Она подошла к кухонному окну, выглянула во двор, чуть даже погладила Фросю по плечу - жалеет, видишь ли, - и Фрося, чуть размягченная, подняла голову и заметила, что глаза Кати смеются, и тут Фрося усекла, что в это самое время Катя придумала какую-то злую насмешку и бережет ее на завтра.
- Ты бы отдохнула, Фрося, - сказала Катя, - дома бы полежала, телевизор посмотрела.
- Да там все футбол и футбол.
- Нет сегодня футбола. Там концерт передают.
- Я уж посижу. Воздух, сама знаешь, это самое, теплый и полезный.
- Ну, сиди-сиди. Может, чего и высидишь.
А из кухни не уходят, капают на душу, про себя смеясь над Фросей. Вот уж проиграла так проиграла, не зря, видно, вчера заснуть не могла, не зря охала да ворочалась. Ждать больше нечего. Поздно, тени уж заскользили, пир уж вовсе разгорячился - верно, теперь-то счастливые люди о ней никогда не вспомнят, вот тошненько, ах ты грех какой.
И вдруг дверь в коридоре запела, и кто-то легко вошел, нет, впорхнул в квартиру. Фрося, сдавленная внезапным предчувствием, оттолкнулась от подоконника и заспешила к двери - прыть-то откуда взялась.
Вышли в коридор и Дуденки. А в коридоре-то - облачко белое, песенка веселая - прошелестела деточка в платье белом и фате прозрачной, ах ты, суета какая, растерялась Фрося, да за мной же это, как тут быть, и победный взгляд бросила на Дуденок - и взгляд обожания на свою хворостиночку, да так и забилась, заметалась по коридору.
- Ну что же ты, тетя Фрося, - ласково упрекнула ее Танюша, - мы все ждем, а где же ты?
- Да как так. И я жду. - Тьфу ты, гордость бы свою показать, схитрить бы малость, да где там - вовсе голову потеряла от радости. - Это я мигом, ну прямо сейчас.
И бросилась в комнату, оставшееся от давних времен платье праздничное достала - платье темно-синее, бархатное, с широкими тяжелыми плечиками да с белым бантом на груди, - скорехонько надела его, причесываться уж некогда было, она лишь несколько раз провела гребенкой по волосам и была готова. Вышла в коридор, где ждала ее Таня, и та взяла ее за руку и повела за собой.
Глядите, глядите, снова Танюша плывет, облачко слабое, дыханье легкое, светлая тень, плывет легко, чуть касаясь земли, и ведет она за руку тень темную, черную почти, и та спотыкается, не поспевает, торопится, чистая юность - вот ты где, испуганная одышечная старость - и ты здесь же, так руку дай твою шершавую, крепче держись, запасись сил и терпения, сейчас мы придем, недолго уже, недалеко, вот только над канавой взмоем, только разбросанные дрова обтечем, недалеко уже до веселья, песен, звона стаканов, и на крыльцо вспорхнула светлая легкая тень и за ней тучей тяжелой вползла тень темная, вечерняя.
Таня ввела Фросю в комнату, и все уже изрядно были веселы, и все-то знакомые Фросе лица, и по радостным приветствиям Фрося поняла, что и ее все знают и даже отчего-то рады ее приходу.
Гости малость потеснились, чтоб пропустить стул для Фроси, но, прежде чем втиснуться на стул, Фрося вспомнила, зачем пришла, а под мышкой у нее для этого случая коробочка малая была и в ней цепочка золотая - последнее, что осталось от хлебной жизни с Акимом Антоновичем. Ее-то, цепочку эту малую, и вручила Фрося невесте.
И когда она поздравила молодоженов и малость даже сказать всплакнула от предчувствия долгого Таниного счастья, то все захлопали в ладоши и громко завопили: "Горько" - и штрафную ей, дело какое, штрафную.
И что же: она долго уговаривать себя не заставила и штрафную эту приняла, так что она соколом просвистела, и Таня, стоя над ней, подвигала ей то одну тарелку, то другую, то рыбку, то грибок, то студенек, и, чувствуя себя уже полноправной гостьей, Фрося ни от чего не отказывалась.
В это время Аня горячей едой обносила гостей - (бифштексы, залитые яйцом, - Фросю тоже не обошла, возле нее остановилась, добродушно даже посмотрела, мяса отвалила - и дальше себе пошла.
Фрося сидела как раз напротив Константина Андреевича, она для разведки подняла на него глаза - не цепляясь, конечно же, за лицо взглядом - и увидела, что он ей как бы даже и рад.
А Фрося кое-чем заклевав это дело, взглядом поскользила по гостям и вот-то поняла, что нужно делать дальше. Поняла, что свадьба малость притормозила свой разлет, буксовать начала, вроде уже люди веселы сами по себе и от свадьбы независимы и нужно их чем-либо подтолкнуть.
Рядом с ней сидел молодой парнишка - и Фрося ему сказала:
- А что же это не поют нынче? Или осипли от "горько"?
Тихо так это сказала, чтобы не подумали, что она вломливая такая - только что пришла, а уже командует.
Паренек кивнул - мол, все понял, сейчас сообразим.
- Внимание! Есть предложение попеть. Левый фланг, вы там помоложе, так и начинайте.
А Фрося, надо сказать, вот ведь как любила петь. Но вот чтоб развернуться да вложить в голос все свои мехи, этого не было давненько, надо сказать.
Фрося, конечно, не то чтоб обучена была хорошему пению, этого не было, и не то чтоб мелодию правильно вела, этого тоже не было, в самодеятельность, заметить надо, ее никогда не приглашали, потому что пела она как бы независимо от других певцов, больше заботясь о своей песне, а не о песне общей, то отставала, то значительно забегала вперед, все это так, но одно несомненно - пела она, что называется, от души, во всю мощь, во все горло, так что пение ее скорее походило на складный торжественный крик. Вроде бы гордится собой человек - вот вы, мол, меня за недотумку считаете, за птаху темную, а вот вам, слушайте, сколько складных слов кряду я могу обозначить.
Включались медленно, как бы даже нехотя, ребята молодые, дружки жениха, запели, что шоферы очень надежные друзья, и все за столом подтягивали нехотя, без удовольствия отвлекаясь от разговоров, вроде не пели, а мурлыкали. Фросе слова этой песни были знакомы, но не подряд, одно к другому, а только на выбор, и все она не могла включить полные обороты, и томилась от нетерпения - эдак же и вечер пройдет, а она не проявит себя, не врубит свои мехи.
Но вот молоденькие девочки у окна запели "Ромашки спрятались, увяли лютики", и Фрося ну встрепенулась, ну приободрилась, вот сейчас она включится. Весь стол запел, и Фрося со всеми вместе, да, пожалуй, всех громче, так что голос ее выделялся надсадом, включилась с ходу, да так крепко, будто бы разом душу хочет криком вывернуть наизнанку. "Зачем вы, девушки, красивых любите" - и даже глаза прикрыла от удовольствия, и также для того, чтобы словам в голове было удобнее складываться ровненько.
А люди за столом так даже малость ошалели от Фросиного трубного с хрипотцой голоса - может, он не на всякое ухо приятен, но ведь каждому и не угодишь, тут уж, как водится, ценитель нужен, и ценители находились, и хоть Фрося голосом своим приводила всех в некоторое даже замешательство, однако ж отказаться от него побоялись.
И вот запели "Подмосковные вечера", слова этой песни за много лет удобно разместились во Фросиной голове, и всякое слово знало свое место и выпархивало не спеша и не задерживаясь, но исключительно в положенное время, да так это гладко лились, не цепляясь друг за друга при вылете, но даже осторожно подталкивая предыдущего друга, помощь ему дружескую то есть оказывая.
В этой песне пробелов у Фроси не было, спела она ее поэтому с особым удовольствием, даже глаза не закрывала, потому что словам этим ничто не могло помешать вылететь. И эх-ха как славно получается, без спешки и без задержки, точка в точку, да со всеми вместе, да от души.
Знала, она может петь бесконечно, это уж точно, всех пересидит. Пели да и пели, но тут Фрося заметила, что молодежь по одному начинает ускальзывать в соседнюю комнату, и поняла, что там начались танцы.
Уговаривать людей не ходить туда, но сидеть здесь она никак не могла и так незаметненько осталась за столом одна.
Посидев малость, она подумала, что ей бы тоже надобно размяться, и тут вспомнила, что ведь она и плясать вот как горазда. Ну, конечно, не медленно похаживать, за ручки держась, нет, интереса в этом нет, а вот вихрем сорваться и понестись, понестись под завистливые ахи зрителей.
Она подошла к танцующим и, когда заслышала веселую музыку, то, потеснив стоящих в дверях людей, бросилась занимать место для танцев, да так резво и неожиданно, словно кто ее в спину изо всех сил толконул.
Для всех неожиданно выскочила, это само собой, главное же выскочила неожиданно для себя, вот уж не думала выскакивать, вернее, думала, конечно, а вот и я станцую, однако ж не сразу, не вот так, безоглядно, а выскочила и видит, что она одна посреди комнаты, и делать нечего - пошла, пошла, к музыке прислушалась, а там весело поют "Улочки да переулочки, хороши под липами прогулочки", да вот она, Фрося, ох и задаст она перцу, ноги-то хоть куда еще, прыти-то нерастраченной вон еще сколько, руки за голову заломить, и присесть, и ножку в сторону, да встать резвенько, да бочком повыхваляться, да подвизгнуть зазывно - слабо вам так уж нынче, в толпе вы все больше прыгаете, а в одиночку, видать, осмелки нет, да так прыгала, что позванивала в соседней комнате посуда на свадебном столе, и молоденькая девочка не выдержала, вышла к Фросе, ручкой над головой покручивать стала, ножку поламывать, а все в ладоши хлопали - ай и Фрося, ну и Фрося, да уж, верно, танцевать умеем, а вот еще как присесть и вот вам еще как, да тут пластинка и кончилась.
Все переглядывались, весело пересмеивались, захлопали Фросе, она даже и поклонилась - много ли надо нам, да легкого спасиба вполне достаточно. Но уж тяжесть собственную почувствовала, уж задышала, словно паровоз, да и села отдышаться к столу.
Танцы шли своим ходом, и Фрося уже была рада, что на нее временно никто не обращает внимания, и тогда решила еще поклевать с праздничного стола, и так это сладко вдруг зевнула, и что-то в сон ее клонить будто бы стало, и только подумала - а дай вздремну малехонько, а только голову удобно устроила на столе, тарелку со студнем чуть сдвинув, как возле нее Танюшка оказалась, песенка веселая.
- Пойдем, тетя Фрося, уложу я тебя.
- Да, детонька, пойдем.
- Устала ты сегодня.
- Да уж, устала.
Помогла подняться, за плечи поддержала, и они пошли двором.
А вон, посмотрите, и обратно плывут тени, светлая и темная, уж не плывут, но медленно бредут, да что ж изменилось? Да то лишь, что сумерки кружат над домами, да солнце к закату клонится, да легкая тень стала легче, а тяжелая тяжелее; светлая тень поддерживает темную, и та опирается на нее - головой к плечу, - так старость опирается на юность, слабость на силу, зло на добродетель; ну еще немного, тетенька, самую малость, вот камень, вот ступеньки, вот и порожек, чуть-чуть осталось, сейчас и отдохнешь, а завтра утром новые силы притекут, и вот сюда, пожалуйста, вот сюда, а теперь присядь и туфли дай сниму с тебя, дай из платья выну, а вот и одеяло, потеплее тебе будет, спи спокойно, тетенька, как и ты будь счастлива, душенька, белочка, веточка моя.
14
Когда Казанцев узнал в Тане Михалевой ту женщину, чья красота и легкий шаг обидели его вчера, в разгар жары у почты, такое совпадение показалось отчего-то ему удачным началом свадьбы.
Весь день Казанцева не покидала легкая, зыбкая радость, но к ней примешивалась тревога за отца, - что будет с его подарком? Но подарок вручили вовремя, и он, этот подарок, всех обрадовал. Казанцев боялся провала отца и рад был, что провала не было. Все видели, что часы сделаны красиво, хитроумно, и охотно поверили Павлу Ивановичу, что теперь они будут идти безостановочно.
Уже усаживались за стол и ждали сигнала тамады, а Раисы Григорьевны и Лены все не было. Казанцева охватило нетерпение - да где ж они, не передумала ли Лена идти на свадьбу, и тогда Казанцев понял, почему он нетерпеливо ожидал свадьбу: он вновь увидит Лену, и, когда она пришла вместе с Раисой Григорьевной, он укоризненно взглянул на нее - я вас ждал, а вы меня покинули - и, когда подал руку, чтоб помочь Лене сесть, слегка сжал ее ладонь, и она ответила ему пожатием, Казанцев безошибочно уже знал, что сегодняшний день будет днем удачным.
Более того, сейчас в нем тлела надежда, что затянувшийся период его бед потихоньку заканчивается. Да откуда такая надежда? Если б это знать, если б можно было объяснить, отчего у одного человека даже при тяжелых поражениях остается уверенность, что поражение временно, падение случайно и он непременно скоро вновь поднимется, другой же и при малейшем невезении опускает руки и жизнь свою полагает безнадежной, - если б это можно было объяснить. Ну да, характер, ну да, мужество, но есть и еще что-то, чему названия, однако, нет.
Казанцев ожидал везения, и он не ошибся.
Главное: застолье прошло весело.
Главное: с ним рядом были Раиса Григорьевна и Лена. Казанцев, изображая галантного кавалера, был весел и находчив.
- Идите танцевать, ребята, - сказала Раиса Григорьевна.
- Да я давно уже не танцевал. Лет десять, если не пятнадцать.
- Если ты думаешь, что здесь конкурс бального танца, то ошибаешься.
- Да, пойдем танцевать, Володя, - сказала Лена.
А ведь ждал момента, когда они начнут танцевать, танцы на свадьбах долгие, и весь вечер они будут неразлучны, да, собственно, танцевать и не нужно было - со всех сторон их стесняли разгоряченные тела и нужно было только послушно переставлять ноги да держать друг друга за руки.
Со стороны-то смотреть - унижение, позор человека, куча мала, разгоряченные лица, разгоряченные тела, но это если смотреть со стороны, если же ты сам в этой куче, то хоть так, хоть в жаре, но только бы с нею рядом, с дыханием ее, горячим лицом, неразрывная душа моя. И согласен был Казанцев до конца свадьбы терпеть тесноту и чужое дыхание, но только быть с Леной рядом, вот так и плыть - не снесет тебя, не разобьет волна о берег.
Танец закончился, но все остались на прежних местах, потому что выйти из этой кучи было невозможно.
Лена все-таки повернулась, чтобы пробиться к двери.
- Нет, погоди, - попросил Казанцев.
Он держал ее вытянутые книзу руки, и в тот момент, когда поставили пластинку "Ты разлюбил меня бы, что ли", он тихо позвал: "Лена", она распрямилась, обернувшись к нему - только полуоборот головы, плавный изгиб шеи, - он отвел свои и ее руки за спину и прижал Лену к своей груди, она замерла, вопросительно глядя на него, сердце его заколотилось, однако хватило воли утешить себя - это все чепуха, эхо прошлого, прежняя детская влюбленность.
- Что с тобой? - спросила она. А сама уж все поняла.
- Плохо дело, Лена, - пожаловался Казанцев. - Кажется, я люблю тебя и моя песенка спета.
- Это пройдет, Володя. Просто всем весело, молодожены любят друг друга, и тебе это передалось. Это зависть, Володя. Ну и, конечно, сентиментальность. Это пройдет.
- Я тоже надеюсь, - сказал он.
В сумерках, в горячей душной тесноте танцевали они, прижатые друг к другу.
Вдруг Константин Андреевич крикнул: "Во двор, там и продолжим!" - и все подхватили: во двор, во двор, там прохладнее, простора больше, вот и повздымаем пыль, подышим на блеклые звезды.
Константин Андреевич поставил на подоконник проигрыватель, и сразу двор начал оживать, словно люди в домах знали, что веселью будет тесно в помещении и оно выплеснется на улицу, из большого дома выходили люди, чтоб посидеть на лавочках перед своими подъездами. Перед домом, где живут Казанцевы, стоял большой стол для игры в домино, тут толпились люди, но сейчас, оставив игру, лицами они обратились к подъезду Константина Андреевича - звало, звало к себе чужое счастье, но только как прибиться к нему, где тот первый смельчак, что разорвет пространство и прибьется к веселью? Да кто же этот первый?
Да вот он, Леня Лапинский, кто же еще, непременный участник всякого праздника. Его и не зовут никуда только потому, что знают - Леня и так придет. Пятьдесят лет ему, а для соседей он все Леня - такой веселый человек. Он не выдержал и, наклонившись вперед, широким шагом заспешил к веселью. Со стороны видно было, что Леня уже придумал, как половчее подойти, чтоб у хозяев не было повода упрекнуть его в навязчивости. Он шел по двору, направившись к арке, вовсе на выход, не забывая при этом вид принять, что он глубокомысленно рассуждает, для чего и хлопнул себя пару раз ладонью по лбу, вовсе мимо прошел, вдруг - ах! что я вижу! - и руки к небу от восторга - да неужели это Танюша, как можно не поздравить ее, боже мой, и, ладонями отталкивая воздух от своего лица, успокоил всех - только на секунду, только поздравить, и потому ша - бемоль, как говорят музыканты.
Заспешил к невесте и, не доходя до нее шага два, рухнул на колени - не встану, не встану пред такой красотою, однако его подняли, и Константин Андреевич ввел Леню в дом.
И тут что-то как бы вздрогнуло во дворе, молчание на мгновение установилось. И сразу за ним оживление началось - близкие и дальние знакомые, сидящие на лавочках и у большого стола, поняли, что раз один из незваных проник, то и их черед пришел поздравить Костю Михалева и молодоженов, и поодиночке и попарно потянулись к веселью вливать в него свежие свои силы.
Вдруг кто-то крикнул Лапинскому:
- Леня, а ну неси баян!
Лапинский замер от неожиданности и, пронзив указательным пальцем жалобное пенье комаров, строго сказал:
- Нельзя. Не тот случай. Десять лет не игрывал. А тут свадьба, и нужен мастер - не нам чета.
- Поди продал! Так и дыши.
- А нет. Как можно - трофейный.
- Так принеси, Леня, - попросил и Константин Андреевич.
- Разве только для тебя, Костя. Ты же друг, твое слово закон. В один миг. Да для такой невесты.
Через десять минут принес он старый свой баян, который Казанцев помнил с раннего детства, и попиликал немного для разгона, а потом "барыню" сыграл, а уж немного потемнело и в размытых сумерках плясали куда как охотней чем при свете ярком, и Лапинский сыграл танго "Спи, мое бедное сердце", а потом и вальс "Дунайские волны".
Кружились, плясали люди, словно б долгое время не веселились и теперь хотят не только наверстать упущенное, но и раскрутиться на несколько лет вперед, и звук баяна, давно забытый во дворе звук, напоминал людям постарше о давних тех временах, когда здесь же, в этом же самом дворе, по субботам и воскресеньям устраивали танцы под баян ли Лени Лапинского, под музыку ли портного Фомина, - это праздник, и все мы вместе, одна семья, жались к центру двора, да и понятно - в скудные те годы необходимо было теснее прижаться друг к другу, чтобы согреться и устоять, это уж потом земля вроде бы поскорее начала кружиться, и центробежная сила отрывала людей, выбрасывало из круга это чертово колесо - колесо смеха, и по касательной летали они к своим жилищам, все реже и реже устраивая общий праздник, когда ж выяснилось, что и одной пары не набирается, танцы прекратились вовсе.
А те, победные танцы под пальбу из крепости, навсегда запомнил их Казанцев - повсеместный безоглядный этот праздник, какую беду стерпели, стягивались из других дворов, целовались, плакали, так согрей же скорее сиротскую рваную душу, уж теперь-то веселье не остановится до конца дней.
Забросили подальше старые гармошки, думали, никогда не будет веселья всем двором, но вот ошиблись - Костя Михалев собрал всех вместе, и как это славно, оказывается, утром думали, что вокруг чужие, но нет - все здесь свои.