Она быстро залезла в сумку, вынула Евангелие, сунула ему в руки.
– На, я не буду читать.
Повернулась, не прощаясь, и быстро пошла прочь.
***
Лита не пошла к Кремпу. Она села на кольцевой в метро, закрыла глаза и долго каталась. Потом поехала все-таки домой.
Дома были мама и Сергей Иванович. Это было прекрасно. Значит, ее никто не будет трогать, мама занята.
Она сразу легла в кровать. Стала смотреть на людей из далекого мира, которые прикидывались узором, а на самом деле танцевали на ковре. Она смотрела на них уже столько лет, что они были как родные.
Свитер Лесника аккуратно свернула и положила рядом. Погладила его рукой и сказала его маме "спасибо".
Лита почти забыла психушку, а сегодня из-за этого Лесника снова вспомнила. Еще вспомнила, что давно не плакала. Не плакала уже несколько лет. Даже когда было очень больно или очень страшно. Кстати, в детстве, когда она, наоборот, от всего ревела много и долго, она ведь все равно часто впадала в ступор. Мама про нее тогда говорила, если очень злилась, что "из этой заразы слова не вытянешь".
Конечно, психушкой ее никто не хотел ломать. Все хотели ей только добра. Просто она так заморозилась, что все испугались. Надо было что-то делать.
Когда мама приехала первый раз в отделение и увидела свою дочь, выключенную из жизни аминазином, она еле сдержалась, чтобы не зарыдать и не забрать Лидочку отсюда немедленно. Лита ходила по стеночке и говорила заплетающимся языком.
– Тебе плохо здесь? – спросила мама.
– Нормально. Как везде.
Кто бы мог подумать, что это та же восторженная девочка, которая, послушав "Оду к радости" Бетховена, рыдала после этого два дня. Спросили бы ее, чего она рыдает, – она не знала. Может, от красоты? От того, что тебе эту красоту приоткрыли, но она недосягаема?
С ней много раз было такое. Например, лет в одиннадцать ей снесло крышу от "Лебединого озера". Они сходили с родителями на балет – и Лита после этого заболела. Свалилась по-настоящему, с температурой. Понятно, никто не думал, что это из-за балета – была зима и вирус гриппа… Но Лита-то знала. В температурном бреду она все видела белые пачки и взлетающих лебедей. Это было ужасно больно. С этим надо было что-то делать. Пойти в балетную школу? Лита никогда не отличалась нормальной координацией и тем более изяществом, хотя и была тощей, как будущая балерина. Она умолила маму купить ей пуанты в специальном магазине и мучилась, топая в них, как новорожденный теленок, по квартире. Потом она решила, что единственное, что может ее спасти от балетного помешательства, – это если она научится садиться на шпагат. И она научилась! Всего два месяца тренировок – и, пожалуйста, шпагат. Правда, только продольный и только если правая нога впереди. Зачем ей это было нужно? Непонятно. Но стало легче.
А музыка – это была особая статья. Музыка, невероятная, такая же, как "Ода к радости", ей снилась. Снилась и в психушке, и сейчас. В этих снах она обычно находилась в каком-то золотом пространстве, и музыка звучала, и она понимала, что нужно ее как-то взять и перенести сюда. Но это было невозможно…
***
Диагноза ей так никакого и не поставили, кстати. Так, подростковые заморочки. Нарушение поведения и эмоций.
За все почти три месяца больницы она ни разу не пожаловалась ни на что. Другие девчонки, особенно в первое время, рыдали часами о своей жизни. Лита понимала, что у нее, видимо, тоже что-то сломалось, раз она сюда попала. Но она не плакала. Девчонки ругались на своих родителей, что те их сюда упекли. У Литы не было никакой обиды на маму. Ей, наоборот, было почему-то ужасно маму жалко, когда та приносила в больницу дорогие клубнику и черешню. В этом было что-то очень печальное.
Черешню и клубнику в их палате приносили только ей. Эти супер-ягоды имели право на существование лишь потому, что можно было поделиться ими с идиоткой Катей и Машей из детдома, у которой не было не то что черешни, а зубной пасты, мыла и трусов – все это приносила ей Литина мама.
С мамой Литу даже отпускали гулять. Она пару раз сходила и перестала – слишком большой контраст был между летом на улице и жизнью внутри.
Один раз приехал папа. Лита не помнила, о чем они говорили, – очень хотелось спать. Кремпа не пускали, Маньку не пускали. Никого больше не пускали. Лита убедила маму, что здесь все хорошо. Мама даже как-то сказала папе: "Слушай, не переживай ты за нее. Ей море по колено".
Это была неправда.
Было какое-то унижение, которое Лита глубоко чувствовала, например, в том, что все должны были вставать в семь утра и ждать полтора часа завтрака в холле. До тихого часа ложиться было нельзя. Нужно было сидеть в специальной комнате, читать журналы или смотреть телик. Некоторые, в том числе Лита, которой было очень плохо от лекарств, ложились на жесткую лавочку. Или просто на пол. Это почему-то, к счастью, было можно. А на кровать – нельзя.
Она общалась с девчонками, которым передавали втихаря сигареты, – курила с ними в туалете. Медсестры знали, но делали вид, что не знают. Девчонки были после побегов из дома и попыток суицида. Разговаривающие матом и рассказывающие подробности своей интимной жизни (тут Лита обычно старалась исчезать из разговора). Жесткие и делающие вид, что они очень сильные. Пациентки от пятнадцати до восемнадцати - самый цвет жизни - в своих одинаковых халатах здесь были абсолютно равны.
Еще были медсестры и врачи, которые искренне считали, что тут, в этой больнице, они кого-то лечат. Эти тетки – обычные, со своими теткинскими проблемами, приходили в отделение – и надевали маски аминазиновых терапевтов.
***
Лита вспомнила все это, глядя на узоры на ковре. А засыпая, вдруг подумала: а если ее посадят в тюрьму, как там будет? Она совершенно не исключала этого. У Кремпа был приятель, которого посадили – то ли за тунеядство, то ли за гомосексуализм. Федю вот тоже чуть не посадили. Как там будет в тюрьме? Эти мысли всерьез ее занимали.
А завтра надо идти в школу. Как же ужасно, ужасно жить. И главное, надо прожить так еще лет пятьдесят.
Глава 5
***
Сентябрь уже заканчивался. Фредди Крюгер в ее жизни никак не появлялся. Лита не написала за последнее время ни одной песни. Ни разу не сходила к Кремпу в химчистку. В школу ходила через день, гуляла целыми днями одна по городу. Поднималась на крыши и смотрела вниз. Высоты она боялась, но специально приучала себя смотреть на землю. Так, на всякий случай. Вокруг, как обычно, все было беспробудно серым. Но Лита все время вспоминала, как Лесник сказал: "Я вообще-то люблю серый цвет". Серый цвет просто надо полюбить, вот и все.
Наконец, выпив с Васей Йодом какого-то шмурдяка, она попросила две копейки и позвонила Леснику. Листочек, на котором он написал ей на бумажке еще тогда, на Арбате, свой номер, она носила в ксивничке все время. Телефон Фредди, кстати, лежал там же.
Лесник ответил очень вежливо и доброжелательно, что да, узнал ее и очень рад слышать. Человек за стеклом.
– Я хотела завтра зайти, отдать свитер.
– Завтра я уезжаю в командировку.
– А…
– На один день, в Загорск.
– Здорово. Я никогда не была в Загорске, – зачем-то сказала Лита.
– Хочешь, – вдруг сказал он, – поедем со мной?
– Да…
– Тогда завтра в восемь утра у касс на Ярославском вокзале. Только не опаздывай, пожалуйста. Там электричка в 8:10, мы на нее должны успеть.
Она опоздала. Она проспала, потому что заснула только под утро. Потом бежала по переходам, как дура, хотя было понятно, что она не успевает. Вдобавок она забыла свитер. В 8:25 Лита обреченно вошла в здание пригородных касс.
Он стоял около расписания. Сердце у нее чуть не выскочило – все-таки она бежала только что вверх по эскалатору…
– Привет, Лесник, – сказала она, стараясь говорить как можно спокойнее. – Ты меня дождался?
Он улыбался, как будто старый друг, перед которым не надо оправдываться.
Ладно, наверное, можно считать, что прошлого дурацкого разговора про Кремпа не было. Какая, действительно, разница, к кому она ходит ночевать в химчистку? Лесник – просто очень хороший человек. Пусть не из системы, зато с Урала.
– Я должен был отвезти документы на конференцию, которая начинается в десять. Теперь меня убьют, – сказал он, улыбаясь.
– А я забыла свитер… И вообще я только сейчас поняла, что надо было как-то по-другому одеться – мы же зайдем в монастырь, который там? Ну вот, в таком виде меня, наверное, не пустят.
У нее была тюбетейка на голове, джинсы и незаменимый черный плащ.
– Посмотрим, – ответил он.
***
Они договорились, что пока он относит документы, Лита идет в Лавру. А он подойдет сразу, как освободится, то есть часам к двенадцати.
– А если меня не пустят, погуляю около входа, – сказала она.
Они решили, что если Лита не маячит у ворот, значит, ее пустили, и они встречаются у храма, "в котором мощи Сергия" – так он сказал.
– Откуда я знаю, где там этот храм? – мрачно спросила Лита.
– Там все знают, – коротко ответил он.
В общем, Лита оказалась одна в Лавре. Ее пустили – никто ей ничего не сказал, хотя некоторые и глядели неодобрительно. Она походила туда и сюда, посмотрела на монахов, думая про Сашиного друга, на семинаристов, на двух бабушек, которые выясняли отношения ("Я вот только исповедовалась, а ты меня раздражаешь"), на каких-то полусумасшедших дяденек, на туристов и на всяких других людей. Здесь вообще-то было хорошо.
Лита была второй раз в монастыре. Несколько лет назад они с мамой и ее подругой были в Пскове и поехали на экскурсию в Печоры. Тогда она в первый раз увидела монахов, которые все время куда-то торопились и бегали по монастырю в развевающихся мантиях. Тот день она запомнила, потому что вечером, когда они ехали в поезде в Москву, ей было невозможно хорошо. Так, как бывало всего несколько раз в жизни. Она стояла в коридоре поезда, а на самом деле в своем домике, смотрела в окошко, а там был закат, состоящий из всех цветов радуги, – совсем темное уже фиолетовое небо, потом оно переходило в синее, потом в голубое, и перед тем, как перейти в желтое, на небе почему-то была узкая неяркая зеленая полоска. Потом прямо над солнцем, которое уже почти дошло до горизонта, небо было желтым, само солнце и небо вокруг него – оранжевым, а у земли – красным. Радуга.
Лита неожиданно вспомнила об этом, глядя на кучку людей около источника. Рядом бабушки продавали бутылки для воды по двадцать копеек. Одна бабушка, как какой-то изгой, стояла в стороне со своими бутылками. Лита вообще не собиралась ничего покупать, но не удержалась, купила посудину у бабушки-изгоя и пошла наливать воду.
Потом пристроилась к группе с экскурсией и походила с ними. В какой-то момент, когда она уже совсем расслабилась, мимо их группы, которой что-то вещала экскурсовод, проходила бабуля с палкой. Поравнявшись с группой, она остановилась почему-то прямо напротив Литы и сказала, зло глядя на нее: "Нехристи. И чего вы только понаехали".
Литу это задело.
Потом она пошла в церковную лавку. Стала наблюдать, как там кто что покупает. Через некоторое время осмелилась, подошла к витрине. Там лежали маленькие иконочки-картоночки с наклеенным изображением на фотобумаге. Лита никогда так близко не смотрела на иконы. Она задержала дыхание и стала их рассматривать. На одной иконе у Богородицы глаза были ярко-голубыми, а сама Она была в красной одежде. Очень красивая.
Лита решилась и заняла очередь. Торговал монах лет сорока, который не смотрел никому в глаза. Когда подошла Литина очередь, она сказала:
– Дайте, пожалуйста, икону Богородицы.
Монах, глядя куда-то вниз, вдруг спросил:
– Вы крещеная?
– Нет, – ответила Лита.
– Я не могу продать вам икону, – сказал он, не глядя на нее.
Лита растерялась.
– Ну, я, может быть, собираюсь креститься, – сказала она.
– Вот когда соберетесь, тогда и приходите.
– Ну, может быть, я пока не верю в Бога, – сказала Лита уже более вызывающе. Больше всего ей не нравилось, что человек смотрел мимо нее, как будто ее тут нет.
– Поверите, – сказал монах, не глядя ни на кого. – Поверите… Что вы хотели? – обратился он к стоящей за Литой женщиной.
Лите пришлось отойти без всякой надежды как-то разжалобить монаха, который ее отфутболил, ни разу на нее не посмотрев. До нее прошла куча народу, он у всех брал записки с именами, что-то им давал, и никого не спрашивал, крещеные они или нет.
Она медленно вышла на улицу. У них тут своя жизнь. Она в ней ничего не понимает.
В храм она решила без Лесника не заходить. Пошла подальше, к забору семинарии.
Там были какие-то одинокие лавочки. Лита села на одну из них.
Неожиданно из кустов вылез человек.
– Сестра, – сказал он сипло, – у тебя поесть нет чего-нибудь?
Вокруг совсем никого не было, а парень был очень странный. Но, по крайней мере, он показался Лите более близким, чем все остальные, с кем она сегодня здесь разговаривала. В кармане со вчерашнего распития шмурдяка у нее остались карамельки – она молча их ему сунула.
– Спаси тя Христос, сестра, спаси тя Христос, – просипел парень и тут же смылся обратно в кусты.
Лита посидела еще чуть-чуть на лавочке и пошла узнавать, где же здесь Сергий.
***
Храм ей показали, но Саши у входа не было. А время было уже первый час. Вот, Лесник тоже ее кинул.
Пошел дождь, и вообще она уже замерзла. Лита вздохнула и вошла в храм.
Она помаячила в нерешительности недалеко от двери, на случай, если ее будут выгонять. Потом прошла поглубже. Налево был вход в другую часть церкви, но Лита решила пока туда не соваться, села на лавочку поближе от выхода. Через минуту к ней подошла женщина с косынкой в руках.
– Дочка, – сказала она, давая Лите платок и глядя на тюбетейку у нее на голове, – надень, а то в церкви так некрасиво.
Она говорила так мягко, что Лита решила не сопротивляться. Натянула на голову платок, как смогла. Тюбетейку спрятала в сумку.
Минут через десять она осмелела, стала ходить по этой части храма, рассматривать иконы. В углу был столик, где писали записки, Лита подковыляла туда потихоньку.
Там на стене висел плакатик, она решила почитать, что пишут. На плакатике крупными буквами было написано: "Как подготовиться к Таинству Причастия".
Дальше что-то написано было мелко.
Рядом, неподалеку, стояли два человека – священник и просто какой-то парень. Они разговаривали. Лите, чтобы почитать плакатик, пришлось довольно близко к ним подойти. Они не обращали на нее внимания.
Она стала читать, но невольно отвлеклась на их разговор.
– Вы хотели бы стать монахом ради духовных ощущений? Не ради Христа? – спрашивал священник.
Парень что-то ответил, Лита не слышала.
– Но ведь духовные подвиги сами по себе не нужны… – говорил священник.
Тот опять что-то ответил.
– Монахом может становиться только тот, кто уже научился любить, – сказал вдруг священник. Лита замерла и напрягла весь свой слух. – Если вы можете о себе сказать, что умеете любить, тогда можете идти в монахи. А если нет, то женитьба – отличная школа любви, – и священник дружески похлопал юношу по плечу. – Мне кажется, это для большинства современных людей более подходящий…
– Девушка, я вас не узнал, – вдруг сказал Лесник. Он подошел с другой стороны.
– Привет… Я думала, ты про меня забыл навсегда. Стремно у вас тут, – ответила Лита, очень обрадовавшись.
– Я еле сбежал с этой конференции. Прости, пожалуйста. Пойдем? Или, хочешь, подойдем к мощам?
– Куда?
– К мощам Сергия Радонежского.
– Что это? Где это?
***
Они вошли в темную часть храма. Там стояла очередь, они встали в конец. Стояли молча. Тут читали и пели. Очередь медленно двигалась. Когда они уже были близко, к ним вдруг подошла женщина с маленьким ребенком и сказала Лите шепотом:
– Девушка, вы ребеночка моего не приложите, а то я не могу... Это, в нечистоте…
– Что? – не поняла Лита.
– Давайте, – вдруг сказал Лесник и взял ребенка на руки. Ребенок был какой-то замороженный и даже не сопротивлялся.
Они продвинулись еще на несколько шагов. Наконец Лита сказала.
– Я же некрещеная… Мне нельзя, наверное, подходить.
– Почему?
– Сейчас тот монах меня прогонит.
– Не прогонит.
Она замолчала. Они продвинулись на два шага.
– И что я должна делать? Целовать стекло?
– Можешь что-нибудь сказать. Или попросить.
– Что?
– Что хочешь.
Ребенок на руках у Лесника сидел смирно.
– Ты так хорошо умеешь держать детей…
– У меня племяннику четыре года. Я с ним на руках сто километров прошел.
Какая-то женщина впереди обернулась и строго посмотрела на них. Лита замолчала на минуту. Очередь неумолимо продвигалась.
– И о чем мне просить?
– О чем хочешь.
– А если я хочу играть в группе с гениальным чуваком…
Женщина впереди снова выразительно обернулась.
Еще три шага.
– Я не пойду, – наконец сказала Лита.
Тут ребенок заплакал. Очень тихо и жалобно, как дети обычно не плачут.
Лесник переключился на него, стал ему что-то говорить. Лита смотрела, как этот малыш странно плакал. Он, видимо, был не совсем здоров. Лита тут же вспомнила про психушку. Очередь приближалась.
Лита представила, как сейчас монах возле раки скажет ей на весь храм: "А ты-то что сюда приперлась, Лита?"
Очередь двигалась. Лесник разговаривал с ребенком. Лита потихоньку перемещалась за ним.
– Лесник, – наконец сказала она, – я боюсь.
Он ответил как-то очень тепло:
– Не бойся.
Наверное, он ребенку это сказал. Потому что тот после этих слов перестал ныть.
Они подошли уже к ступенькам. Деваться было некуда. Лита поднялась вслед за Лесником, подошла к раке.
Не глядя никуда, поцеловала стекло.
Монах ничего ей не сказал.
И она тогда попросила: "Я хочу поверить в Бога".
И поцеловала еще раз стекло.
***
Потом Лесник купил ей картоночку с Богородицей в красных одеждах и с голубыми глазами. Пошел с ней в лавку и купил – после того, как Лита пожаловалась ему, что монах на нее даже не посмотрел, а иконочку не продал. Леснику он дал икону без разговоров.
– Интересно, как он вычислил, что ты некрещеная?
– Не знаю…
Лита близко поднесла икону к глазам и посмотрела на Богородицу.
Потом они пошли в город, в столовую. Почти всю дорогу Лесник молчал, Лита болтала без остановки.
Лесник в Загорск периодически ездил в командировки, поэтому знал местный общепит и привел ее в столовку-стекляшку. Здесь на раздаче стояла тетенька-повар с "бабеттой" из марли на голове и раскладывала на тарелки прекрасную столовскую еду – гречку и вареную в кипятке колбасу, которая из-за кипятка была похожа не на кружочек, а на шапочку.
Это был пир. Лита на самом деле очень замерзла и хотела есть.
– И что, – спросила она во время их пира, – Сергий Радонежский помогает всем?