Так больше веселья, кружащийся в вальсе, веселей, веселей еще, сил, говоришь, больше нет, ложь это - есть, есть силы, много накопилось их за дни и годы без всеобщего согласного круженья.
Они танцевали со всеми, Казанцев и Лена, а когда устали, сели на скамейку к Раисе Григорьевне.
- Вам не было скучно? - спросил Казанцев.
- Нет. Пока вы танцевали, я внимательно разглядела часы, которые сделал твой отец, Володя. Ты знаешь, это вещь удивительная. Правда, я не все поняла, но через несколько дней зайду снова и, надеюсь, все пойму.
- А не опоздаете?
- В каком смысле? Вот там, в левом углу…
- Я этого и боюсь весь день, - перебил ее Казанцев. - Не спорю, вещь красивая, и даже то, что у нее несколько показателей и она без металлических частей, уже удивительно.
- И чего же ты боишься?
- Я боюсь за отца: что с ним будет через день-другой, когда часы остановятся. Меня одно утешает - я уеду и ему хоть передо мной не будет стыдно.
- А почему они должны остановиться? - удивилась Раиса Григорьевна.
- А вы верите, что они будут идти долго?
- А ты в это не веришь?
- Видите ли, Раиса Григорьевна, возможно, я плохо знаю английский язык, но физику-то в пределах школьной программы я знаю.
- Это хорошо. И что из того?
- Так ведь вечный двигатель построить нельзя. Более того, много лет проекты вечных двигателей даже не рассматриваются.
- И это жаль.
- Да что жалеть о том, чего быть не может.
- Не в этом дело, Володя, - печально покачала головой Раиса Григорьевна, - мне иногда жаль тебя и твоих сверстников. Вы хорошие ребята, но иногда я думаю, что школа дала вам слишком реальное образование.
Казанцев захотел напиться воды. Он взошел на крыльцо, через коридор прошел в кухню, открыл кран, подождал, пока будет литься холодная вода, затем попил мелкими глотками из кружки, напившись, поставил кружку на прежнее место и, уже поворачиваясь, чтобы выйти из кухни, в проеме двери, ведущей в комнату, где только что стоял свадебный пир, в тусклом свете, падающем из окна, увидел часы, которые делал его отец.
Рядом с часами стояли этажерка с книгами, шкаф, виден был край стола с беспорядочно стоящими подле него стульями, но взгляд останавливали только часы. Было в них что-то, что притягивало к себе, выделяя из окружающего мира, матовый их блеск призывал взглянуть на счет времени.
И Казанцев стремительно вошел в комнату.
Часы показывали время, близкое к полуночи, вернее, двадцать три часа девятнадцать минут. Сейчас, узнав время, он мог отойти от часов, но, однако, что-то мешало ему. Он чувствовал как бы угнетение воли: с одной стороны, уйти необходимо, потому что там, во дворе, его ждут Раиса Григорьевна и Лена, с другой же стороны, он догадывался, что вот именно сейчас сумеет понять что-то важное для себя, необходимое, даже решающее.
Прежде всего, что изменилось за то время, что он здесь? В самом деле, зачем он сюда приехал? Ошибка или удача - этот его приезд к родителям? Часы показывают время, но что есть время? Пожалуй, это короткий миг, который отпущен людям именно для того, чтобы успеть хоть что-то понять. Да, как раз понять, себя понять, жизнь свою оценить и понять, другого человека понять, все понять. Конечно, невозможно это всеобъемлющее понимание, но хотя бы стремление к нему быть должно. Не скупиться, не щадить себя, но не жалеть сил и тратить душу столько, сколько необходимо, чтобы понять другого человека. Вот на что, пожалуй, отпущено время, а следовательно, и твоя жизнь.
Впрочем, что говорить о людях дальних, о тех, кто прошел мимо тебя, а ты их не только не понял, но даже не заметил. А близкие люди! Как случилось, что с Надей они стали людьми если не чужими, то во всяком случае не близкими? Откуда у нее равнодушие к его болезни? Проще всего винить другого, ну а сам-то он, так ли уж ни в чем не виноват? Если человек даже в малостях старается ничем не обеспокоить душу - усилием ли, страданием - и душа проспала, либо ее не было вовсе, и вот когда однажды она проснется - от несчастья ли, оттого ли, что твоего времени осталось мало, - тогда горько, тогда жжет в груди, и безнадежно вздыхает человек, все люди вокруг чужие, никто-то тебя не понимает, жизнь пропала. А вместе с тем жизнь человека, чей ум не знал покоя, а душа дремы, пропащей быть не может.
Казанцев подошел к распахнутому окну. Танцы продолжались. Свесив голые ноги, на крышах сараев сидели мальчишки. Двор был полон. Сумерки были так густы, что лица танцующих казались смутными, а движения их - замедленными. Казанцев медлил возвращаться, потому что знал, что ему сейчас важно и необходимо быть в одиночестве. На крыльце стоял отец. Он улыбался, глядя на танцующих людей. А Казанцев подумал, что он, в сущности, ничего не знает о своем отце. Лишь то, что сообщала мать. Стареющий чудак. Никаких забот. Доживает на пенсии отпущенное. Отец, считал Казанцев, что ни говори, человек не очень удачливый, и жизнь его не сложилась. И вот пока все так считали, отец делал эти часы. А Казанцев ничего не знал. Стыд - вот плата неизбежная за лень души.
И он поспешил к отцу. Павел Иванович по-прежнему стоял на крыльце один. То есть кто-то даже стоял подле и сидел ниже, на ступеньках крыльца, но видно было, что это люди вовсе ему чужие. Казанцев встал рядом с отцом.
- Вот в комнате постоял, - сказал Казанцев. - Никого не было, рассмотрел часы как следует.
- Да уж видел, как ты вошел в дом и застрял там.
- А кроме часов там смотреть не на что? - усмехнулся Казанцев.
- Так ведь, Вовчик, там все временные вещи. И как часы?
- А хорошие часы.
- И идут, выходит?
- Идут, выходит. Я успел кое о чем подумать возле них.
- А как же! Они так и задуманы. Вот чтобы человек не несся мимо них сломя голову, а так это спокойненько постоял. И что-либо сообразил. Если, конечно, есть чем соображать. У тебя, выходит, есть. О себе поди соображал?
- Ну, и о себе, и о тебе, и обо всем помаленьку.
- Ну, так они и задуманы. Так и хотел. И что же ты такое о себе соображал?
- А то, что вот спешу я все время.
- Да вроде сейчас ты не спешишь. Даже вроде папашу своего заметил. Подошел, видишь, к нему, вроде пожаловаться хочешь.
- Да, сейчас не спешу. А так - все время суетился.
- Да, это дело последнее, и что же ты такое обо мне соображал?
- А то, что ты отличный мастер, а я этого не знал.
- Думал, папаша струг-поструг и пыль с ушей стряхивает?
- Да, примерно так, - признался Казанцев.
- Или же вообще на этот случай ничего не думал?
- И это тоже.
- И что же - выходит, промахнулся?
- Выходит, так. Хотя думал, что настоящего мастера за версту видно.
- Так то за версту, Вовчик. А у себя под носом кто ж это разберет. У тебя ли одного такая промашка вышла? Да за все годы хоть бы кто поинтересовался - а что ж это такое человек варганит? Так нет же. Ни одна душа. А так ли просто постругивать да все думать - а ну как ты завираешься, что тогда, это ж в небо пустой плевок получится. Не так это все и просто. Да и ты, если что у тебя не так, терпение поимей. Не так это и просто бег остановить и по сторонам поглазеть. Это ж не от хорошей жизни люди останавливаются и на часики посматривают.
- Ну, я ладно, я не знал, что ты делаешь, оглох, положим, на время. Ну а ты-то?
- А что я? Я сам. То и ценно, что сам, без тычков под бока. Но это что! Ты, это самое… просьба у меня к тебе… как бы сказать, ну, словом, если говоришь, что часы понравились, то как бы это… мамаше своей не позабудь сказать… Евдокии Андреевне то есть. Я ведь для нее, как водится, не авторитет. А ты - дело другое, вроде со стороны, и ученый, ты авторитет, получается. Так не забудь тогда.
- Это обязательно.
- Только ты… это самое. Ну, она мне иной раз это укоры посылала, втыки, так скажем, делала. Так ты о том не вспоминай.
- Хорошо.
- И договорились. И рад, что тебе понравились часики. А ты теперь иди - ждут тебя. Учительница. И кое-кто другие. Так ты иди. А я малость постою.
Казанцев подошел к Раисе Григорьевне и сел на прежнее место: перед ними на вытоптанной площадке все длилось веселье, и вдруг Казанцев почувствовал то же беспокойство, что было в нем вчера, что бывает с ним всегда перед приступом - крутит душу, тошнотворный звонок в затылке, - и уже понял, что поздно глотать таблетку, что беда случится сейчас.
- Что с тобой? - спросила Лена.
- Ничего. Пройдет.
И тут догадался Казанцев: новое непривычное состояние - это не близкий приступ, это совсем иное, очень напоминающее болезнь, но ни разу в жизни им еще не испытанное, - Казанцев понял, что он просто-напросто сегодня счастлив, и это не догадка, но непоколебимая уверенность.
И его обожгла внезапная и острая любовь к окружающим людям, к тем, кого он помнит с детства, и он любил не только всех людей вместе, но и каждого в отдельности - Раису Григорьевну и Лену, Константина Андреевича Михалева, дядю Костю, как звали его когда-то, кумира дворовых мальчишек, какого змея запустили они однажды всем двором, дядя Костя его вогнал в точку, так что змей исчез вовсе, улетел, и Казанцев долго потом надеялся, что змей где-то летает и еще вернется; Петра Андреевича, Казанцев помнил, как однажды, лет двадцать пять назад, приехал сюда в отпуск Петр Андреевич, поскрипывали его сапоги, постанывали ордена и медали, он сидел на этом крыльце и разрешал мальчишкам трогать его погоны и награды; и Леонида Лапинского, никогда не унывающего баяниста, первого в городе весельчака, - сейчас Казанцев любил всех, и это была любовь к своему давно отсвистевшему детству.
- Я думаю, Раиса Григорьевна, что все, в сущности, просто, - вдруг сказал Казанцев. - Люди могут быть счастливыми. Нужно только, чтоб тебя окружали свои, близкие тебе люди. Я думаю, что сделал ошибку, уехав из Фонарева.
- Насколько мне известно, самые большие суда, которые строят в Фонареве, это лодки для рыбаков-любителей. Тебя, конечно, здесь все любят, но я не думаю, чтобы для тебя построили верфь. Не обманывай себя, Володя. Может, это и красивый обман, но все-таки обман.
- И все же мне было бы легче: меня все знают, здесь мой дом, здесь все проще: веселье - это веселье, дружба - это дружба.
- Мне кажется, я вас учила: дома ли ты живешь, вдали от него, удачлив ты или нет, нужно быть человеком, и только. Ты сам знаешь, что все в самом человеке, а не в том, где он живет.
- Да, конечно, - согласился Казанцев. Спорить он не мог, потому что хотел сохранить в себе сегодняшнее состояние - задержанное счастье.
Прыгали, кружились люди: что загадывать человеку, когда будет его обрыв, вот сейчас он вместе с людьми, которых не видел много лет, а не веселился с ними и того больше, сейчас он неотрывен от них, от их бед и радостей, центробежная сила лишь на некоторое время вынесла его в иные пространства, но он снова сумел прибиться к центру, надолго ли, нет ли, кто знает, да хоть на короткий миг, нет, нет, он не проиграл жизнь, даже если выпадет ему нечет - все равно не проиграл.
15
Так и веселились чуть не до полночи, кто-то входил в дом, чтоб укрепить в себе силы, и снова возвращался, чтобы нырнуть в водоворот свадьбы, а солнце давненько уже в залив завалилось, сумерки запеленали землю, утешили ее перед сном, а все плясали, утрамбовывая кочкастую землю, пыль вялую взбивая, и не притомлялись, верный взяв разгон, и Константин Андреевич был доволен свадьбой, гостями, а также самим собой - он хотел, чтоб двор был полон гостями, - так оно и есть, и Константин Андреевич стоял у крыльца улыбаясь.
Улыбался он уже несколько, что ли, часов, он рад был бы согнать улыбку, но она приклеилась к лицу и улетать никак не хотела.
Вдруг к нему подошел зять Николай, был Николай чем-то взволнован, и Константин Андреевич понял, что он хочет поговорить с ним о чем-то очень важном.
- Душно, - сказал Николай.
- Да, - согласился Константин Андреевич. А как не согласишься, если и верно душно, как перед грозой, но закат сегодня был ярко-красным и солнце намекало на завтрашнюю жару.
- Может, пройдемся? - предложил Николай.
Они пошли вдоль сараев,
- Вот что я хотел вам сказать, - начал Николай. - Спасибо я хотел сказать.
- За что же это? - удивился Константин Андреевич.
- Да вот за Таню такую. Что вырастили ее и воспитали. Я ее в обиду не дам. Она такая… Константин Андреевич… она такая хорошая. И спасибо.
Он пригляделся к Коле, не во хмелю ли он, но тот был почти трезв, и тут только до Константина Андреевича дошло, что Коля считает его близким человеком, что переполнила его любовь к Танюше и нужно поделиться с близким человеком. А может, он слышал, что положено благодарить тестя за невесту, но это вряд ли, - тут в словах Коли порыв.
- Все для нее сделаю. Работать буду, все ахнут. У нее все будет. Ничего не пожалею для нее.
- Да что же ей такое особенное нужно? - заинтересовался Константин Андреевич.
- Все будет. Вещи какие хочет, наряды любые. Мебель купим. Вы поверьте: нам все завидовать будут - вот как мы дружно жить будем.
- Дружно - это хорошо.
Конечно, Константин Андреевич хотел бы слово вставить, что жизнь теплая да сытая - дело не главное и даже неинтересное, но это вышло бы поучение, а поучать зятя он как раз не хотел.
- Работа-то нравится тебе? - все-таки спросил он.
- Хорошая работа. И ценят меня. Через год буду сдавать на первый класс, а это уже кое-что значит - первый класс. Да и получку прибавят.
Договорить им не дали - позвали к веселью. Да Константин Андреевич и не огорчился - о будущем лучше говорить не с пылу с жару, а на голову свежую. Если, конечно, вообще следует говорить.
- Вот вы где бродите!
- Так ведь пять минут всего.
- А ни минуты.
- Да что стряслось? Землетрясение, нет? Тогда наводнение?
- Гуляние!
- Что гуляние?
- В парке гуляние! Газеты надо читать.
- А мы исключительно радио слушаем.
- Неделю писали - народное гуляние. Всю ночь оркестры, буфеты с аттракционами.
- С чего это им так раззудилось?
- Встреча белых ночей!
- И верно: белые ночи приходят.
- Так и есть такое предложение: присоединиться к народу. Не отрываться от него.
- Добро!
- Повалили, значит?
- Повалили.
Леня Лапинский для отхода заиграл марш, и парни, друзья жениха, врубили "Прощай, не горюй, напрасных слез не лей". Конечно, не обошлось без потерь - Раиса Григорьевна и все Казанцевы отстали, а Вера Ивановна с Анной Васильевной остались порядок наводить. Прочие же гости медленно двинулись к парку - впереди Леня Лапинский, с ним рядом молодожены, за ними все остальные.
Ну и лихо получится, сообразил Константин Андреевич, это вроде двойного праздника, да такой вот свадьбы, чтоб с гуляньем в парке ни у кого не было.
Будоражили музыкой засыпающий город - а можно, никакая милиция пальцем не погрозит, - и снова началось оживление на улице и в соседних дворах, скорехонько подтягивались те, кто хотел прихватить к веселью еще и часть ночи, ошарашенные музыкой выходили сонные люди на балконы; видя знакомые лица, махали руками, а снизу им кричали - к нам, к нам, да порезвее; а тут еще и последний сеанс закончился, так что, когда переходили центральную улицу, вытянулись метров, что ли, на пятьдесят.
Плавному движению помешал единственный в городе каштан, вернее, не сам каштан, а тщедушный старичок возле него в черном мятом пиджачке и соломенной шляпе. Старичок этот то отступал от дерева на несколько шагов, то подходил вплотную, ощупывая кору.
- Что случилось, папаша? - спросил Константин Андреевич. - Может, клад под деревом зарыт? Только дело пустое - повалить каштан все равно не дадим.
- Что ты, сынок, - продребезжал старичок, - я же сам его и посадил. Женихаться приезжал из Луганска. Вроде невесте в подарок. Я и думать о нем забыл. А стоит. Пятьдесят два года прошло.
- Да еще как стоит, - подхватил Константин Андреевич. - Один на всю округу. Уезжаешь куда-нибудь, хоть и на войну, а вернешься - стоит дерево, значит порядок, все своим путем.
- Вот же думать не думал, что приживется. С тех пор не был здесь, а дерево свое узнал. Жену давно положил, сестру сегодня положил, а ему хоть бы что - стоит!
Его оставили в покое, потому что гулянье, парк, неспетые песни тоже своего требовали, тоже привлекали к себе внимание. Снова спели "Ромашки спрятались", девочки из Таниного окружения под шелест своих шагов - Леня Лапинский не знал мелодии и взял себе заслуженный перерыв - спели "Никакая внешность не заменит нежность, маленького сердца большую доброту", и Колины парни в ответ долбанули "Там, где пехота не пройдет", да под присвист, под прихлоп, под обалделые взгляды прохожих.
Так это весело и незаметно дошли до парка, а он вырос перед ними темно-зеленой горой, опутанный полумраком, лишь над верхушками деревьев угадывался розовый свет, но он был слаб еще против короткого напора сумерек.
Потом прошагали берегом озера, вошли в нижний парк и мимо ларьков и палаток дошли до концертной площадки. А здесь, заметить можно, веселье подутихло, однако ж люди не расходились, ожидая либо розыгрыша приза за лучший костюм, либо очередного концерта, либо какого неожиданного чуда, что всех расшевелит и даст новое ускорение празднику. Так и вот вам: словно бы по команде, маскарадные люди бросились к жениху и невесте и, окружив их, смеялись, улюлюкали, визжали, и черт те что, кого здесь только не было - лисы и зайцы, какая-то каракатица, крокодил Гена, Буратино и свинья, принцесса и Кот в сапогах - ну как раззудилась фантазия людей!
Окружили молодоженов, игру затеяли, гукали, плясали вокруг Танюши, и, посмеиваясь, вышел в центр дружок Николая и отстрелял чечетку под "Очи черные", да мелко семенил, стучал ногами, хлопал себя ладонями по груди, животу и ляжкам и под самый последний "ах" сунул палец в рот и громко выстрелил щекой.
- А теперь я, - не удержался и Петр. - Тоже хочу. Мне вальс нужен.
Вот бы не позориться на людях, но куда там, разве урезонишь человека, если понесла его струя счастья.
- Неймется. Это будет вальс-чечетка, - объяснил он зрителям.
Кружился, притопывал ногами, приседал, прицокивал языком, и, когда кто-то хотел ему помочь, он сказал:
- Это соло! Это только соло для вальса с чечеткой.
И хоть давно уже так не танцуют, лет, что ли, двадцать, но Петр так весело улыбался и такие ловкие фигуры получались у него, что все только ахали - вот это старая офицерская школа, ну как рукой поводит, ну как каблуки приставляет, вот беда - шпор ему не хватает, а так гусар он да и фу-ты ну-ты.
А потом Леня Лапинский заиграл для всех плясовую, и снова это была "барыня", и зверушки, накопившие во время предыдущего концерта энергию, бросились эту энергию тратить.
Взяли невесту в плотный круг, кривлялись перед ней, зайчишки прыгали на одной ножке, особенно удачно шло дело у свиньи, она переваливалась из стороны в сторону, красный язык показывала и очень уж ловко хрюкала, и ну разлетелись, раскудахтались, распетушились, так что Таню с трудом удалось вывести из маскарадного круга, и тогда Константин Андреевич дал своим сигнал двигаться дальше, оставив на растерзание Леню Лапинского, - тяжкая потеря, но да и людей понять следует.
- На аттракционы двинем! - сказал сияющий брат Петр.