Кроме наставлений Питерского, против предложения Самсона было и то, что Славик понимал: дела его покровителя плохо вяжутся с его собственным характером. Из рассказов Самсона о прошлой жизни Славик сделал вывод, что с его нерешительностью и нескладностью он непременно попадёт в беду. Это соображение и решило всё.
Но прежде, чем сон одолел его, в голове юноши мелькнула мысль: "А может, всё сложится не так беспросветно, как описал Самсон? Ведь у него ещё есть заботливая мама Юша!" И лицо его осветилось улыбкой…
Едва проснувшись, Славик глотнул чайку и стал собирать своё барахлишко.
– Значит, решил к маме? – догадался Самсон. – Ну что ж, хозяин – барин. Тебе жить. Решил быть честным? А на честных воду возят…
Поезд подъезжал к городу, где жил Славик. Самсон должен был ехать дальше. В дверях вагона он обеими руками прижал к груди голову Славика, а потом с силой оттолкнул его. Парень остался на перроне, а поезд стал медленно удаляться. Последнее, что увидел Славик – Самсон высунулся из окна и что-то кричит ему. Юноша весь подался вперёд, стараясь уловить, что же хочет сказать ему на прощанье этот странный человек.
– Славка, Славик! – еле расслышал он. Самсон кричал что-то ещё, но последние его слова унёс с собой ветер. Наверное, он хотел сообщить то, о чём парень уже давно догадался…
Прикосновение
Саня бочком пролез в приоткрытые ворота Александровского сада и медленно пошёл по аллее. Похрустывал под ногами снег, в жёлтом свете фонарей уныло стояли заснеженные деревья. Настроение было скверное. Юноша шёл по дорожке, вглядываясь в лица проходящих мимо девушек.
Вот если бы одна из них подошла вдруг и сказала: "Здравствуйте. Давайте познакомимся!"
Но девушки проходили мимо, удивлённо оглядываясь на странного парня с такими жалобными глазами, в расстёгнутом пальто и сбитой на затылок шапке. Сане стало так горько, что даже зубы заболели. Он вышел из Александровского, пересёк Манеж и побрёл по Большой Никитской.
Незаметно оказался у здания Консерватории. Здесь было шумно и многолюдно. Одни вереницей спешили к освещённым дверям, другие, выстроившись у входа, выпрашивали лишние билетики.
Саня никогда не был в этом здании и даже толком не представлял себе, что там делают. Но ему вдруг ужасно захотелось попасть в большой светлый зал, затеряться в толпе беззаботных людей. Он остановился и неожиданно для себя стал вдруг тоже спрашивать лишний билетик. И юноше повезло – какой-то старичок продал ему билет.
Он повертел в руках незнакомый клочок бумаги и направился ко входу. Миновав стеклянные двери, он оказался в просторном фойе. Саня растерялся: он искал контролёра, а его нигде не было. По сторонам фойе виднелись раздевалки. Как же так – сразу раздеваться! Но делать нечего и, недоверчиво озираясь, парень подошёл к гардеробу. Потом, позвякивая номерком, остановился перед зеркалом в укромном уголке фойе. Пригладил волосы, стараясь прикрыть оттопыренные уши, стёр капли тающего снега с бровей и ресниц, вспомнив при этом, как друзья посмеивались над его длинными "девчачьими" ресницами, попытался втянуть щёки, чтобы скрыть их младенческую пухлость. Перевёл взгляд на свой плохонький костюмчик, нечищеные ботинки и виднеющиеся из-под коротких брюк грубые коричневые носки. Тяжело вздохнул и поднялся по лестнице.
Здесь у него, наконец, проверили билет, и стало малость спокойнее. Саня поднялся ещё на несколько ступенек и посмотрел вокруг. Какие-то арки, проходы, галереи, балкончики… Он принялся рассматривать публику. Не спеша прогуливались красивые женщины – то в длинных, точно у священников, платьях, то в коротеньких юбочках, от края которых невозможно отвести глаз. Громко переговаривались лохматые парни в вельветовых куртках и джинсах. Неслышно сновали отглаженные старушки, крепко сжимая подмышками неуклюжие сумки.
Раздались звонки. Заглянув в свой билет, Саня разыскал табличку с надписью "амфитеатр", вошёл в зал, и, устроившись на своём месте, огляделся. Сиденья длинные, без перил, как на стадионе. Под потолком – красивая люстра. На стенах – обрамлённые лавровыми венками портреты. Под ними – надписи со старинными твёрдыми знаками.
Отзвенели звонки, и на сцене появились музыканты. В зал понеслись негромкие звуки: скрип, писк, гудение, постукивание, какие-то стоны и вздохи. Потом на минуту всё стихло и, наконец, музыканты заиграли. Юноша покосился по сторонам. Старушка слева слушала, разинув рот. Где-то он читал, что ртом тоже можно слушать. Справа от него место осталось свободным. В соседнем ряду молодой парень облокотился на переднее сидение и задумчиво уставился на сцену.
Саня устроился поудобнее и прислушался. Звуки бежали и бежали в зал – то громкие и нестройные, то тихие и надоедливые. От такой музыки настроение будет только хуже. Парень завертел головой. В глубине сцены он заметил множество блестящих остроконечных труб. Люстра под потолком напоминает спутник, утыканный антеннами. Приглядевшись, он обнаружил, что это не антенны, а трубы в руках ангелочков, облепивших люстру.
Звуки музыки усилились, и по залу прошло лёгкое движение. Саня посмотрел вниз и увидел прямо перед собой бугристую лысую голову, похожую на выбитое футбольное поле. На стадионе, когда забьют гол, можно запросто нахлобучить на такую лысину собственную шапку – и никаких обид. А здесь-только попробуй!
Он представил себе, что бы было, и улыбнулся.
Потом ему вспомнились ребята из цеха. Вот бы они удивились, увидев его здесь! Петька сказал бы: "В консерваторию ходит, всякие там фуги-вуги слушает!" Посмеявшись про себя, Саня стал разглядывать музыкантов. Больше всех ему понравился барабанщик. Высокий, с гладкими чёрными волосами и тонкими усиками, он ловко орудовал палочками, успевая обрабатывать штук пять разнокалиберных барабанов. Дирижёр не понравился. Он как-то бестолково суетился, стоя перед оркестром, не в такт размахивая палочкой.
Музыка лилась и лилась, сбивая и путая мысли, нагоняя уныние и дремоту. Задумавшись, юноша не заметил, как оркестр смолк. Публика поаплодировала и двинулась к дверям. Парень тоже вышел. Попробовал пробраться в буфет, но там было очень много народу.
– И здесь поесть любят, – с удовольствием подумал Саня.
Медленно прогуливаясь по фойе, он размышлял: стоит ли остаться или уж уйти сразу? Но деньги истрачены, и пришлось остаться.
После антракта он попробовал вслушаться в музыку: другие-то слушают! Но из этого ничего не вышло. Он никак не мог понять, что в этой музыке слушать.
В тот момент, когда юноша изо всех сил старался вникнуть в непонятное сплетение звуков, он почувствовал, как справа от него пробежал ветерок, и кто-то сел на свободное место. Сразу оглянуться было неловко, и он решил обождать. А пока придумал новое занятие: стал угадывать по звуку, какой инструмент играет. Тоненько так, мотивно поёт – это, конечно, скрипка. Похоже на неё, только погромче – виолончель. Вот эти переливы, видно, из той чёрной дудки с блестящими кнопками. Похоже на пионерский горн поёт, наверно, вон та труба с закрученной ручкой…
Саня устал от неподвижной позы и беспокойно заёрзал на сидении. И вдруг он ощутил, как рука его коснулась чьей-то прохладной ладони. Коснулась чуть-чуть, еле заметно, но парень замер и покосился направо. Сердце его громко заколотилось: рядом сидела прелестная девушка. Точно такая, как снилась ему много раз. Он даже дышать перестал, чтобы не спугнуть чудесное мгновение. Парень чувствовал шелковистую ладонь девушки, голова его кружилась, глаза туманились.
И в этот миг в наступившей вдруг тишине тоненько и дружно пропели скрипки. И замолчали. Звук был нежный и короткий. Будто встрепенулось что-то лёгкое, ажурное – наверно, бабочка. У Сани по спине пробежали мурашки, и он притих в ожидании нового звука. И снова чуть слышно звук скрипок всколыхнул тишину. Потом ещё несколько раз, постепенно нарастая… Нежный звук повторялся всё быстрее. Будто бабочка замахала крыльями, полетела… Песня скрипок росла, ширилась. Вот она уже парит в высоте зала. И тогда торжественно вступил весь оркестр. Бабочка плавно поплыла над цветастым лугом.
Юноше так чётко представилась эта картина, что он зажмурил глаза, чтобы не потерять видение.
Он не заметил, сколько времени прошло, музыка стихла. В зале дружно закашляли, будто только и ждали этого момента. Парень, по-прежнему чуть касаясь руки девушки, осторожно посмотрел на неё. Соседка заметно порозовела, глаза её оживлённо блестели…
Тишину прорезали трубные звуки, и со сцены полетела лёгкая забавная мелодия. У Сани на душе стало как-то радостно. Почему-то вспомнилось детство. Закружились в хороводе гномы, потом из пены и брызг явилась прекрасная царевна-лебедь, вдалеке, переваливаясь с волны на волну, побежал по морю сказочный корабль.
Звуки музыки то гремели, переполняя зал, и тогда Саня испуганно сжимался, то тихонько журчали где-то вдали, и тогда он подавался вперёд, чтобы лучше расслышать их.
Вот напев скрипок стал тихим и задумчивым. Звенят колокольчики, поёт рожок. И привиделось Сане, что он – маленький волшебный эльф. Стоит он на пестике алой розы, держа за руку прелестную Дюймовочку, а вокруг из тысячи цветков поют им чудесную песню крохотные сказочные человечки.
Юноша прижал руку к ладони девушки и почувствовал, что она повернула порозовевшее лицо и посмотрела на него. Саня испуганно съёжился. Но руку девушка не убрала, и счастье его продолжалось.
Парень понять не мог, что с ним происходит. Кругом носилась, парила и таяла музыка, и звуки её, только что такие холодные и непонятные, ожили вдруг и захватили его. Он ничего больше не слышал вокруг, и ему хотелось, чтобы это никогда не кончалось.
Внезапно рука девушки отодвинулась, и Саня очнулся. Оркестр смолк, и зал зааплодировал. Соседка поднялась с сидения и негромко хлопала узкими ладошками с красивыми длинными пальцами. Она была очень миниатюрная и действительно напоминала Дюймовочку. Девушка обернулась, посмотрела на юношу, отчего он весь вспыхнул, и пошла к выходу. Он двинулся за ней.
Саня встал в очередь у гардероба и разыскал глазами свою соседку. Она стояла в толпе на другой стороне фойе.
– Что же делать? – мучительно думал парень. – Надо подойти к ней, что-то сказать, познакомиться…
Саня накинул потёртое, в масляных пятнах пальтишко и издали наблюдал, как девушка надевает перед зеркалом красивую шубку из искрящегося меха и такую же шапочку. Эта шубка совсем смутила юношу. Он даже спрятался за колонну.
Девушка тоже видела его в зеркало. Одевшись, она прошла мимо него и вышла на улицу. Саня двинулся за ней.
– Она же сейчас уйдёт, – с ужасом думал он, – надо догнать её, остановить!
Пробираясь сквозь толпу, незнакомка обернулась и в последний раз посмотрела на юношу.
– Ну что я ей скажу? – беспомощно прошептал он и так и остался стоять у дверей консерватории…
После того памятного дня Саня много раз приходил к зданию консерватории и подолгу стоял у дверей, ища глазами незнакомку. Но ему так и не посчастливилось встретить её вновь.
Несколько раз он покупал билеты, шёл на концерт и терпеливо вслушивался в льющуюся в зал музыку. Но никогда больше не смог он испытать того волшебного чувства, которое посетило его в тот чудесный вечер…
Звонарь
Тих и спокоен град Велиславль. Весь он виден Фатьяну с его высокой звонницы. Раннее солнце золотит кресты на маковках церквей, пригревает хоромы боярские, да раскиданные по пустырям и оврагам избы убогие.
За рекой, у приземистых сараев, разрастается стук топоров неуёмных тележников. Застучали молотами кузнечные ряды, извергая лавины искрящегося дыма. В улички и переулки неторопливо высыпаются вой княжой охраны, холопы и вольные люди всякого рода. На расписных балконах-гульбищах появились нарядные бояре и боярыни. Любуются они флажками да рыбками на маковках теремов, глазеют на городские стены с бойницами и стрельнями, жмурятся от сияния слюдяных окон горниц и светлиц.
А с крутого холма, царящего над городом, на позолоченный восходом Велиславль взирает солнцеглавый Рождественский собор. Стройная фигура его гордо возносится к небу из белокаменного цоколя. Златая глава, словно богатырский шлем, венчает собор. Жёлтый крест тает в вышине чистого неба. Нет ничего дороже сердцу велиславца, чем собор Рождественский!
Стоит молодой звонарь на звоннице, что примостилась к богатырскому плечу собора, глядит на главу сияющую, рассматривает затейливое узорочье вкруг окошек и карнизов.
Переводит взгляд Фатьян за городскую стену – на посады и слободы, на белеющие вдали монастыри с крепкими стенами и боевыми башнями.
Свежий ветер – тепняк – обдувает крутолобое лицо звонаря, треплет его прямые русые волосы.
Из степи пахнуло гарью и дымом. Втянул Фатьян горьковатый дух, прищурил горящие глаза, насторожённо опустил крылья тёмных бровей. Но ветер утих, стаял тревожный запах, успокоился звонарь и вновь погрузился в думы свои великие.
…И никто не понимает Фатьяна. Никто не знает, как мудр он и ловок, как хитёр и скорометлив. Неведомо никому, что таится в голове его хитроумный план победы ратной над татарами. Не знает никто, что замыслил звонарь построить диковинный пятиглавый храм в Велиславле, только добьётся благословения митрополита, да отыщет добрых каменотёсцев и искусных мастеров стенных – муролей… И за что только не любят его горожане – ни бояре, ни вой, ни даже челядь и холопы? За что кличут его насмешливо бахарем? За что гневится на него господь – не даёт случая показать себя?
И опять повеяло из степи гарью. Встрепенулся Фатьян, глянул на раскинувшийся внизу город.
А по городу, будто ветер по ковылю, прошло волнение. Засуетились, забегали холопы, засновали по уличкам княжьи посыльные – шестники, гуськом проскакали к городским воротам конники и веером рассыпались за городской стеной. Вой и челядь сбились пёстрыми толпами, кричат все разом, руками размахивают.
Спустился Фатьян на нижний ярус звонницы, прислушался. И из гула толпы донеслось до него слово страшное: "татары".
Громко забились сердце у Фатьяна: "Вот и пришёл мой час! Теперь они узнают Фатьяна!"
И побежал звонарь к дому тысяцкого.
А там уже гудит толпа. Крики, вопли, стоны:
– Что же теперь будет, господи!
– Постоим за Русь!
– Силища идёт несметная!
– Побьём поганых!
Протиснулся сквозь толпу Фатьян, растолкал разгорячённых хамовников и ковалей, выскочил на самую степень – трибуну высокую. Безрукавка-приволока на нём распахнулась, волосы торчмя торчат, лицо кумачовыми пятнами пошло, глаза расширились, птицы-брови к крутому лбу вскинулись. Как любил он в этот миг толпу тысячеликую, как надеялся на неё, как рассчитывал…
– Братья мои! – хрипло прокричал Фатьян. – Нет крепче русского оружия! От него бежали и кипчаки-сыроедцы и бесермены неверные. Побьём мы и поганого царя Ахмета!
Из толпы раздались голоса недовольные:
– Кто такой? Кто дозволил ему говорить со степени?
А Фатьян распалялся всё больше. Видится ему, как возвышается над толпой его складная фигура, как раскатывается по площади его звучный голос, как благороден и решителен лик его.
А слабый голос звонаря еле прорывается сквозь ропот толпы.
– Афанасий Васильевич, – кланяется Фатьян тысяцкому, – дай мне дружину смелую, дай лучников и сабельников конных. Знаю я секрет воинский – побью поганых, спасу Русь от пожара и полона!
Крики толпы заглушают слова Фатьяна:
– Да это ж звонарь Рождественский!
– Он самый! Фатьяшка, слазь со степени!
– Куда тебе дружину, ты ж пищаль не осилишь, тетиву не оттянешь!
– Ишь, бахарь, воеводой себя измыслил!
– Бери сулицу, да воюй как другие!
Крепкие руки ухватили Фатьяна за плечи, стащили с возвышения, втиснули в колышущуюся толпу. Идёт звонарь сквозь смешки колючие, сквозь тычки кулачные, сквозь взоры недобрые. Голова у него кружится от обиды и злобы, глаза обжигают толпу лютой ненавистью…
И опять стоит Фатьян на своей звоннице, вглядывается в ковыльную степь, щурится от лучей заката. А степь бескрайняя растревожилась, гулом голосов чужих наполнилась да скрипом арб, да звоном копий и сабель.
Сжимает кулаки Фатьян, грозит, проклинает кого-то – то ли орду поганую, то ли велиславцев жестоких. Спускается он в келью звонарскую, бросается на застланную кафтаном лавку, смыкает очи горячие. Но не идёт сон к молодому звонарю, горькая обида жжёт его сердце. Снова видится Фатьяну речь его со степени, крики насмешливые, руки – крепкие да холодные, что тащат его безжалостно. И стон разносится в тишине кельи.
Злоба закипает в сердце звонаря. Трудится воспалённый мозг, исподволь рисует Фатьяну картины жестокой мести неблагодарному городу. Мучается звонарь, мечется на узкой лавке, затыкает уши, словно слушать не желая наветов дьявольских. Вскакивает на ноги, ходит из угла в угол, снова ложится и долго лежит неподвижно. Диковинный план рождается в голове Фатьяна. Лицо его жаром горит, тело озноб бьёт и холодеет сердце.
Вскакивает с лавки звонарь, бросается к двери и выбегает в темноту, словно от погони спасаясь. Минует он расплывчатую громаду собора Рождественского, скользит мимо освещённых окон княжеской трапезной, где князь Юрий с воеводами тяжёлую думу думают, и, хоронясь у изб бревенчатых, спешит к городским стенам.
Хорошо знает Фатьян дорогу – как раз к тому месту вышел, где чернеет в стене заросший кустарником неприметный лаз. Пролез в него звонарь и бегом бежит в тревожную степь. Пробежал немного и огляделся. Позади, в мерцающем свете месяца, насторожённо стоят башни и хоромы велиславские, впереди кичливо впиваются в небо островерхие татарские шатры. Утёр Фатьян пот с бледного лба и заспешил к вражескому стану…
Обратно успел Фатьян в самое вовремя: только проскочил он в знакомый лаз, как увидел троих воев княжеских, что при свете пеньковых факелов – витеней – подтаскивали уже деревянный щит, чтобы заделать лаз. Город готовился к осаде.
Добежал Фатьян до собора, звеня ключами, спустился в прохладные кладовые. На струганых полках, среди тканей заморских, отыскал нежно-шершавую камку и, взвалив на плечо тяжёлый остаток, поднялся в звонницу. Запалил звонарь свечку, раскатал по каменному полулёгкий ковёр из алого шёлка.
Стоит Фатьян – волосы сбились, нос хищно заострился, глаза горят бездонными омутами. И видится ему в зыбком свете свечи, будто не нежный шёлк, а алое пламя разлилось по звоннице. Выхватил звонарь кончар из-за пояса и, опустившись на колени, стал яростно вырезать кинжалом острые клинья из огненной камки, словно и впрямь хотел уподобить шёлковый ковёр буйному пламени. Мечется по звоннице Фатьян, режет и разматывает лёгкую камку, режет и разматывает…
Когда месяц на небе начал бледнеть, весь пол был устлан спутанными волнами алого шёлка. Свернул Фатьян изрезанную камку, достал связку верёвок из-под скамьи и вышел из звонницы. Перебежал балкончик, что мостиком перекинулся от звонницы к собору, и соскочил на узкий карниз – прямо под барабан главы Рождественской. Верёвкой прикрепил Фатьян край трепетного шёлка к перильцам балконным и осторожно двинулся вкруг собора, опоясывая закомары зубчатой лентой.