- Мне иногда кажется, что планета остановилась, и что земля прекратила своё вращение.
Я огляделся вокруг и почти выкрикнул:
- Упаси Боже!
Лия взяла мою руку и задумчиво проговорила:
- А ещё мне иногда кажется, что я старая.
Я пошевелил ушами. Подвигал носом.
С улицы в окно заглянул какой-то мужчина. У него был смятенный вид. Кажется, он кого-то потерял. Я проникся к нему сочувствием. Мужчина от окна отошёл.
- Почему мне с тобой хорошо? - выдохнула Лия.
- И действительно – почему? - зарычал я.
На окно опустилась муха, и я, проследив за движением её ножек-ниточек, напомнил о Вергилии, который за мухами, залетающими в комнаты, признавал статус домашних животных, а однажды на земле возле своего дома организовал траурную церемонию похорон мухи со всеми положенными при таком событии атрибутами – гробокопателями и долгими речами.
Лия сказала, что в букинистическую лавку доставили новые книги, а затем, немного поговорив о Римской империи, мы завели разговор о современной литературе. Лия одобрительно отозвалась о незнакомом мне шведском писателе. "Храбрый он, не боится общаться с мёртвыми".
В кафе вошли две пожилые дамы. Они пили чай и во весь голос обсуждали последние выборы в Венесуэле. Внезапно, вскочив со своего места, одна из них замахала руками и со словами "ничего ты в этом не смыслишь" побежала в туалет. Та, которая осталась, заметно заскучала. "Вот скажи, - обратилась она ко мне, - что будет с этим миром дальше?" Я высказал предположение, что дальше будет то же, что было прежде. Дама посмотрела на меня пустыми, будто слепыми глазами, а затем, допив свой чай короткими, нервными глотками, тяжело вздохнула и выбежала на улицу.
Я посмотрел на Лию и стал гадать: если наша прародительница Ева родилась из ребра Адамова, Венера – из морской пены, то Лия… От кого мне такой подарок, кем послана?
- Могу получить информацию? - спросил я.
- Обо мне?
Я кивнул.
Лея горестно вздохнула:
- Что ж, приступай к пыткам.
Я приступил:
- Твой любимый танец?
- Танго.
- Любимые цветы?
- Белые гвоздики.
- Любимые картины?
- Тёплые. А любимая еда – жареная картошка.
- Про еду я не спрашивал.
Подошёл официант и спросил, не желаем ли чего-либо ещё.
Я попросил жареной картошки.
- Нет у нас, - смутился официант.
Я посмотрел на Лию.
- Тогда в кино?
Лия поднялась с места.
***
Фильм Тео Ангелопулоса "Вечность и один день" рассказывал о судьбах нелегальных иммигрантов. Во время показа забавных сцен лицо Лии улыбалось, жестких – содрогалось, таинственных или невнятных – замирало. "С этим лицом всё как надо!" - заключил я.
Выйдя из кинотеатра, мы, взявшись за руки, бродили по городу, говорили о фильмах, об учёбе в университете. На нас оборачивались, на нас заглядывались и мужчины, и женщины, и я был готов поклясться, что за нами всю дорогу тянулось яркое, многоцветное сияние.
Лия сказала:
- Обожаю твои пальцы.
Я спросил:
- Что в них хорошего?
Лия пояснила:
- Они твои…
- Я заверил:
- Теперь – и твои тоже…
Лия спросила, задумываюсь ли я над будущим мира, и я сказал, что смысла в этом не нахожу, ибо будущее придёт и без того, думаю ли я над ним или нет. "А ты? - спросил я. - Ты довольна?" "Чем?" - не поняла Лия. Я сказал: "Всем, что вокруг". Лия посмотрела на меня долгим, бесконечно долгим взглядом.
Мы вновь заговорили о фильме Тео Ангелопулоса.
- Не знаешь, почему преследуют неповинных людей? - упавшим голосом спросила Лия.
- Знаю, - отозвался я. - Просто, аппетиты у одних несоизмеримо большие, чем у других.
Лия высказала мысль о том, что людям, несправедливо преследуемым, следует собрать большое войско и восстать.
- Без проблем! - сквозь сжатые зубы произнёс я. - Соберем!
- Ты милый.
Я заключил лицо Лии в мои ладони.
Глаза Лии искрились.
Потом я принялся прыгать на одной ноге. Продержался метров сорок.
Подошёл, пошатываясь, парень – прыщавое лицо, выпученные глаза, на жёлтой майке надпись: "Я небесполезен: служу примером плохого поведения". Кажется, он был из тех, кто считают, будто сердце мужчины расположено в его члене.
Потянувшись губами к моему уху, он шепнул:
- Уступи девулю!
Я шепнул в ответ:
- Дышать хочешь?
- А то! - сказал он.
- Тогда ляг и дыши.
- Понял! - проговорил он и без лишних движений опустился на тротуар.
- Умница! - похвалил я.
Лия кивнула на парня:
- Что это с ним?"
Я объяснил:
"Anorexsia neurosa".
Лия завела разговор о букинисте –
была страшная война в Европе, потом война за Независимость в Палестине, потом учёба в Сорбонне и, наконец, служба в должности атташе по культуре во Франции. Посланник от государства Израиль! Судьба, фортуна – в жизни всё так странно. Букинист считает, что человек есть только то, что он есть, и жизнь есть то, что мы в ней делаем.
Я напомнил, что история напичкана самыми невероятными странностями. Например, немалое удивление вызывает дата 129 лет.
Наполеон родился в 1760 году. Гитлер родился в 1889 году (разница 129 лет)
Наполеон пришёл к власти в 1804 году. Гитлер пришёл к власти в 1933 году (разница 129 лет) .
Наполеон вошёл в Вену в 1812 году. Гитлер вошёл в Вену в 1941 году (разница 129 лет)
Наполеон проиграл войну в 1816 году. Гитлер проиграл войну в 1945 году. (разница 129 лет).
Лия остановилась, прижалась ко мне щекой.
У меня вспотели ладони.
Я спросил, реальна ли любовь с первого взгляда?
Лия сказала, что на первый взгляд – да, но чем такая любовь обернётся через 129 лет предсказать сложно.
Мы немного помолчали, и вдруг Лия спросила, знаю ли я что-либо о финских евреях. Я не знал. В эти минуты мне ни о чём знать не хотелось. Кажется, в мире выключились звуки, и передо мной предстала картина Шагала – взявшись за руки, я и Лия парим над Иерусалимом.
- Чему ты улыбаешься? - не поняла Лия.
Я сказал, что теперь понимаю, почему, входя в транс от своего удачного исполнения, пианист Фетс Уоллер выкрикивал в зал: "Пристрелите меня кто-нибудь, пока я счастлив!"
***
Прозвенел мобильник.
- Ты где? - спросила мама.
- Парю в небесах, - сказал я.
- Тебя ждали дома.
- Ждали?
- Тебе повестка…
***
Я, сержант запаса армии обороны Израиля, вызывался на базу, и я сказал себе: "Так точно, как же иначе!?"
Мама смотрела на меня и молчаливо покусывала губы.
"Надо!" - сказал я вслух.
***
Радиоприёмник оповещал:
"Город Сдерот – воздушная тревога…
Город Беер-Шева – воздушная тревога…
Кибуц Ревивим – воздушная тревога…
Город Ашкелон – воздушная тревога…
Кибуц Цеелим – воздушная тревога…
Город Ашдод – воздушная тревога…"
Кто-то хватался за мобильник, предупреждая близких, знакомых, любимых о наступлении Зла,
кто-то бросался к своим автомобилям, задумав отправиться на север страны и там переждать какое-то время у родственников,
а я, перед тем, как покинуть город, заглянул в Университет.
Декан факультета развёл руками: "Что ж, курсовую работу по "Энеиде" вам придётся прервать, но, надеюсь, что…"
"Я тоже надеюсь", - сказал я.
***
На рассвете 14-ого ноября 2012 года на базе под Иерусалимом нас поджидали армейские автобусы.
Было ясно – нас посылаюттуда…
Было понятно – этого не миновать…
"Дождись!" - наказал я мотоциклу.
За окнами автобуса пробегали кусты, белые домики, фигурки людей.
Я закрыл глаза и перед собой увидел –
70-ые годы новой эры.
Император Веспасиан.
Сгоревший храм.
Вспаханная земля на месте, где стояло Святилище.
Разорённый Иерусалим.
Иудеи, угоняемые в Рим.
Зной жёг губы, пыль поедала глаза.
Отчеканенная монета с надписью "Judaea capta"*.
Открыв глаза, я подумал: "Никогда больше..."
Старик на обочине дороги поднял руку в приветствии.
Защемило в груди.
Вспомнились слова хорошего писателя: "Радость – продукт скоропортящийся, у печали – долгие сроки хранения"**.
Кто-то вздохнул: "Что будет теперь?"
Кто-то отозвался: "Будет что-то…"
- Сержант, Богу доверяешь? - спросил Амос.
- А что?
- Хорошо бы, чтобы в эти дни Он был поблизости…
- Будет, - промямлил я. - Он всегда и везде. На то Он – Бог!
Автобус остановился.
Воздев руки к небу, Амос попросил: "Не оставь нас, Господи!"
"Только бы не спасовать!"- подумалось мне.
Юваль Лерман невозмутимо грыз печенье.
***
В полдень на огромный пустырь въехали тягачи, нагруженные танками, пушками, миномётами.
Мы замерли в ожидании.
Стирался день.
*(лат) Иудея повержена.
**Феликс Кандель "Против неба на земле"
К вечеру, словно на картинах Монэ, воздух вобрал в себя последние блики солнца.
Накатила мгла.
Налетели комары.
Я представил себе лица граждан страны – чуть ли не в каждой семье резервист…
Колотилось сердце.
***
Из Газы выпрыгнула ракета, за ней – другая, а через семь минут три одновременно…
***
После полуночи Газу затрясло. Небо покрылось густым серым дымом.
Не было чувством жалости к врагу; беспокоила мысль:"Только бы бомбы падали куда надо, только бы ненароком не разворотить не тот дом, не тот подвал, не ту площадь".
Через четверть часа в мир вернулась тишина –
округлая,
мягкая,
тёплая.
Воздух очистился от дыма и пыли.
Вновь выглянула луна и, немного выждав, расслабленно опрокинулась набок.
Слипались глаза.
Клонило ко сну.
Я оглядел сиротливо лежавший на земле спальный мешок, но спохватился – в любую минуту это может повториться…
Боец Николай принялся за стихи:
"В небе смолкли оракулы,
и тогда мы в пути
пели песни и плакали,
чтоб с ума не сойти"*
Я спросил Николая:
- Чем занимаешься обычно?
- Фотографирую. Для заработка – снимаю свадьбы, похороны. Для души –
отражённую в луже луну или…
- Скоро осень, - сказал я. - С дождями и лужами.
На землю легла узкая тень – подошёл Гилад и присел рядом.
- Уличные бои – штука жуткая, - почесывая рыжую бородку, заговорил он. - Может лопнуть сердце, да? Можно потерять всего себя, да?
Я посмотрел на впалые щёки Гилада.
- Да? - повторил Гилад.
Я постучал по деревянному ящику от патронов и напомнил о майоре из новеллы Хэмингуэйя "В чужой стране": "Если уж человеку суждено всё терять, …он должен найти то, чего нельзя потерять".
- А что именно потерять нельзя, майор сообщил?
Гилад усмехнулся:
Я развёл руками.
* Григорий Чемоданов.
- Ну, вот…- Гилад решительно поднялся с места.
- Куда? - спросил я.
- В сортир.
- Зачем?
- Как тебе сказать?
- Ладно, не говори, только поспеши. Мало ли что…
Гилад поспешил.
Я снова посмотрел на спальный мешок, подумал: "Чёртово испытание!"
…Мой отец говорил: "Каждый проходит через испытания. Обязан пройти…"
Я не понимал.
Отец смотрел на меня в упор: "Дарить новую жизнь – испытание, вырастить
того, кому жизнь подарил – испытание; уходить из жизни – испытание".
Вернулся Гилад и доложил:
- На стене ротного сортира некая Маргарет Этвуд написала: "Здравый смысл приходит благодаря опыту, а опыт приходит благодаря отсутствию здравого смысла".
Я стал допытываться:
- С чего ты взял, что Маргарет Этвуд?
- Стоит подпись.
Я сказал, что Маргарет Этвуд – канадская писательница.
Гилад пришёл в изумление:
- А мне подумалось, что такое могла нацарапать только опытная б…
Я посмотрел на осунувшийся лик луны и подумал: "Любопытно, каково сейчас лицо луны на другом конце света?"
Гилад спросил:
- Как думаешь, я смогу погибнуть?
- Сможешь, - отозвался я. - И ты сможешь, и я сможешь…
Гилад загрустил.
Я принялся его утешить:
- Опытные люди уверяют, что жить – занятие невыносимое, утомительное, ибо приходится вынуждать себя –
быть честным,
быть разумным,
быть учтивым и прочее, и прочее, и ещё и ещё…
Гилад не унимался.
- Интересно, - пробормотал он, - отчего у меня предчувствие, будто я погибну?
Я мотнул головой.
- И в правду интересно!
- И больше в этом мире меня не будет.
- Больше не будет.
- А что ж тогда?
Я предположил:
- Будет конец света.
Гилад перевёл дух.
- Может, обойдётся лёгким ранением?
…Мой отец говорил: "Жизнь даётся в дар без всяких объяснений, а потом тебя без всяких объяснений её лишают, тем не менее, чтобы с тобой не случилось, жизнь проживи свою. Неудачную картину можно переписать заново или просто взять и выкинуть, а свою жизнь, если не удалась, тут уже не…"
Рация молчала.
Мы ощущали себя людьми вполне взрослыми; об ожогах, ранениях и всяком другом не думали, ждали своего часа, понимая, что мучительное бездействие и неизвестность – также война.
Командирским голосом я произнёс:
- Боец Гилад, amor fati!
- Что? - вскинулся Гилад. - Что ты сказал?
Я перевёл:
- Полюби свою Судьбу!
- Это приказ?
- Понимай, как хочешь!
Гилад поморщился.
- За что Судьбу любить?
Я скосил глаза.
- Хотя бы за то, что она наша! Другой Судьбы у нас всё равно нет…
На лице Гилада выступила постная улыбка. Упавшим голосом он спросил:
- Может, стоит помолиться? Набралось у меня…
Я кивнул.
- Раз набралось, то приступай…
Гилад стал просить –
чтобы его сестра каждый год рожать прекратила,
чтобы его отец благополучно дотянул до пенсии,
чтобы в стране выпали нормальные дожди,
чтобы Израиль выиграл пару медалей на олимпиаде,
чтобы навсегда утихомирилась Газа.
Я посмотрел на рыжую бородку Гилада и пришёл к заключению: "Barbam video, sed philosophum non video"*
С севера приближалась колонна танков. "Накачиваем мышцы!" - догадался я.
- Чёртова Газа! - уныло проговорил Гилад. - Кажется, мы завязли в путанице?
Я глотнул слюну.
- Путаница – это когда не знаешь, как её распутать…
- А мы знаем? - зрачки Гилада вдруг потемнели.
Я пожал плечами.
В детстве меня пугали тёмные комнаты и учителя математики, а здесь, под Газой, пугали вопрошающие глаза товарищей. Боли я не чувствовал. Это как в драке: вначале тебя сотрясают тупые удары, а острая боль приходит потом…
- Так-то оно… - Гилад коснулся своей бородки. - А мне умирать…
Я заговорил о таких, казалось бы, неглупых парнях как Золя, Тургенев, Эдмонд де Гонкур и Доде, которые, собираясь в ресторане "Маньи", обсуждали вопрос о смерти. Однажды они пришли к выводу, что разумнее всего заставить себя довериться Судьбе, и при этом спокойно, без паники приговаривать:
*(лат.) Бороду вижу, философа не вижу.
"Так уж оно, и тут уж ничего не попишешь…"
Гилад слушал, заложив руки за голову и тяжело дыша.
Я взглянул на облака. Одно из них походило на шагающий стул.
На стул присело солнце.
По земле забегали тени.
Боец Юваль Лерман сидел в стороне и грыз печенье.
Появился джип батальонного фельдшера.
- Воины, - раздался трубный голос эскулапа, - как обстоит с боевым духом?
Ему никто не ответил.
- Ну, а дрожь в коленках или упадок в физическом состоянии наблюдается?
Покрутив шеей, я доложил:
- В исключительно редких случаях. Если появляется асистолия, мы незамедлительно приступаем к использованию усовершенствованного Армией Обороны Израиля дефибриллятора.
Фельдшер тоже покрутил шеей и вдруг, поведя носом, остановил брезгливый взгляд на кустах.
- Воздух-то здесь спёртый…- заметил он.
Я пояснил:
- Город Газа в непосредственной близости…
Фельдшер покашлял.
- Как вы можете дышать таким воздухом?
Я ещё пояснил:
- Стараемся в себя воздух не втягивать.
- Однако у вас тут тихо, - изумился фельдшер.
Кто-то из бойцов поделился знаниями:
- Говорят, в могиле ещё тише.
Я посмотрел на небо.
Ефрейтор Фима посмотрел на небо.
Николай посмотрел на небо.
Кажется, кто-то ещё посмотрел на небо.
- Сплетни это, - проговорил фельдшер, - не верьте!
- Ладно! - обещали воины.
Преодолев робость, я попросил:
- Нам бы таблетки для погружения в забытье…
Фельдшер бросил на меня укоризненный взгляд и сказал:
- Сейчас не время…
- Так точно, - согласился я, - сейчас не время. Нам бы на потом. После всего этого…
- Лекарства "на потом" не поступили. И вообще – заглядывать в будущее не надо.
- А что надо?
- Жить!
Я вдохнул в себя воздух –
горячий,
влажный,
гнетущий,
зловонный.
Отдав батальонному фельдшеру честь, я подумал: "До чего же жить просто…"
***
Ночью прилетали бомбардировщики, и небо под огненными вспышками стало дробиться. Внизу дребезжало, лязгало, гремело. Изрядно пошумев, самолёты оставили за собой пространство, покрытое зеленовато-серым дымом, зеленовато-серым бредом, зеленовато-серым наказанием и отправились на свои базы для дозаправки.
Возвратилась тишина –
податливая,
смиренная,
уютная.
Искушало желание потрогать тишину, досаждала мысль: "Почему Бог, обычно во всём и повсюду присутствующий, теперь себя не обнаруживает".
Отец говорил: "Невмешательство – это тоже вмешательство…"
Моя жизнь…
"Чем она станет утром?"
"Во что превратится?"
Я поглядывал на небо. "Отзовись, Господи!"
Тишина –
глухая,
хрупкая.
"Прекратится или во что-то превратится" - вот в чём вопрос?
Тишина –
безразличная,
вялая.
"Господи, - спрашивал я, - ты меня слышишь?"
Ни звука. "Насинг!"