Семнадцать? Ей было ровно столько же, сколько и ему; она находилась вне времени. Судьба все так же сияла в ее черных глазах под желтой соломенной шляпкой, словно она только что не предлагала ему отказаться от этой судьбы ради него.
– Я иногда думаю, что если бы не ты, то нашелся бы кто-нибудь другой и заставил бы меня чего-нибудь добиться, – сказала она.
– Ты всего добилась сама. Выброси это из головы – ты от меня не зависишь!
– Завишу. Все – благодаря тебе.
– Но это не так! – с чувством произнес он, хотя и не стал дальше спорить; ему нравилось, что она так думает.
– Я не знаю, что бы я без тебя делала. Ты – единственный друг… – И она добавила: – Которого я люблю. Понимаешь? Ты меня понимаешь?
Он рассмеялся в ответ, увидев, как рождается ее эгоизм, что подразумевалось из ее права быть понятой. В тот день она выглядела прекраснее, чем когда бы то ни было, она была изысканной, отзывчивой, но и нежеланной – для него. Иногда он задумывался: а не была ее холодность заметна лишь ему одному, не была ли она только одной из ее сторон, которую она – может быть, вполне сознательно – демонстрировала только ему? Лучше всего она себя чувствовала в компании молодых мужчин, хотя и притворялась, что всех их презирает. К ее легкой досаде, Билли Фарелли послушно оставил ее в покое.
– Когда ты приедешь в Голливуд?
– Скоро, – пообещал он. – А ты будешь иногда приезжать в Нью-Йорк!
Она расплакалась:
– Ах, я буду так по тебе скучать! Я буду очень по тебе скучать! – Крупные и горькие слезы скатывались по ее белоснежным щекам. – Черт возьми! – негромко воскликнула она. – Ты такой добрый! Дай мне руку! Дай же мне руку! Ты самый лучший друг на свете! Разве мне когда-нибудь удастся найти такого друга?
Сейчас она играла, но у него в горле застрял комок, и на мгновение возникла безумная мысль, которая принялась метаться в голове туда-сюда, словно слепой, спотыкаясь о тяжелую мебель: жениться? Он знал, что достаточно было лишь намека, и она будет принадлежать лишь ему, и никогда не посмотрит ни на кого другого, потому что он всегда будет ее понимать.
На следующий день на вокзале она радовалась всему: и подаренным цветам, и своему купе, и предстоящей поездке – она еще никогда не ездила так далеко. Когда она целовала его на прощание, ее бездонные глаза вновь оказались рядом, и она прижалась к нему так, словно была не в силах от него оторваться. Она опять расплакалась, но он знал, что за слезами прячется радость, ведь впереди ее ждали новые, неизведанные приключения. Когда он вышел из здания вокзала, Нью-Йорк показался ему до странности пустым. Благодаря ее взгляду все вокруг, как и прежде, выглядело красочным; а теперь все вновь покрыла серая завеса прошлого. На следующий день он пришел к одному знаменитому врачу в кабинет на верхнем этаже небоскреба на Парк-авеню – он не был здесь уже десять лет.
– Осмотрите, пожалуйста, мою гортань, – сказал он. – Я ни на что не надеюсь, но вдруг что-то изменилось?
Ему пришлось проглотить сложную систему зеркал. Он вдыхал и выдыхал, пытался брать высокие и низкие ноты, кашлял по команде. Врач все тщательно осмотрел и ощупал. Затем сел и снял очки.
– Никаких изменений! – сказал он. – Связки совершенно нормальные, они просто износились. Медицина здесь бессильна.
– Так я и думал, – покорно, словно он был в чем-то виноват, сказал Джейкоб. – Практически то же самое вы говорили мне и раньше. Я просто подумал – а вдруг это не навсегда?
Он что-то потерял, когда вышел из небоскреба на Парк-авеню: пропала маленькая надежда, возлюбленное дитя желания, что в один прекрасный день… Он отправил ей телеграмму:
"НЬЮ-ЙОРК ОПУСТЕЛ. ВСЕ НОЧНЫЕ КЛУБЫ ПОЗАКРЫВАЛИСЬ. НА СТАТУЕ ГРАЖДАНСКОЙ ДОБРОДЕТЕЛИ ВЫВЕСИЛИ ЧЕРНЫЕ ВЕНКИ. РАБОТАЙ НЕ ЖАЛЕЙ СЕБЯ БУДЬ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО СЧАСТЛИВА".
Она ему ответила:
"ДОРОГОЙ ДЖЕЙКОБ! ОЧЕНЬ ПО ТЕБЕ СКУЧАЮ. ТЫ САМЫЙ ЛУЧШИЙ НА ВСЕМ СВЕТЕ, ЭТО ПРАВДА, МИЛЫЙ. НЕ ЗАБЫВАЙ МЕНЯ. ЛЮБЛЮ. ДЖЕННИ".
Наступила зима. Картина, в которой сыграла Дженни, вышла на экраны в сопровождении множества интервью и статей в журналах о кино. Джейкоб сидел у себя в квартире, вновь и вновь проигрывая "Крейцерову сонату" на новом фонографе, читал ее суховатые, высокопарные, но все же страстные, письма и статьи, в которых рассказывалось, как ее "открыл" Билли Фарелли. В феврале он обручился с одной старой подругой, которая недавно овдовела.
Они поехали во Флориду и вдруг принялись ссориться – то в коридоре гостиницы, то прямо во время бриджа; и решили до свадьбы дело не доводить. Весной он заказал отдельную каюту на лайнере "Париж", но за три дня до отплытия сдал билет и поехал в Калифорнию.
IV
Дженни встретила его на вокзале, поцеловала и, сидя в машине, всю дорогу к отелю "Эмбассадор" так и не отпускала его руку.
– Ты приехал! – всхлипывала она. – Мне даже не верится, что ты приехал! Вот уж не думала, что у меня получится!
Она с трудом удерживала себя в руках, об этом говорил ее вновь появившийся акцент. Выразительное "Черт возьми!", со всем вкладывавшимся ею в него удивлением, испугом, отвращением или восхищением, исчезло, но никакой более сдержанной замены – вроде "Шикарно!" или "Чудесно!" – не появилось. Если настроение требовало добавить в речь экспрессии вне ее обычного репертуара, она предпочитала хранить молчание.
Но в семнадцать лет каждый месяц – словно целый год, и Джейкоб заметил, что она изменилась: в ней не осталось ни капли детскости. В голове у нее теперь появились какие-то непреложные вещи, и это были не пустяки – она ведь обладала врожденной изысканностью, – а нечто настоящее. Студия больше не представлялась ей сказочным карнавалом и чудесной случайностью; не было и "за копейки я и пальцем не пошевелю". Работа стала частью ее жизни. Обстоятельства стали складываться в карьеру, которая теперь двигалась своим чередом, ничуть не завися от приступов ее легкомыслия.
– Если этот фильм получится таким же хорошим, как и предыдущий – то есть если у меня вновь получится хит, – Хекшер пересмотрит контракт. Все, кто видел "потоки", говорят, что у меня в кадре впервые появилась сексуальность.
– А что такое "потоки"?
– Вчерашний съемочный материал. Говорят, я там впервые стала выглядеть сексуально!
– Что-то я не заметил, – поддразнил ее он.
– Да куда тебе. Но это так!
– Да, я знаю, что это так, – сказал он и, повинуясь необдуманному порыву, взял ее за руку.
Она бросила на него быстрый взгляд. Он улыбнулся – опоздав с улыбкой на долю секунды. Затем улыбнулась и она, и ее горячая сердечность загладила его промах.
– Джейк! – воскликнула она. – Я готова орать от восторга – я так рада тебя видеть! Я забронировала тебе бунгало в "Эмбассадоре". Там вообще-то не было свободных, но они кого-то выселили, когда я им сказала, что это нужно лично мне! Я вышлю за тобой свой лимузин через полчаса. Хорошо, что ты приехал в воскресенье – у меня сегодня весь день свободный.
Они позавтракали в меблированных апартаментах, которые она наняла на зиму. Обстановка была в "мавританском" стиле 1920 года, ее перевезли сюда целиком из дома какого-то героя вчерашних дней. Ей явно кто-то сказал, что все это ужасно выглядит, – это было понят но, потому что она шутила на эту тему, но когда он попробовал расспросить ее поподробней, то выяснилось, что она не понимает, в чем именно кроется изъян.
– Как было бы хорошо, если ли бы здесь было побольше изысканных мужчин! – сказала она за завтраком. – Разумеется, изысканных людей здесь достаточно, но… Я имею в виду, как в Нью-Йорке, ты меня понимаешь… Такие мужчины, которые знают больше, чем девушки, такие, как ты…
После завтрака его поставили перед фактом, что вечером им предстоит посетить один небольшой прием.
– Только не сегодня! – возразил он. – Я бы хотел побыть с тобой наедине…
– Ладно, – нерешительно согласилась она. – Думаю, что можно позвонить и отменить. Просто… Звала одна дама – она много пишет для газет и до сих пор еще ни разу меня не приглашала… Но, раз ты не хочешь…
Она слегка сникла, и Джейкоб поспешно уверил ее, что он совсем, совсем не против куда-то ехать, раз так надо. Через некоторое время выяснилось, что надо посетить не один прием, а целых три.
– В моем положении приходится этим заниматься, – объяснила она. – Иначе ни с кем не познакомишься, кроме тех, кто с тобой работает, а это довольно узкий круг. – Он улыбнулся. – Ну и что ни говори, – закончила она, – а воскресные вечера, мистер умник, для того и созданы, чтобы ходить по гостям!
На первом приеме Джейкоб обратил внимание, что среди гостей преобладали – причем существенно преобладали – женщины; там были сплошь журналистки, дочери операторов, супруги монтажеров и совсем немного важных персон. Ненадолго заглянул юный латиноамериканец по имени Раффино, поговорил с Дженни и удалился; промелькнуло несколько "звезд", осведомлявшихся о здоровье детей так по-домашнему, что это вызывало некоторое недоумение. Еще одна группа знаменитостей, словно статуи, без движения застыла в углу. Был там и какой-то возбужденный сценарист в подпитии, безуспешно приглашавший на свидание одну девушку за другой. К концу дня как-то внезапно увеличилось количество пьяных; Джейкоб и Дженни вышли на улицу под становившийся уже пронзительным и громким шум общего разговора.
На втором приеме юный Раффино – он был актером, одним из бесчисленных исполненных надежд новых Валентино – опять заглянул на минутку, поговорил с Дженни чуть подольше и чуть более внимательно, чем в прошлый раз, и вновь удалился. Джейкоб отметил, что эта вечеринка была не столь шикарна, как предыдущая. Вокруг фуршетного стола было больше народу; многие сидели, общаясь только в своем кругу.
Дженни, как он заметил, пила лишь лимонад. Он был приятно удивлен ее изысканностью и хорошими манерами. Она обращалась всегда к кому-то конкретному, и никогда – ко всем окружающим; еще она слушала, что ей говорят в ответ, не считая при этом необходимым стрелять глазами вокруг. Он также заметил, что на обоих приемах она – неважно, сознательно или нет – рано или поздно всегда оказывалась вовлеченной в беседу с наиболее влиятельным гостем. Ее серьезность, ее поведение словно бы говорили: "Я не упущу представившейся возможности узнать нечто новое" – и неумолимо привлекали к ней даже самых отъявленных эгоистов.
Когда они вышли, чтобы ехать на последнюю вечеринку – это был ужин а-ля фуршет, – уже стемнело, и на Беверли-Хиллз непонятно зачем зажгли светящиеся электрические рекламы оптимистичных торговцев недвижимостью. На улице рядом с кинотеатром Граумана, несмотря на мелкий теплый дождик, собралась толпа.
– Смотри! Смотри! – воскликнула она; в кино шла картина, в которой она снималась месяц назад.
Они плавно свернули с бульвара Голливуд – слабого подобия Риальто – в глубокую тьму бокового переулка; он обнял ее и поцеловал.
– Милый Джейк! – улыбнулась она.
– Дженни, ты такая красивая! Я и не знал, что ты такая красивая!
Она посмотрела прямо перед собой; ее лицо было кротким и спокойным. Его охватила досада, и он настойчиво притянул ее к себе; и в этот момент машина остановилась у освещенной двери.
Они вошли в одноэтажный летний дом, где было полно народу и плавали клубы табачного дыма. Весь привкус формальности, с которым начался сегодняшний день, давно прошел; все вдруг приобрело оттенок какой-то неопределенности и резкости.
– Это ведь Голливуд! – пояснила резвая и разговорчивая дама, которая весь день находилась рядом с ними. – В воскресный вечер здесь никто не важничает. – Она указала на хозяйку дома: – Обычная, простая и милая, девушка! – И добавила погромче: – Не правда ли, дорогая, вы – обычная, простая и милая девушка?
Хозяйка ответила:
– Да. А про кого это вы?
И собеседница Джейкоба вновь заговорила тихо:
– Но ваша девочка – самая мудрая из всех здешних!
Общее количество поглощенных Джейкобом коктейлей стало сказываться самым приятным образом, но, как он ни старался, дух вечеринки – тот самый ключ, который позволил бы ему чувствовать себя здесь непринужденно и спокойно, – от него ускользал. В воздухе витало какое-то напряжение – какая-то агрессия и неуверенность. Все разговоры между мужчинами казались пустыми, легкомысленными и обрывались на какой-то мнительной ноте. Женщины были любезнее. В одиннадцать часов в буфетной он вдруг понял, что последний раз видел Дженни час назад. Вернувшись в гостиную, он заметил, как она вошла – явно только что с улицы, потому что на ходу она сбросила с себя плащик. И с ней был Раффино! Когда она вошла, Джейкоб заметил, что она запыхалась, а глаза ее ярко сверкали. Раффино вежливо и небрежно улыбнулся Джейкобу; через несколько мгновений, собираясь уйти, он наклонился и что-то шепнул Дженни на ухо; она посмотрела на него, не улыбаясь, и сказала ему "до свидания".
– В восемь мне нужно быть на съемочной площадке, – тут же сказала она Джейкобу. – Если сейчас же не отправлюсь домой, то завтра я буду выглядеть как поношенный зонтик! Милый, ты не против?
– Разумеется, нет!
Их лимузин отправился в бесконечное путешествие по приземистому, распластанному городу.
– Дженни, – сказал он, – я еще никогда не видел тебя такой, как сегодня! Клади голову мне на плечо!
– Спасибо. Я устала.
– Я даже представить себе не могу, какой блестящей ты скоро станешь!
– Да я ведь нисколько не изменилась!
– Это не так! – Его голос внезапно превратился в дрожащий от чувств шепот. – Дженни, я в тебя влюблен!
– Джейкоб, не говори глупости!
– Я влюблен в тебя! Как странно, Дженни… Вот как оно вышло…
– Ты в меня не влюблен!
– Ты просто хочешь сказать, что это тебя совершенно не интересует! – И он почувствовал легкий укол страха.
Она села прямо, ослабив охватившее ее кольцо объятий.
– Разумеется, интересует! Ты ведь знаешь, что больше всего на свете меня интересуешь ты!
– Больше, чем мистер Раффино?
– Да, черт возьми! – с презрением произнесла она. – Раффино – всего лишь большой ребенок!
– Я люблю тебя, Дженни!
– Нет, не любишь!
Он сжал руки. Ему только показалось – или ее тело и впрямь инстинктивно оказало ему легкое сопротивление? Но она прижалась к нему, и он ее поцеловал.
– Сам знаешь, что Раффино – это все глупости…
– Наверное, я ревную…
Чувствуя себя слишком настойчивым и оттого непривлекательным, он ее отпустил. Но легкий укол страха превратился в боль. Хотя он и понимал, что она устала и чувствовала себя неуверенно, столкнувшись с этим новым его к ней отношением, он никак не мог успокоиться:
– Я и не подозревал, как много ты для меня значишь! Я не знал, чего мне все это время не хватало! Теперь я знаю: мне нужно было, чтобы ты была рядом со мной!
– Что ж, вот я и рядом.
Он решил, что это было приглашением, но она устало обмякла прямо у него в объятиях. Весь остаток пути он так и держал ее на руках; она закрыла глаза, а ее короткие волосы свешивались назад, словно у утопленницы.
– Шофер довезет тебя до отеля, – сказала она, когда машина подъехала к ее апартаментам. – И не забудь: завтра ты завтракаешь со мной на студии!
Внезапно, когда он сказал, что хотел бы зайти, а она ответила, что уже поздно, они чуть не поссорились. Никто из них не успел еще почувствовать перемену, которую произвело в них обоих его признание. Они вдруг превратились в чужих людей: Джейкоб отчаянно пытался повернуть время вспять на полгода назад и вновь пережить ту ночь в Нью-Йорке, а Дженни видела, как это чувство – больше, чем ревность, и меньше, чем любовь, – постепенно овладевает им и выползает наружу, вытесняя прежнюю заботу и понимание, с которыми ей было так комфортно.
– Но ведь я не люблю тебя так ! – воскликнула она. – Как ты можешь взять и ни с того ни с сего свалиться мне на голову и потребовать, чтобы я полюбила тебя так ?
– А что, так ты любишь Раффино?
– Клянусь, что нет! Я с ним даже не целовалась никогда!
– Хм… – Он превратился в неприветливого старца; он вряд ли смог бы сам себе объяснить, откуда вдруг в нем явилось это безобразие, но нечто неподвластное законам логики, как сама любовь, заставило его не отступать. – Ты играешь!
– Ах, Джейк! – воскликнула она. – Прошу тебя, отпусти меня! Еще никогда в жизни я не чувствовала себя так ужасно, я ничего не понимаю!
– Ну, я пошел, – внезапно произнес он. – Не знаю, что со мной случилось, но я просто голову потерял и не соображаю, что говорю! Я тебя люблю, а ты меня не любишь. Когда-то любила или думала, что любишь, но теперь это, видимо, прошло.
– Но я ведь тебя люблю! – Она на мгновение смолкла; происходившая у нее в душе борьба отразилась у нее на лице, подсвечиваемая красными и зелеными отблесками рекламы с заправки на углу. – И если ты меня действительно любишь, я выйду за тебя хоть завтра!
– Выходи за меня! – воскликнул он; но она была так сильно поглощена собой, что ничего не слышала.
– Я выйду за тебя хоть завтра! – повторила она. – Ты нравишься мне больше всех на свете, и я думаю, что со временем я полюблю тебя так, как ты хочешь. – Она всхлипнула. – Но… Разве я могла подумать, что это когда-нибудь случится… А сейчас, пожалуйста, оставь меня в покое!
Уснуть Джейкоб не смог. Допоздна из бара "Эмбассадор" доносилась музыка, а у въездных ворот толпилась стайка проституток, поджидавших выхода кавалеров. За дверью в коридоре мужчина с женщиной затеяли бесконечную ссору, переместившуюся в соседний номер, и оттуда через смежную дверь еще долго раздавалось приглушенное бормотание двух голосов. В районе трех утра он подошел к окну и стал смотреть прямо в ясное великолепие калифорнийской ночи. Ее красота была всюду: она покоилась на газоне, на влажных, поблескивающих крышах одноэтажных домов, – и ночь разносила ее вокруг, словно мелодию. Она присутствовала и в гостиничном номере, и на белой подушке; это она шелестела, словно призрак, в занавесках. Его желание вновь и вновь рисовало ее образ, пока он не утратил все черты – и прежней Дженни, и даже той девушки, что встретила его сегодня утром на вокзале. В молчании, пока не кончилась ночь, он заполнял ею, словно глиной, свою форму любви – ту самую форму, что сохраняется вовеки, пока не исчезнет сама любовь, а может, и дольше – и не сгинет, пока он сам себе не скажет: "Я никогда ее на самом деле не любил". Он медленно создавал образ, прибавляя к нему иллюзии своей юности, несбывшиеся томления из прошлого, пока перед ним не встала она – и с ней, настоящей, ее связывало одно лишь только имя.
А когда позже ему все же удалось на пару часов задремать, созданный им образ так и остался стоять рядом с ним, не в силах покинуть комнату, связанный таинственной нитью с его сердцем.