятся из-за костей.
Мать с бабушкой в калошах на босу ногу, поскрипывая снегом и поеживаясь от холода, убирают двор, террасу: кошмы и одеяла уносят в дом, разную утварь со двора - на кухню.
Я приподнимаю с подушки голову, осматриваюсь. Снег уже укрыл крышу сарая, двор, укутал урюковое дерево, легким пухом лежит на краю террасы. Я чувствую прилив радости, безотчетно протягиваю руку. Захватываю полную горсть снега, подношу к лицу. Снег холодком пощипывает руки, щеки, лоб, кончик носа, а мне приятней?.
Бабушка шумно стряхивает полог, наполовину загораживавший террасу, потом подходит ко мне.
- Ну вставай же! Чего лежишь, вытянулся? Видишь, снег - так красиво падает!
Глаза у нее слезятся с непривычки к холоду, а на морщинистом лице улыбка…
Я долго лежу, засмотревшись на падающие с неба хлопья, на тонкие ветки урючины, увитые белым пухом. Бабушка опустилась на молитвенный коврик, перебирает четки, но по ее просветленному морщинистому лицу видно, что мысли ее тоже захвачены какими-то волнующими, внезапно нахлынувшими воспоминаниями.
Я нехотя выбираюсь из-под одеяла. Наскоро накидываю ватный халат и, не дожидаясь чая, бегу на улицу. Кругом тихо-тихо. Через отворенную калитку виден просторный двор дяди. Там, мурлыча под нос какую-то песенку, в одиночку играет в снежки Кадыр. В это время со стороны мечети показался дед. Старик дрожал от холода и еле-еле переставлял свой посох. Я возвращаюсь вместе с ним.
Очутившись во дворе, дед тотчас подсаживается к теплому сандалу на террасе.
- Садись, - говорит он. - Холодно, залезай под одеяло.
Сунув ноги под одеяло, которым накрыт сандал, я тесно прижимаюсь к деду и запеваю песню:
Ворона купалась в снегу,
Закрыла вороньи глаза,
А бабка, схватив кочергу,
Прогнала в три шеи каргу…
Мать приносит бурно кипящий самовар. Весело переговариваясь, мы пьем чай. На скатерти все те же лепешки, и только лепешки. Ни масла нет, ни молока. Бурая корова наша давно продана. Нет ни сахару, ни сушеного урюка. "Хоть бы джида была, что ли!"- думаю я про себя, но молчу.
Иса и Каромат, наскоро пожевав хлеба и выпив по чашке чаю, отправляются в школу. Вместе с ними и я бегу на улицу. Кучка ребятишек играет здесь, осыпая друг друга снегом. Я тоже вступаю в игру. Комья холодного ледяного снега мы туго-натуго скатываем в горстях в снежки и стреляем ими друг в друга. Ссоримся, снова миримся и играем, играем до устали.
Снег уже идет не так сильно, как утром, только легкие снежинки порошат реденько. Время от времени из-за туч выглядывает солнце, и тогда ветви деревьев, живописно увитые хлопьями снега, вдруг начинают сверкать тысячами искорок.
Когда надоедает играть, мы всей ватагой отправляемся на перекресток большой улицы. Там, усевшись в ряд на корточки, с интересом глазеем на вагоны конки, с беспрерывным звоном проносящиеся мимо, на лошадей, с тяжким храпом скачущих впереди каждого вагона.
На гузаре людно: много босых, убого, не по-зимнему одетых людей, дрожаших от холода. Лавочники, сунув ноги в крошечные сандалы и зябко поеживаясь, крошат морковь. А сынки богачей проезжают мимо, развалясь в седле или же на мягких сиденьях колясок.
На плоских крышах парни лопатами сгребают снег. Кто-то в шутку сбрасывает на нас целый сугроб. Снег белит нам головы, плечи. Мы, шутя, перебраниваемся с парнями, потом затеваем шумный разговор:
- Хо, а я недавно с отцом на конке прокатился! Далеко, в самый город ездили. Вот здорово!.. И еще поедем с отцом. Ох, и кони резвые! - говорит один мальчишка.
- А я еще ни разу не ездил на конке, денег нет, - говорит другой.
Неожиданно появляется караульщик.
- Ну, что вы тут расселись журавлиным рядом? - орет он, страшно выпучив глаза.
Я отвечаю почтительно:
- Дядя, мы на снег любуемся, вон как хорошо кругом!.
Караульщик - невзрачный человек, очень раздражительный и злой: усы длинные, зубы редкие, глаза выпученные, всем своим видом напоминает наркомана. Он живет в нашем квартале, один в маленькой хибарке. Мы очень боялись его.
Он замахивается палкой.
- Мерзавцы! Убирайтесь отсюда! А то вот дам свисток…
Мы, мальчишки, бросаемся врассыпную. Только один не очень проворный, как всегда, попадает в руки караульщика и ревет что есть силы.
Солнце давно вышло из-за туч. С крыш, с водосточных желобов со звоном зачастили крупные прозрачные капли. Крыши почти сплошь камышовые, залитые глиной. Только изредка увидишь железную, значит, считай, гам байский двор.
У нас в доме, кроме Исы, нет никого, кто мог бы сгрести снег. Дед стар, даже с палкой еле-еле передвигается, я - мал. Пса, вернувшись из школы, лезет на крышу, тужась через силу, сбрасывает во двор уже начавший таять снег. Я тоже взбираюсь по лестнице, волоча за собой обломанную по краям старую лопату. С минуту стою, раскрыв от удивления рот: горы, белые от снега, кажутся мне совсем рядом.
Иса кричит мне с крыши:
- Эй, куда ты? Брось лопату!
Я бросаю лопату и рукавом утираю под носом.
- Слезай сейчас же! - опять кричит Иса. - Свалишься, здесь очень скользко.
Я нехотя спускаюсь во двор. От нечего делать некоторое время кружу по улице. Потом отправляюсь к бабушке Таджи. И не без умысла. Семья бабушки Таджи имела сад за городом. Осенью они привозили оттуда порядочно сушенного урюка, изюма, патоки. Урюк был у них неважный, с присохшей к косточке мякотью, но я все-таки ради него часто захаживал к ним.
Первым меня встречает младший сын бабушки, Мумин, паренек лет шестнадцати. Он только что закончил сгребать снег с крыши и сходил с лестницы.
- А, приятель! Заходи, заходи! - улыбается Мумин. - Знаешь, я одну интересную сказку запомнил.
- Э-э, сказки лучше слушать вечером, - уклончиво говорю я.
- Ну, тогда расскажи ты, а мы послушаем.
Очистив лопату от снега, Мумин ставит ее к стене террасы, а сам, потирая руки, подсаживается к сандалу.
- Снегу много выпало, хорошо для пшеницы! - говорит он, поудобнее устраиваясь у сандала. Потом приподнимает край одеяла: - Давай, садись!
Я поглубже залезаю под одеяло. Бабушка Таджи - полная, могучего сложения старуха - заглядывает под сандал, лопаточкой ворошит угли, от них пышет жаром.
- Сказку я вечером расскажу, - говорю я Мумину, зная наперед, что он начнет упрашивать меня.
В это время из дома выходит Тура, старший брат Мумина. Это был уже взрослый парень лет девятнадцати-двадцати с темным цветом лица и крупной головой.
- Э-э, ничего вы не знаете. У этого плута на уме только сушеный урюк, - говорит он, посмеиваясь, потом поворачивается ко мне: - Условие у нас будет такое, друг мой: хоть еще не вечер, сказку ты нам расскажешь, и тогда - получай урюк.
Радуясь в душе такому обороту дела-, я сразу же соглашаюсь.
- Было ль то, не было, только жил на свете один бедный-бедный джигит… - Я рассказываю длинную смешную сказку. Все хохочут, а я помалкиваю, утираю рукавом нос, потому что сегодня из него течет больше обычного.
- А теперь гоните ваш урюк! - говорю я дяде Турабу, кончив сказку.
Мумин перебивает меня.
- Постой! - говорит он. - У тебя в запасе есть еще одна интересная сказка, расскажешь ее, и я дам тебе целую пригоршню урюка.
Бабушка Таджи смеется, но принимает мою сторону:
- Вторую он вечером расскажет, таково было условие. - Она с натугой поднимает свое крупное тело, приносит из кладовки пригоршню сморщенного твердого, как камень, сушеного урюка и высыпает мне в шапку.
Я сую ноги в калоши и без оглядки пускаюсь наутек.
В это время на улице слышатся шум, крик. Ссоры у нас случались часто. В нашем квартале, где дворики и домишки тесно лепились друг к другу, всем были известны печали и заботы каждой семьи. Жизнь, сгинуть ей, была очень тяжелая. Изо дня в день у всех в казане варился жидкий суп, де то просто постная шурпа. Если иногда у кого-либо готовился плов с прлфунтом мяса, это считалось праздником в доме. Положение у всех было стесненное, над каждым домом, над каждой семьей тяжело нависала нужда, бедность…
На этот раз шум доносился со двора наших соседей. Ссору затеял дядя Гаффар. Это среднего роста плечистый мужчина с красным, как гребень петуха, лицом, с хитрыми глазками и с широкой, похожей на торбу, бородой цвета зеленого горошка, перемешанного с рисом. Летом он затемно уходил на базар в поисках случайной поденной работы. Зимой торговал вениками. Заготовив целую гору материала, он ночами, не смежая глаз и с большим усердием, вязал веники, а после полудня, погрузив на широкие плечи свой "товар", отправлялся на базар. Таким путем он кое-как содержал свою большую семью. В нашем квартале все так - один веничник, другой ткач, третий сапожник, четвертый сидит в мелочной лавчонке… У каждой семьи своя жизнь, свои бесчисленные тяготы, заботы, свои печали…
Жена дяди Гаффара - тетя Рохат - довольно симпатичная женщина, белолицая, с живыми глазами. Сейчас она плакала навзрыд, говорила что-то с горечью и обидой.
Дядя Гаффар орал на нее:
- Эй, ты, ведьма!. Замолчи, говорю тебе, подлая! Довольствуйся рисовым супом и тысячу раз благодари бога! Что такое плов, я сам хорошо знаю, да где взять денег? Летом я - чернорабочий, зимой - веничник, ты же сама знаешь это, глупая твоя голова!
А жена кричала еще громче мужа: