Лита уже месяц, наверное, жила впотьмах. Как говорила бабушка: "Лида, не читай впотьмах". В этих потьмах у нее музыка не писалась, петь не хотелось, жить не хотелось. Еще и этот Лесник… Какая-то заноза. Как "Ода к радости", от которой было невыносимо хорошо и восторженно больно.
Лита стояла по одну сторону, а Лесник – по другую. Посредине был мрачный переход с месивом из грязи и первого снега. Похоже, границу было невозможно перейти. Надо было что-то сделать.
И Лита сделала. Она делала иногда сногсшибательные глупости.
Она дождалась, когда мальчик, который что-то там мяукал, допоет, подошла и попросила гитару. Встала и громко, на весь переход, сказала:
– Песня. Посвящается человеку по имени Саша. Который скоро будет инженером.
И все, надо сказать, обратили на нее внимание. Вообще этот переход не раз слышал Литу. И шелестящие по грязи прохожие часто останавливались, когда она пела.
Сейчас ее несло.
– Саша среди нас. Он настоящий герой. Он всегда придет к вам на помощь. Он лучше всех. Посвящается Саше, – еще раз громко объявила она и запела.
Это была песня, которую сочинил Кремп. Лита пела ее раньше один или два раза, когда было совсем мерзко. Весь смысл песни сводился к тому, что "лирический герой" встречает разных девушек, но когда дело доходит до "дела", все идет не так.
Припев там был: "Ну почему он не встает?!" Припев предполагалось орать – по крайней мере, когда Кремп эту песню иногда пел, какие-то придурки самозабвенно ему подпевали. Сейчас Лита пела очень самозабвенно. И припев орала громко и мощно.
Пусть все видят, сколько она стоит. То есть пусть он видит.
Она мстила ему за то, что он похож на благополучного беспризорника, что он любит серый цвет, что он не переходит эту границу посреди перехода, что он выжил в интернате, а она ходит ночевать (хотя уже не ходит!) в химчистку…
Он не уходил, она видела краем глаза. Дослушал все до конца.
Наконец она закончила. Тут же отдала гитару. Отошла к стеночке. Кураж весь прошел. Лита достала сигарету. Она увидела, что Лесник направляется к ней, и с ужасом стала рассматривать, что там написано на сигарете. Интересно, что же там написано?
Он подошел, Лите пришлось оторваться от сигареты и посмотреть на него. Глядя ей прямо в лицо своими прекрасными глазами, он улыбнулся и, разделяя слова, сказал:
–Ты. Просто. Дура.
Развернулся и ушел.
И у Литы так все заболело в груди, там, где душа. ("Сердце слева, а душа посередине", – серьезно говорила Манька. Да, болело обычно посередине.) Так стало больно, как будто каких-то битых кирпичей туда засунули. И захотелось рвануть за ним, но она осталась стоять на месте. "Стой где стоишь, – сказала она себе. – Ты же получила, чего хотела…"
Жизнь окончательно кончилась.
***
Она смогла выдержать только один вечер. На следующий день, соврав маме, что нужно три рубля в школе, взяла деньги и потащилась к нему в институт. Вычислила его группу, посмотрела расписание и стала ждать под дверью аудитории, чуть от тревоги и тоски не съев эту трешку.
Он вышел из аудитории последним. Один. Лита подошла и встала перед ним.
– Привет, – сказала она как можно непринужденнее, размахивая у него перед носом зеленой трешкой. – Я принесла деньги. Помнишь, я тебе должна? Вот, на панели заработала.
Он так посмотрел, что у нее внутри все упало.
– Ты мне ничего не должна, – и пошел дальше.
Лита догнала его, снова преградив дорогу.
– На меня нельзя обижаться, – сказала она с отчаянием. – Я больная, понимаешь? Я все лето пролежала в психушке. На идиотов не обижаются, понимаешь? Ты правильно сказал, что я дура… Прости меня… – добавила она уже совсем упавшим голосом.
Если бы он знал, что она сейчас сделала! В жизни она не могла ни у кого попросить прощения. То есть она знала, что виновата, она смотрела издалека на человека и мысленно, не произнося слов, мучилась. Но сказать это вслух – это было невозможно. И вот она произнесла это вслух.
Он выслушал всю тираду, не глядя на нее.
– Я ничего не помню… Извини, у меня контрольная, – и снова пошел вперед.
Лита пошла рядом. Когда они дошли до подоконника, она снова преградила ему дорогу и сказала:
– Я не уйду с этого подоконника, пока ты не возьмешь у меня деньги и не простишь меня. Здесь, между прочим, очень дует.
С этими словами она залезла на подоконник с ногами и села, уже не глядя на него, отвернувшись к окну.
Он ничего не ответил и пошел дальше. Лита осталась сидеть.
Здесь правда было очень холодно. Правда дуло из окна. Но Лита сказала себе, что все равно терять ей нечего. Пусть она сдохнет тут. Впереди была суббота. Значит, в понедельник уборщица обнаружит ее труп. Прекрасно.
Сначала мимо ходили какие-то люди. Потом, видимо, началась пара, Лита осталась одна. Она достала книжку и стала пытаться читать. Но ничего не понимала. Через некоторое время ее начало трясти от холода. На улице стемнело. Лита забыла завести часы, и они остановились. Она сидела, тряслась и смотрела в окно. Тряслась и сидела. Обычно ее спасало то, что от безнадежности она умела впадать в ступор. В анабиоз. Ей, наверное, можно было бы стать космонавтом для дальних перелетов. Лететь на Марс. Может быть, в этом ее призвание?
В какой-то момент Лита повернула голову – Лесник стоял напротив.
– Что так рано? – спросила Лита, боясь поверить, что он пришел.
– Пошли отсюда. Уже поздно.
– Как контрольная? Написал?
– Нет.
– Почему?
– Думал про то, что ты тут сидишь… Пойдем.
– Нет, сначала возьми деньги. И скажи, что ты меня простил.
Он ничего не ответил, но вдруг быстро – раз, взял ее на руки, снял с подоконника и поставил на пол. Она рванула было обратно, но он перегородил дорогу.
– Все, обратно уже нельзя.
Лита сделала несколько попыток прорваться к подоконнику, но он не пустил ее. Так они постояли напротив друг друга. Потом он взял ее сумку и просто сказал:
– Все, пошли, – и двинулся к лифту.
Лита послушно пошла за ним.
***
По дороге они говорили о всякой ерунде. Он спросил, куда она будет поступать. Лита вдруг серьезно ответила:
– У меня папа – физик-ядерщик. Он хотел, чтоб я шла куда-нибудь тоже в науку. На физфак, даже о физтехе для меня мечтал. Ну, с физтехом сейчас, слава Богу, все понятно… Ну, я и на физфак теперь уже не поступлю, хотя собиралась. Я до восьмого класса училась даже в физматклассе. Потом меня оттуда поперли, перевели в другой класс, для тупых. Бедный папочка… Так вот, когда я училась в классе для умных, папочка мне пытался вдолбить что-то из квантовой механики. Даже умудрился туда Высший Разум вплести. И знаешь, у него это так интересно получалось, что я в какой-то момент даже захотела заниматься наукой. И Высшим Разумом… Вообще по-настоящему заниматься наукой – это клево.
Она сделала несколько шагов в сторону, взяла в руки снег и стала лепить снежок.
– Ну так и что же квантовая механика? – мягко спросил Лесник.
– А ничего. – Она зашвырнула снежок в небо. Достала сигареты и закурила. Несколько минут они шли молча. Вдруг она с вызовом сказала: – Это, конечно, все замечательно. Бог, который создает Вселенную, которая повторяется в атоме. Высший Разум, красота, тра-та-та… Только какое отношение все это имеет ко мне? Высший Разум, Бог – сам по себе, а я сама по себе. В моей жизни его нет.
– Я послушал твою кассету, – вдруг неожиданно сказал Лесник. – Взял у соседей магнитофон.
– Да? И чего? – спросила она, стряхивая пепел ему под ноги.
– Я подумал, что очень странно – ты такая мрачная по жизни, а песни у тебя совсем другие… Это же твои песни?
– Ну да…
– При этом ощущение, что человек, который их написал, что он сделал это… от какой-то боли.
– Чего?
Он не ответил.
Они снова пошли молча. Лита глядела вниз и загребала снег ногами – просто само изящество. Наконец она сказала:
– Вообще любое дело человек делает от боли… Мне так кажется. Даже посуду моет. Его раздражает, что у него в раковине грязная посуда и не из чего поесть. А раздражение – это тоже боль. Такая... совсем маленькая. Ну, и с музыкой как-то похоже. Иногда кажется, что тебя просто разорвет. Ну вот, надо что-то с этим делать. Никак не успокоишься, пока не найдешь этому применение. Мучаешься от какой-нибудь фигни, пытаешься превратить это в музыку. Если получается – уже легче. Иногда вообще кайф после этого наступает. И так до следующего раза. Пока снова не накроет… Собачья жизнь. Но в результате иногда получается красиво.
– Я тебе завидую, – вдруг сказал он.
– Ну и зря. Собачья жизнь. Я правда не понимаю, почему, когда я вижу что-то очень красивое, мне больно. Кажется, что я должна что-то с этим сделать. Как-то на это ответить. Показать кому-то. И если я не знаю, как и чем ответить, это очень мучает. Но можно петь – это хоть как-то оправдывает существование.
Они дошли до Литиного подъезда и остановились. Ветер раскачивал фонарь, под которым они встали. Такой был сильный ветер.
Лита посчитала этажи.
– Ура, дома никого нет… Ну, пока?
– Пока, – сказал он неуверенно, как будто надеялся, что нельзя вот так просто взять и расстаться.
– Подожди, а свитер?! – закричала вдруг Лита. – Свитер! Ты здесь подождешь? Или, хочешь – пойдем ко мне пить чай? Помнишь, я у тебя ела суп? Теперь твоя очередь.
***
Он рассматривал Литины книги, пока она заваривала чай.
– Ты закончила музыкальную школу? – наконец спросил он, нарисовав на пыли на пианино узор.
– Да, – ответила она, входя в комнату. – Только я тебя умоляю, не говори это: "музыкальная школа".
– А кроме переходов ты где-нибудь поешь? – неожиданно спросил он.
– Это ты к чему?
– Ни к чему. Просто. Интересно.
– Конечно. Где могу, там и пою. На квартирниках. Один раз была на фестивале. На Урале, кстати, где-то – не помню город…
– И больше тебе ничего не надо?
– В смысле?
Он не отвечал.
– Что ты хочешь у меня узнать? Не хочется ли мне, чтобы кто-нибудь про меня, например, сказал, что я новая Дженис Джоплин? Это? – спросила наконец Лита.
Он продолжал молчать, но улыбнулся и посмотрел на нее так, как будто был готов именно это ей и сказать. Хотя вряд ли он знал, кто такая Дженис Джоплин.
– Слушай, пойдем пить чай, – Лита быстро вышла в кухню. – Любишь конфеты "Мечта"? – крикнула она ему оттуда. – Ну вот, будем жрать мечту… Ты из большой чашки любишь пить или из маленькой?
– Из большой, – ответил он, входя за ней на кухню.
Лита разлила чай.
– У вас очень уютно, – сказал Лесник.
– Спасибо. Это не моя заслуга.
Лита стала рассматривать розовую конфету.
– Я классе в четвертом, – сказала она, – этой "Мечты" съела целый килограмм. Какое-то кино смотрела – там очень страшно было. Я не заметила, как килограмм закончился. С тех пор ненавижу эту "Мечту". Но мама ее почему-то все время покупает.
Он сделал из фантика маленький кораблик и поставил на крышку сахарницы. Лита развернула свою конфету, тоже стала делать кораблик. У нее ничего не получилось, она смяла фантик и запустила им в мусорку. Не попала. Фантик от "Мечты" улетел за шкаф.
– Знаешь, – вдруг сказала Лита, – на самом деле я могу петь стенке. Потому что все равно ты всегда поешь себе. Потом всем остальным. Я на этом фестивале первый раз пела перед кучей народа, перед полным залом. Первый раз в жизни пела в микрофон… Мне почему-то сначала показалось, что в зале никого нет. И я поняла, что мне все равно, тысяча человек или никого нет. Но кайф все-таки в том, что ты что-то делаешь – а ловят это другие. И им хорошо от этого. Понимаешь? Это не слава. И не власть. Я не знаю, что это. Одни психи пишут и поют о своем для других психов. Те их понимают. Те, кто с ними на одной волне. И тогда всем гораздо легче жить…
Тут в комнате зазвонил телефон.
Лита остановилась и посмотрела на Лесника. Он смотрел как будто через нее. В какую-то бесконечность.
– Хотя, – продолжила она, – каждый все равно получает столько, сколько он стоит.
Телефон надрывался.
"Не подходи", – сказала себе Лита.
Лесник молчал.
Телефон трезвонил.
Лита вздохнула, зашла в комнату и сняла трубку. Это был Кремп.
***
– Лита, мы едем прямо сейчас в Питер, – сказал Кремп без предисловий. – Завтра там будет квартирник. И... – он назвал Федину группу, – туда приедут из Москвы. И... – и он назвал еще несколько потрясающих слух имен. – Давай, полпервого ночи у лысого камня.
– Да, хорошо, – ответила Лита и положила трубку. Она знала, что не сможет не поехать. Потому что там будет Фредди Крюгер.
Она вернулась в кухню.
– Лесник… Поедем в Питер? Прямо сейчас. Позвонишь тете. Впереди выходные.
– Это Кремп звонил? – спросил он, и глаза у него стали как у сына дворничихи.
– Да.
– Если ты едешь с ним, зачем должен ехать я?
– Я еду не с ним. Я еду просто. И ты – поедем просто. С нами. Нас несколько человек едет. Там будет сейшен, на котором мне обязательно надо быть. Поедем, – сказала она почти умоляюще.
Он встал, прошел по кухне, посмотрел в окно, потом сунул руки в карманы, прислонился к подоконнику и вдруг спросил:
– Ты его любишь?
Повисла пауза.
– Зачем ты меня это спрашиваешь? – наконец произнесла Лита.
Он молчал.
– Зачем ты это спрашиваешь? – повторила Лита с отчаянием. – Хочешь покопаться в чужом грязном белье?
– Ты не можешь сказать да или нет?
– Зачем?
– Хорошо. Ты можешь остаться?
– Нет. Я хочу поехать. Ты понял? Я хочу поехать!
– Зачем? Если ты можешь петь стенке, зачем тебе сейшен?
Они замолчали. Наконец Лита сказала с отчаянием:
– Поедем с нами.
– Нет, – ответил он.
Лита поняла, что все, собственно, кончено.
– Хорошо, – сказала она глухо. – Я тебе отвечу на твой идиотский вопрос. Я никого не люблю. Я всех ненавижу. И больше всех себя. Я всех ненавижу, – повторила она, глядя на него. Глаза у нее стали совершенно холодными. – Ты не понимаешь, что никто никому не нужен? Никто никому не нужен! Все только делают вид. А по большому счету – никто никому не нужен. Никто никого не любит. А я не собираюсь делать вид. Я просто всех ненавижу. Это честно. Так гораздо легче жить. Я раньше так мучилась, прям как ты сейчас, а потом я поняла, что когда всех ненавидишь – гораздо легче жить.
– А как же психи, которые поют для других психов? – вдруг спросил он.
– Знаешь, что такое любовь? – продолжила Лита, не обращая внимания на его слова. – Любовь – это когда в одной комнате поют что-то под гитару, а в другой под это пение трахаются.
– А ты, – вдруг ответил он, – ты больше всего боишься быть правильной. Ты так хочешь быть неправильной, а у тебя не получается.
– Заткнись…
– И ты… ты в полной иллюзии по поводу себя, – и он вдруг рассмеялся. – Ты повязана по рукам и ногам. Рабыня Изаура свободнее тебя.
И он попал в точку. Он попал в точку, гад. Он говорил то, что мучило Литу. Она несвободна. Она ничтожество. И он говорил ей об этом!
И тут ее накрыло. Так бывало с ней. Ей становилось нестерпимо плохо, будто случилось что-то жуткое и непоправимое. И крыша казалась единственным выходом из всего.
Она поняла, что поедет сейчас в Питер, чтобы утопиться там в дерьме.
Почти на ощупь она подошла к входной двери, открыла ее нараспашку, сделала три шага назад и сказала:
– Пошел на …!
Он посмотрел ей прямо в глаза. Лита не выдержала, отвернулась и в отчаянии крикнула:
– Пошел на …!
Ей показалось, что перед тем, как выйти, он усмехнулся.
Она захлопнула дверь за ним так, что задрожали шкафы, лампочки, тумбочки, зеркала, полки и антресоли, где хранились Литины детские рисунки. Мама, папа, я…
Глава 7
***
До квартирника и Фредди Крюгера Лита не доехала. По дороге она поссорилась с Кремпом и благодаря каким-то пиплам оказалась сначала на Ротонде, а потом в питерской квартире, похожей на бомжатник. Тут много пили и курили травку. Все остальное время вели философские разговоры, пели и периодически блевали с балкона. Лита не очень понимала, зачем она сюда попала.
На третью, кажется, ночь, ей приснился очень яркий сон. В нем Лита будто перетекала из одного пространства в другое, и точно знала, что в мире никого нет. И никогда не было. Только она одна. Ни людей, ни животных, никаких существ. Ни Бога. Ни в прошлом, ни в настоящем. Никогда нигде никого. Во всей Вселенной, во всех галактиках. Никого.
Когда она это поняла, она такое почувствовала... Даже во сне она была уверена, что страх и ужас раздавят ее, и она не сможет проснуться.
Потом все-таки оказалось, что она лежит на полу на матрасе. В комнате больше никого не было, но за полуоткрытой дверью разговаривали вполголоса. Было почти темно, светило чуть-чуть только от уличных фонарей.
Лита посидела на матрасе минут десять, пытаясь забыть сон. Потом медленно, с трудом встала и пошла в соседнюю комнату посмотреть на живых людей. Там на каком-то ковре сидели совершенно голые молодой человек и девушка и разговаривали по-французски. Лита дико на них посмотрела и побрела по длинному темному коридору. Через несколько метров наткнулась на полуоткрытую дверь, нащупала выключатель. Это была ванная – облезлая и страшная. Зато тут был душ и стоял какой-то заграничный шампунь. Вода, видимо, подогревалась колонкой, и сейчас была ледяная. Лита разделась, влезла в ржавую ванну и стала с остервенением мыться заграничным шампунем под ледяным душем.
Потом, натянув на мокрое тело одежду и трясясь от холода, снова пошла бродить по квартире. Наткнулась на вешалку, чудом нашла свою куртку, которая валялась на полу. Еще после десяти минут ползанья по полу нашла свой холщовый рюкзак. В нем был ксивник с документами и десяткой, которую она стрельнула у Кремпа еще по дороге сюда.
Она уже хотела уйти, потом все-таки зашла в комнату, где сидели голые молодые люди,
и сипло спросила, испугавшись своего голоса:
– Сигареты есть?
Девушка изящно встала и протянула Лите почти целую пачку.
– Берите все, – сказала она по-русски, улыбаясь, – у нас есть еще.
Лита молча взяла пачку и, не переставая трястись, медленно пошла к выходу, на улицу, в холод. Ее тошнило, идти было очень трудно – почти как в ее кошмарном сне. Она блуждала по чужому Питеру. Людей не было.
Наконец ей удалось выйти на ярко освещенную улицу, и по фонарям она догадалась, что это Невский. Тут стали попадаться люди. Еще минут через двадцать она добрела до Московского вокзала.
На Москву поезд был через полчаса. Лита в него вписалась с помощью кремповой десятки.
***
Когда поезд тронулся, Лита вышла в грязный тамбур. Сил стоять не было, она села сначала на корточки, потом, сунув под себя рюкзак, села прямо на пол. Она просидела так час или больше, выкурив полпачки сигарет. Даже в поезде, где были люди, ощущение тотального одиночества не покидало. Кошмар из галлюцинации перетек в жизнь.