Лесник и его нимфа - Марина Нефедова 4 стр.


Лесник вошел в комнату и, похоже, заметил, куда она смотрит, но ничего не сказал, и она ничего не спросила, а переключилась на стоящий здесь же кульман с прикрепленной миллиметровкой.

– Слушай, как это у тебя получается? – спросила она, разглядывая чертеж.

– Просят помочь. Платят за это. Это вот к кандидатской диссертации одной девушки. Многие не любят чертить.

– А ты любишь?

– Вообще мне карандашом больше нравится рисовать не по линейке.

– Ты рисуешь?

– Немножко, как все.

– Почему как все? Я вот, например, совершенно не рисую.

– Зато ты поешь как художник, – вдруг сказал он и вышел из комнаты.

– Что?

Он вернулся со свитером.

– Вот, это из верблюжьей шерсти. Очень теплый. Советую не отказываться и надеть под ваш плащ. Мама моя вязала когда-то.

Лита взяла свитер.

– Спасибо. У меня вообще есть теплая куртка. Завтра ее надену, и свитер верну… А с чего вообще такое гостеприимство?

– Ну просто если человек не хочет идти домой, а готов часами ходить в холод по улицам, значит, ему нужен теплый свитер. Пойдемте есть суп.

***

Суп был правда очень вкусный. На самом деле Лита терпеть не могла есть с малознакомыми людьми. Но с Лесником это было не очень стремно.

– Интересно, а чертить можно научиться, или это такой талант?

– Не знаю.

– А ты сразу поступил в этот твой мати, мути, миу… как его там…

– Нет, я приехал поступать в Суриковское, – вдруг сказал он.

– Куда?

– В Суриковский институт.

– Куда? Ты же хотел быть лесником. И при этом приехал поступать в Суриковское?

– Да.

– Значит, ты все-таки рисуешь…

– Не знаю.

– Ты приехал поступать – и провалился? Понятно, в Суриковское просто так мальчики с Урала не поступают. Ты не сдал экзамены?

– Я даже не стал их сдавать.

– Почему?

– Ну, увидел тех, кто пришел поступать. Такие мальчики и девочки с мамами и папами. Еще нужно было принести свои работы.

– Ты принес?

– Принес.

– И?..

– Потом увидел, какие работы принесли другие…

– И?..

– И. Положил свои рисунки под лестницу и ушел.

– Как? – Лита положила ложку. – Оставил и ушел?

– Ну да. Порвать и выбросить я не смог.

– Там были все твои рисунки?

– Нет. Но мне казалось, что лучшие.

– Так… Елы-палы… А сейчас ты рисуешь?

– Да, иногда.

– А… можешь что-нибудь показать, – очень осторожно спросила Лита, боясь не тех интонаций.

– Могу, – сказал он. – Только вы должны доесть суп.

– Ты прям как моя бабушка… Где ты учился рисовать?

– Нигде. Но я все время рисовал. В интернате, кстати, это вообще очень пригодилось.

– Где?!

– Ну, мама умерла, меня отправили в интернат. Потом через полгода сестра оформила надо мной опеку, я вернулся.

– Когда я лежала в психушке, у нас там были девочки из московских интернатов. Представляю себе, что такое провинциальный… Ой, извини, я не предупреждала, что я лежала в психушке.

– Я догадался…

– Что-о? – рассмеялась Лита. – Я произвожу такое впечатление?

– Нет, извини… Нет, я имел в виду, что тетя, когда вся эта эпопея с лекарством тянулась, что-то говорила про дочку Ольги Ивановны, про тебя то есть, как я понимаю, что… ну, что-то про больницу.

– А… Да, представляю, что она про меня говорила. Но ты ей не верь. Хотя... можешь верить… Так вот, девочки из московских интернатов… Как-то сложно тебя в этом представить.

– Тебя в психушке тоже сложно представить.

– Ну вот и хорошо. Покажи, плиз, рисунки.

Он ушел, вернулся с папкой, молча сунул ей и снова вышел из кухни.

Лита раскрыла папку. Рисунков было немного. В основном на небольших листах. Карандашом. Лита ничего не понимала в рисовании, но в красоте кое-что понимала. Это было очень красиво. Такие легкие линии – люди, дома, животные, деревья. Очень просто и изящно. Вот город – дома, дома, больше ничего – какое-то каменное одиночество.

– Слушай, – сказал он, входя, – мне нужно ехать в институт.

– Да, конечно. И много этого осталось под лестницей?

– Да не важно.

– Как все-таки странно сделаны люди, – сказала Лита, рассматривая рисунок, где были холмы вдалеке, какие-то строения и домики. – Это место, где ты жил?

– Да.

– Ты вместо Суриковского пошел в этот свой институт?

– Ну да.

– А при чем тут лесник, я не поняла…

– Это вообще другая история…

– А все-таки?

– А все-таки… У меня был друг, Илья.

– Это тот, который в монастырь ушел?

– Нет. Другой. Просто там, где мы жили, единственным нормальным местом был лес. А

у Илюхи папа был лесником.

– Настоящим?

– Абсолютно. Они жили в сторожке, папа каждый день возил Илюху в школу на таком раздолбанном уазике. Я у них почти все время проводил. И тогда решил стать лесником.

Пойдем, я по дороге расскажу.

***

И всю дорогу до метро он рассказывал про лес, про то, как ходил туда чуть ли не с младенчества.

– Там у нас карьеры есть заброшенные. Мы там камни всякие собирали. У нас у каждого такая коллекция была – не хуже, чем в минералогическом музее. В восемь лет я заблудился. За грибами пошел один. Через два дня вышел к воинской части где-то в глуши.

– В восемь лет на два дня потерялся в лесу? Ты не умер от страха?

– Нет. Мне кажется, я даже не очень испугался.

– Не верю.

– Правда. Если с детства в лесу пропадаешь, не страшно. Ты сейчас куда?

Они подошли к метро. Недалеко от входа стояла тетка и кричала без остановки:

– Горячие булочки с сосисками! Горячие!!!

Зачем-то каждый раз в конце она впечатывала это слово: "горячие".

Лита уставилась на нее. Несколько дней назад она уже видела ту же тетку, и она так же самозабвенно кричала. Лита была потрясена. Оказывается, можно с таким драйвом всю жизнь орать про сосиски.

– Ты сейчас куда?

Лита оторвала взгляд от тетки.

– Никуда… слушай, можно тебя попросить? Можешь позвонить мне домой? Мне нужно понять, дома ли моя мама. Если ответит – можешь спросить меня.

Он вошел в телефонную будку. Лита через разбитое окно продиктовала ему номер.

Пока он его набирал, Лита, глядя в небо, пела:

– Горячие булочки с сосисками. Горячие!

Мама была дома.

– И что теперь?

– Не поеду домой.

Он посмотрел на нее, как будто хотел что-то спросить. Но не стал. Вместо этого после некоторой паузы предложил:

– Хочешь, поедем со мной в институт? Там тепло…

Лита согласилась с видом человека, которому все равно – туда так туда, сюда так сюда.

– И ты про Евангелие спрашивала. Я взял сейчас с собой. Нужно?

***

Они снова ехали в метро. Лита, честно говоря, была под впечатлением. Рисунки Лесника–художника, который, не обращая ни на кого внимания, сейчас читал учебник по физике, как-то подействовали на нее. Ну и вообще. Плюс Евангелие у нее в сумке, которое оставил человек, ушедший в монахи…

Но она не хотела, чтоб про нее подумали, что она навязывается. Тем более она вспомнила про девушку у Лесника на работе. Поэтому, как только они приехали в институт и он показал ей уединенный подоконник, Лита быстро и холодно попрощалась с ним.

– Я тут увидела знакомых, – сказала она. – Пойду с ними покурю.

Он ушел на семинар. А она уселась с ногами на подоконник и стала смотреть, как растворялся день за окном. Потом поглядела со всех сторон на Евангелие, не решаясь открыть. Потом поизучала оглавление. Наконец открыла наугад и прочитала: "…Он помазал Меня благовествовать нищим, и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу…"

От этих слов сердце у нее почему-то заныло. Особенно от "измученных" и "свободы". Лита поняла, что больше не хочет читать. Больше не вместится. Закрыла книгу и стала думать.

Литины родители были члены партии, хотя не верили в коммунизм. Или нет, папа, кажется, немножко верил. Мама точно нет. Лита с какого-то момента тоже перестала верить. Из-за бананов. Классе в пятом они сидели с одноклассницей на подоконнике возле столовой, ели булочки и болтали. "Я вот не понимаю, как это – не будет денег?" – говорила одноклассница, слизывая повидло. "Ну, – объясняла ей подкованная Лита, – всем будет по потребностям. Будешь приходить в магазин и брать, что тебе нужно и сколько хочешь". - "Я не понимаю, – говорила подружка, – вот привезут в овощной магазин бананы – и все ведь кинутся их хватать, всем же не хватит – а еще и бесплатно..." Лита не знала, что ответить. Действительно, непонятно. Спросила вечером у папы. "Понимаешь, – объяснил он, – бананы будут на всех. Их будет так много, что никто толкаться за ними не станет".

Ага, два раза в год маме удавалось отхватить зеленые бананы, их держали потом в темном шкафу, чтоб дозрели… Проще было перестать верить в коммунизм, чем признать папу дураком. В общем, в коммунизм никто у них почти не верил. А в Бога тем более.

Лита почему-то вспомнила себя маленькой. Она помнила себя с очень раннего возраста. Например, как стояла в детской кроватке с прутьями. Она очень хорошо помнила свои чувства в тот момент – ей было очень тоскливо. По-взрослому тоскливо. Все было то же самое – хоть в год, хоть в семнадцать. Еще она помнила себя в больнице. Сколько ей тогда было? Три, четыре? Она лежала без мамы. Там были и большие девочки, взрослые и далекие, а Лита сама должна была выливать свой горшок. Однажды она пролила все это на себя, и нянечка на нее орала, а Лита беззвучно плакала посреди коридора – она была уверена, что произошло что-то смертельно страшное.

И эта тоска ведь так никуда и не делась. Она как будто ходила за Литой всю жизнь, прячась, и ждала удобного случая – а случаи наступали очень часто. В пионерском лагере. В новой школе. Просто в жизни. Вдруг эта сволочь выходила из тени и говорила – а я тут. И Лита тогда могла только замереть, как замороженное дерево. Больше ничего. А в последнее время эта гадина ее все время ждала у кровати по утрам. Лите было страшно просыпаться. Потому что тоска стояла около кровати и набрасывалась на Литу, как только она открывала глаза. И еще сильней набрасывалась, если Лита ночевала не дома и просыпалась где-то в чужой квартире. Когда накануне казалось – вот оно, что-то неуловимое, ради чего стоит жить, а потом приходило утро, и оказывалось, что "все прокурено и серо, подтверждая старый тезис, что сегодня тот же день, что был вчера". Короче, жить не стоит ни ради чего.

Лита поняла, что ужасно устала за этот последний год. Она прожила один год, как проживают целую жизнь. Зачем? Ей казалось, что можно было поймать что-то неуловимое. А оно не ловилось. Столько сил было потрачено… Все силы на всю жизнь. И они закончились. Лите иногда казалось, что ей лет сорок, она уже все понимает и знает. И только музыка – это то, ради чего стоило еще жить. Но и тут все как-то очень сложно.

Лита снова открыла Евангелие наугад: "Так и Давид называет блаженным человека, которому Бог вменяет праведность независимо от дел: блаженны…"

Блаженство, блаженство… Все хотят блаженства на самом деле. Поэтому все время влюбляются, ищут кого-то, спят с кем попало. Ищут блаженства…

Лита снова стала смотреть в окно. Ей казалось, что за словами текста скрывается гораздо больше, чем написано. От этого было как-то беспокойно. На самом деле она знала, что такое блаженство. Внутри у нее был домик. И там, совсем глубоко, было очень хорошо. Оттуда, из этого домика, она и жила. Самое лучшее было оттуда. Музыка чаще всего была оттуда. Когда она забиралась туда, ей было не страшно думать. Она редко туда попадала. Но иногда удавалось.

А от брошюрки о Туринской плащанице тоже было как-то беспокойно. Там вроде все конкретно и понятно написано. Научно обоснованная тайна. Но с этим еще нужно как-то разобраться.

***

– Девушка, вы тут поселились?

Лита вздрогнула.

Лесник стоял напротив. В куртке, с сумкой на плече – явно уже собирался уходить.

– А что?

– Ну просто уже поздно.

– Все пары закончились?

Елы-палы, получается, что она опять навязывается. Вроде как сидит тут ждет его.

– Ну да. Скоро тут все закроется вообще-то.

– Ну и хорошо. Тут хороший подоконник.

– Но за ночь он вам надоест. Пойдемте отсюда.

Он сунул руку в карман, чтобы что-то из него достать, и вдруг с удивленным видом вынул вязаную перчатку, которая начала распускаться – длинная нитка тянулась и тянулась. Лита рассмеялась.

– Да, – сказал он, – как в мультике про варежку.

– Это где девочка хотела собаку, а вместо собаки у нее была варежка?

– Да. Ты смотрела?

– Еще бы… Жуткий мультик. Я все детство от него рыдала. Когда она клала варежку на блюдечко и гладила ее, я начинала рыдать и до конца мультика не могла остановиться.

Он как-то странно на нее посмотрел.

– Я тоже все детство хотела собаку, – продолжала Лита. – Девочке, кстати, собаку купили. А мне нет… Ладно, не смотри на меня так, сейчас я точно не буду рыдать. Вот, – она помахала книжкой, – читаю Евангелие.

– Ну и как?

– Не знаю… А ты все читал и все понимаешь?

– Все читал, понимаю не все.

– Но ты же в Бога скорее веришь, чем нет?

– Наверное. Просто, мне кажется, невозможно выдумать Бога, который умер. Значит, это должно было быть на самом деле.

– Да? Интересно. А друг твой здесь с тобой учился?

– Да. В детстве у меня было дерево одно в лесу, которое я считал богом. И ходил ему молиться.

– Ну, это какое-то язычество…

– Не знаю. Я это дерево считал как бы таким местом, где Бог – настоящий. Бред, конечно.

– Не, почему? Очень интересно.

– Мне просто казалось, что в школе, или дома, или на улице – это такая обязательная жизнь, ну, от нее никуда не денешься. Но в лесу жизнь настоящая. Поэтому Бог там.

– А этот твой друг, с чего он в монастырь ушел?

– Захотел. Говорит, что настоящая жизнь там.

– И он не жалеет?

– Не знаю. Пока не вернулся… Мы просто вместе поступали, так получилось, что познакомились при поступлении. Он тогда только собирался креститься. Я крестился с ним, за компанию. Потом он пошел вперед семимильными шагами. А я никуда не пошел… Но он мне книжки всякие давал читать. Правда, я всегда в чем-нибудь сомневался. Хотя на меня подействовала одна фраза… Что Христос – дерево, а человек – ветка. Если ветку прививать к дереву, на дереве нужно делать надрез. Из-за этого дерево все изранено.

Лита молчала. От окна дуло.

– А душа? – наконец спросила она.

– Что душа?

– Душа есть?

– Есть, – уверенно ответил он.

– В душу поверить проще?

– Наверное.

– А я вот поняла, – вдруг сказала Лита, – что душа существует, этим летом. В психушке. У нас там лежала одна девочка. Такая, совсем... Полная идиотка, как сказала бы моя классная. Она как бы идиотка, и не разговаривает, и ничего как будто не понимает. Ума у нее как бы нет. Но с ней можно общаться. С чем-то в ней можно общаться. Значит, что-то в ней есть, кроме ума? Я тогда подумала, что это и есть душа…

На самом деле Лита вообще про дурдом никому не рассказывала. То есть рассказывала, но не это.

– А эта Катя, – Литу понесло, – понимала очень много. Например, я помню, к ней приехала мама, хорошая такая мама. И вот они сидят, мама с Катей, в коридоре, и мама у врача, наверное, что-то спросила, и эта завотделением стоит перед ними и орет на весь этаж: "Ваша дочь никогда не будет нормальной, поймите вы, это родовая травма!" Надо было видеть лицо этой Кати. Все она понимала.

– И долго ты там лежала?

– Три месяца. Там на самом деле интересно было. Кое-что было интересно. Нет, там в принципе ничего страшного, не надо на меня так смотреть… Ну, аминазина сначала ударную дозу несколько дней колют, размазывают тебя по стенке. Потом начинают лечить. То есть к аминазину добавляют еще кучу таблеток.

Еще была одна девочка – она два года там лежала, безвылазно. Ее интернат положил и забыл. Никто не навещал ее за два года ни разу. А она всегда была всем довольна… Хотя с мозгами у нее, конечно, тоже… Она, наверное, и сейчас там лежит.

Он вдруг спросил:

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать. Вообще я старше всех в классе. Может, поэтому мне так неинтересно со всеми в школе? Я просто в школу пошла в восемь лет. Сначала пошла в семь, и заболела очень сильно в первом классе. Болела полгода. Ну, и снова пошла в первый класс. Такая фигня… Я, кстати, совсем не общаюсь с одноклассниками. Они про меня ничего не знают. Я недавно встретила двух мальчиков из класса на Арбате, они меня не узнали… Смешно… Ладно, пойдем, я тебя заболтала.

Лита замолчала. Он тоже молчал. Никто никуда не двигался.

– Мне кажется, – вдруг сказал он и посмотрел куда-то мимо Литы в окно, – что если бы Бога не было, человек просто умер бы от одиночества.

– Что?

Как раз сегодня, таскаясь под дождем по улицам, она думала почти про то же самое.

– Это ты в лесу своем придумал?

– Наверное.

– Пойдем, а то нас правда тут закроют.

Лита слезла с подоконника и быстро пошла к лестнице. Нужно было как-то остановить этот разговор. Иначе еще чуть-чуть – и придется пускать Лесника в свой домик.

***

Всю дорогу до метро она курила нон-стоп, прикуривая одну сигарету от другой, и несла какую-то чушь про школу. Он молча слушал.

– Ты домой? Или снова маме позвонить? – спросил он, когда они дошли до метро.

– Нет. Я не домой.

– И куда же?

– К Кремпу, в химчистку.

– Кто есть Кремп?

– Мой друг. Он работает ночным сторожем в химчистке. Когда он дежурит, я у него ночую.

Можно было, наверное, этого не говорить. Но Лита решила скорее уже снять эти розовые очки.

– А, – сказал Лесник. – Это человек, с которым вы играли на Арбате?

– Да.

– Такой человек с отсутствующим взглядом?

Это было очень точное замечание.

Лита посмотрела на него – и ей показалось, что в лице у него появилось какое-то презрение. Или она подумала, что он должен сейчас начать ее презирать.

– Да. Потому что он жрет таблетки. Пачками. И скоро, кажется, совсем превратится в растение.

– А ты?

– Что я? Превращусь в растение?

– Нет, тоже жрешь таблетки?

А вот презрения в свой адрес Лита простить не могла.

Она отошла на шаг и, глядя ему в лицо, жестко сказала:

– Да, и я жру… Знаешь, если бы твоя тетя узнала, что я была у вас дома, она бы тебе сказала… Знаешь, все виды дерьма, какие есть, я вообще-то попробовала. И кое-что мне даже нравится. Вот…

Назад Дальше