Но сказанное не значит, что в селе все так жили, нет. Были среди одноклассников и дети секретарей и директоров леспромхоза, сплавконторы, Заготскота, мы бывали, конечно, у них, например у Агафонцевых, с Вовкой я дружил, а его сестра Эмма была нами любима. Если учесть, что нам было едва по десять лет, можно засмеяться, но вот помнится же. Она никогда не угнала о нашей любви, хотя мы писали красными чернилами на сгибе локтя букву "Э" и тыкали в нее булавками, чтоб навсегда. Наверное, мы полюбили ее только за то, что она была приезжая, да еще с таким, явно не вятским именем. Когда Агафонцевы уезжали, мы наскребли с дороги горсть земли и, завернув в бумажку, дали Вовке, чтоб не забывал наше село. Потом уже другому другу, другу юности, я писал: "Друг мой, мы уже не дети, но все еще мал наш вес, и кроме Москвы на свете есть еще и Кильмезь". Дальше очень нравились строки: "В Кильмези твой дом с палисадом, откуда уехал ты, там утром под солнечным взглядом влажно искрились цветы".
В нашем дворе также стоял дровяник, сарай. Сестра вспомнила, как мы одно лето держали кроликов, их развелось бессчетно, но к осени остались четыре, а тех унесли забивать на бойню. Больше мы не разводили. На крыше сарая мы спали летом - красота! Вот уж где мы становились неподконтрольными родителям. Но тоже как сказать - еще спал там и старший брат. Родители меня пальцем не тронули, а от брата один раз попало, думаю, поделом: загулялся. На огороде, там, где были наши грядки, картошка, а осенью шалаши из палок подсолнуха, теперь стояли двухэтажные дома из серого кирпича, и уже на балконе с магнитофоном, слушая Высоцкого, сидели ребята. Тут еще была наша любимая полянка среди тополей, но полянки, увы, не осталось, тополя, правда, стояли.
Около полянки тогда была банька, в ней жила Танюшка, старушка. Я потом долгие годы собирался писать о том, как мы ей (и другим) помогали пилить дрова, а ей еще, кроме того, ловить ее непослушного влюбчивого козла. Надо было выследить, в каком дворе он в этот день ночует, взять с хозяев три рубля (тридцать копеек) и принести Танюшке. Если три рубля не давали, мы беспощадно уволакивали козла от несчастной козы. Жила Танюшка бедно-бедно, но всегда старалась нас чем-то угостить, особенно вкусной была репа. Помню, у этой Танюшки была дочь, продавщица. Как раз она принесла мне часы из магазина, часы "Кама" со светящимся циферблатом. Деньги на них я заработал на комбайне у дяди. Был еще день, а мне так хотелось увидеть, как часы светятся. И вот я побежал на сарай, забился в угол, укрылся тулупом, и стрелки начали считать мне новое время. Было первое лето после школы, было мне пятнадцать лет, паспорта я не имел и документы в институт не подавал, тем более я уже знал, что, может быть, меня возьмут осенью в редакцию. Районная двухполоска "За социалистическую деревню" становилась четырехполосной. Название ей было тогда изменено на "Социалистическую деревню".
Газета печаталась на ручной машине. Вначале мы издали смотрели, потом все ближе, а однажды Василий Евдокимович, печатник, весело велел: "А ну, кто поможет?" Как мы кинулись! Крутили по двое, когда рукоятка взлетала вверх, она прямо за собой вздергивала. Выезжала изнутричерная широкая доска с блестящими дощечками фотографий, машина издавала звук молотилки, доска ехала обратно, шипели черные резиновые валики, печатник тем временем подставлял под лапки большого вала чистый лист, лапки аккуратно прищемляли его и резко уносили вниз, провертывая меж валом и шрифтом. Там лист попадал под нитки, они не давали ему крутиться дальше, тащили с собой на похожие на вилы деревянные планки, а они опрокидывали запечатанный лист на стопку других. Дивно же было мне, когда в Москве, в армии, нас повезли на экскурсию в музей В. И. Ленина и там я увидел точно такую печатную машину, на которой печатали "Искру"..
Главной радостью нам было унести из типографии завтрашнюю газету. Завтрашнюю! Это было огромное счастье - ведь никто еще не дожил до завтра, а в газете уже написано: сегодня состоялось совещание, то есть представить, что оно не состоится, было невозможно. Василий Евдокимович строго-престрого наказывал нам, чтоб никто не видел Ниас с газетой, строгости были огромные. Утром Тася складывала весь тираж в один мешок и тащила на почту. Евдокимыч, как его все звали, был еще знаменитый рыбак. У него же я купил старую лодку за семьдесят рублей плюс натуральную надбавку. Замка не было, я просто заматывал цепь за дерево, да и всего выехал на ней два раза: один раз с другом в разлив, на далекие километры в сторону севера, другой раз я хотел прокатить в ней любимую девушку, но ничего не вышло, потом лодку то ли отвязали, то ли ее унесло. Евдокимыч был отец большого семейства, его жена тетя Дуся гонялась за нами, когда мы проходили в школу по ее двору, но это была самая короткая дорога.
В редакции сказали, что нас ждали вчера на аэродроме, что приземлились все кировские самолеты, кроме нашего. Из старых работников не было никого, я боялся спросить о Евдокимыче и спросил косвенно, сказав: "Тут вот стояла наша машина, ох, сколько мы с Василием Евдокимычем махорки изводили, когда газета задерживалась!" И вдруг женщина-печатник сказала: "Вчера забегал".
Редактор позвал к себе. Пошли воспоминания, редактор высказывал беды районщиков, столь известные всем, - машина газеты втаскивает в себя непрерывную ленту материалов, а людей нет и т. д.
- Как вы думаете, - спрашивал он, - а эта тема заслуживает внимания?
Темы он называл все наболевшие. Например, продавцом быть стало престижно, как и в войну, и после войны (тогда, правда, и слов таких не знали). Получается, что, еле-еле дотащившись до аттестата, бывшая ученица делает зависимой бывшую учительницу, в отдельных случаях кричит на нее. Как мы считаем, правильно ли это? Конечно, это неправильно, согласились мы.
Еще пример: приезжал певец Магомаев, певица Пугачева, и кто же приобрел на них билеты? Об этом редактору говорили в Кирове, когда он был на семинаре. "Так кто же?" - "Это была выставка дубленок, бархата, нарядов. Сидели в зале одни продавцы. То есть знают ли эстрадные певцы, для кого они поют?"
Вновь говорили о погоде. Редактор говорил: "Если хлеб не вырастет, так хоть бы солома выросла, а то ведь позапрошлый год и за ней ездили". Он говорил еще, что в бригадах строителей не столько студенты, инженеры, даже доценты берутся за топор. Разумеется, это материальный разврат в чистом виде. Зарабатывают за два месяца по полторы тысячи. И студенты, кстати, тоже. На втором курсе - туда-сюда, и третий, четвертый, пятый - тут идут большие заработки, как их потом с дипломом посадить на полторы сотни?..
За окном вновь стал сеяться дождь, мы простились.
У тети Поли вновь пришлось есть. "Отрад души поела, - говорила отдохнувшая мама, - отрад души".
Хотя было поздно, меня тянуло к реке. Пошел по улице Свободы, эта улица как раз и выводила к берегу. Парк за бывшими МТС, РТС, теперь "Сельхозтехникой", на месте пустыря сильно разросся, в нем цвели рябины, резко зеленели лиственницы. Здесь мы стреляли из винтовки, наша комсомольская организация ревниво держала первое место фактически по всем видам труда, спорта и самодеятельности. Кто помнит, не даст соврать. Вывозили удобрения на поля, Михаил Одегов, слесарь, придумал разрезать старые цистерны, раскатывать их в лист, приделывать скобы и таскать враз по восемь - десять тонн. Конечно, планы мы перевыполняли раз в сто.
А самодеятельность! Самое бурное собрание из всех бывших у нас было по вопросу: с кем дружить, с какой комсомольской организацией - школьной учительской или райбольницы. Голосовали раз пять. Вдобавок каждый раз голосовали за то, чтобы переголосовать. Победили те, кто был за школу. Мы отправили к ним послов, все честь по чести, пригласили на экскурсию. Они явились чинно-благородно, мы провели их по всей линии ремонта тракторов от мойкиводо обкатки, все разрешали трогать руками, посему в конце обхода пришлось тащить ведро солярки, потом горячую воду и мыло. В красном уголке уже был накрыт чай с пряниками. Вытирая руки одним полотенцем с высокой девушкой - учительницей рисования и черчения, я пошутил, что, по примете, так можно и поссориться, она, вспыхнув, отбросила полотенце. Сказав ту же шутку преподавательнице пения, я был наказан насмешкой.
Вот здесь, по этой тропинке, обрывавшейся круто к реке, мы бегали тысячи раз. Над рекой стоит памятник комсомольцу Федорову, первый его вариант - просто оградка - был сделан при нас. В этот приезд, стоя над бесконечным простором, уходящим к северу, я понял, в чем особенное очарование Кильмези: в нее приходишь с юга, от Малой Кильмези, с горы, с запада, от Вичмаря, с горы, с востока, от Микварова и Зимника, с горы, то есть Кильмезь как бы в низине, но и сама она стоит на высоком-высоком месте, на обрыве, откуда неограничен взгляд на север.
Еще в парке было много сирени, как и вообще теперь уже в поселке. Но простят меня земляки - не могу я сказать о Кильмези - он, поселок. Кильмезь для меня - она, материнская, хотя новым ребятам это странно. Да, много сирени, и я вначале подумал, что это за ухажеры нынче пошли, - мы в свои годы выломали бы все подчистую, но заметил, что сирени много. И точно - при нас ее было еле-еле, немного у нарсуда, немного у дома учителей, почты.
Дождь все донимал, я вернулся. На крыльце вместе с кавказским народом гостиницы отмыл мочальной кистью обувь и вошел в ледяной номер. Он был на последнем, втором этаже.
Я стал смотреть - стояла светлая ночь. Только я узнавал место, как какое-то новое строение приглашало воспоминание. Вот столовая, в ней мы обедали с Валей, это было горе для мамы, когда я мимо дома шел обедать в столовую, но Валя была приезжая и вообще одна - из Даровского детдома, окончившая кировский библиотечный техникум. Целый вечер я старался говорить себе, что все в прошлом, но вот оно как близко, вот как взмывает - выше настоящего.
Теперь ясно, что первой моей любовью была Валя. Нет, так нельзя категорично. Из этого же окна был виден дом друга, в котором я впервые поцеловал Таню, тут же шла улица, по которой мы бежали на пожар с Галей. Но ведь - это было не враз, так не было, чтоб сегодня с одной, завтра с другой. Всегда была единственная. Сколько раз жизнь могла пойти иначе. Или не могла? Мы не представляли в свои годы отношений между юношей и девушкой без освящения браком. Гуляли почти до рассвета. Вот в это же время, в которое сейчас не спалось. И песни пели, которые не передавали ни по радио, не печатали в газетах. Все они были о любви. "Сиреневый туман над нами проплывает, над тамбуром горит вечерняя звезда", "Есть в Индийском океане остров, название ему Мадагаскар" - тут нажимали мы на припев: "Мы тоже люди, мы тоже любим"… Пели также про Индонезию: "Морями теплыми омытая, лесами древними покрытая…" Еще: "Ночь разводит опустевшие мосты, ночь над городом, и улицы пусты. Тихий дождик шелестит в твоем окне, он поет эту песню о тебе и обо мне". Пели: "Ариведерчи, Рома", пели: "В неапольском порту с пробоиной в борту", "Все знали атамана как вождя и мастера по делу…"
А дождь все шелестел. Я думал, что ожившие воспоминания, освежив, опечалив, отойдут и забудутся. Но, засыпая, хотел, чтоб кто-то приснился.
Настало утро. Сна я не помнил. Оделся и вышел. Дождя не было.!
Выбирая дорогу, вновь пошел к реке, захватывая сейчас левую сторону по направлению от села. Сюда мы ходили полоскать белье. Сюда бегали смотреть ледоход, здесь встречали корову, она со всеми возвращалась из заречных пастбищ, стадо переплывало реку наискосок. Здесь ходил паром. Сейчас на середине реки был огромный песчаный остров, но все же река была широкой, вода чистая. Помню, как младший брат прибежал с реки и говорил, что на реке видел сухари и помадки. Это он так расслышал слова: глухари и матки, то есть сплоченные воедино особым методом бревна. Летом примерно здесь же было начало затора. Он ставился с двоякой целью: поднять воду в верховьях и дать возможность в низовьях принять ранее ушедший лес. Мы бегали по затору, рыбачили в его проранах, расщелинах. Еловое бревна были коварны, а сосновые и березовые, если сухие, были надежны, не скользили под подошвой.
Над колодой полоскания белья не было, как сейчас, укрытия; Приезжало враз помногу, все со своими фонарями. Если удачно - мы еще успевали, составив с санок тазы с бельем, покататься. Вода в колоду лилась подземная, теплая, сверху с таза снималась корка верхнего половика и в колоде отмякала. Если была большая очередь, мама, не выдерживая, шла с нами к проруби, полоскала в ней. Но там вода была ледяная, и потом у мамы сильно ломило руки. Наша работа была - бить дубовым или березовым вальком по мокрому белью. Особенно доставалось, когда полос-кали половики. В мороз еще до отжимания они быстро твердели. Дома их развешивали на сарае, вымораживали день-два и вносили в дом. В доме долго стоял запах свежести, даже казалось, что пахнет черемухой, особенно если день стоял солнечный и морозные окна сияли белыми цветами.
Тут собака завыла, да так, что я подумал: одно из двух - или она брошена умирать, или у нее отняли всех щенков. Ветер шел в мою сторону от жилых домов, ветер был сильный, вой собаки относило. Вроде она была в логу, а может, за ним. И опять раздался. Потом умолк. Тут заработал мотоцикл, и собака снова завыла. Мотоцикл замолк.
Вот и Красная гора. Весной сюда ходили жечь старую траву, и гора издали походила на карту. Раз мы выжгли в одном месте, решили на другом. Я схватил горячий сук, закричал: "Я - хранитель огня!" Пока бежали, искры, видно, попали на фуфайку, на левую сторону, и я еще, помню, гордо подумал: это сердце мое разгорелось в груди, но тут услышал запах горящей ваты. Затушили, натолкали в дыру остатков снега из оврага. Дома перешил тайком пуговицы и застегивался на другую сторону. Однажды утром, запахиваясь, я не нашел пуговиц. Оказалось, что мама заштопала дыру и перешила все обратно, не сказав мне ни слова.
По Красной горе мы ходили после шестого класса работать на кирпичный завод, это километра за три. Там еще раньше был крахмало-паточный. На кирпичном мы возили глину в тачках, расставляли для обсушки сырые кирпичи, перевозили их для обжига к печи, пилили огромные тюльки на бакулики, то есть на чурочки - подставки для доски. В обед купались у плотины на речке Юг. Разошедшись однажды, осмелев в компании, мы подняли запоры, вода из пруда хлынула. Было нам. Еще там карлик пас гусей. Еще дальше кирпичного были Вичмарь, Алас. В разливы там бывала дорога в заречные поселки и лесопункты.
Еще в то утро я прошел до фонтана, там и в самом деле был когда-то фонтан, потом огромная, нам казалось, вышка. Там тоже полоскали, и тоже была всегда большая очередь. Там уже при нас были крыша и стены от ветра. Привезя белье, мы лазили по вышке, по ее расшатанным, трупелым в краях ступенькам, поднимались до верху, до огромнейшего чана, залезали и сидели, как на скамье, на его краю, свесив ноги. Внизу зеленела вода, голоса, не дожидаясь эха, гремели как в рупоре. Раз в этот чан за двадцать копеек спрыгнул мальчишка по прозвищу Мартошка. От чана вниз вела железная труба, и по ней мы катались. Рубахи задирало, и живот, пока ехал донизу, оледеневал даже летом.
Вот сразу два дома: тут была на постое Тая, как раз к этому окну, замирая, я крался, чтоб увидеть ее. Но потом чувство, налетев, прошло. Она была из Селина, туда я ездил в командировку, она просила зайти к отцу-фельдшеру и привезти широкий лаковый пояс, очень модный тогда. Я зашел, они не отпустили, так я у них и ночевал, в сенях, под льняным пологом, и перед этим мне было сказано, что тут всегда спит Тая. Она училась в десятом, я уже начинал работать. Сейчас, не утерпев, я заглянул - в углу, где тогда сидела Тая, стоял телевизор. А это дом, где жили учителя. Как раз Люся и Галя. Мы приходили к ним, и, сразу оговорюсь, я, как секретарь, считал, что даже обязан знать нужды подшефных, но разве это нужно было девушкам? Я очень хорошо относился к Люсе, очень хорошо. Но не было того, что к Вале, лукавить было бы стыдно. Люся, поступая учиться в Москву, приезжала ко мне в армейскую часть, я чем-то тогда проштрафился, меня не отпустили.
Еще в это утро пришел на Аллею героев. Почти всех, чьи фотографии там были, я знал. Вдруг увидел - Черезов. Он был тогда председателем колхоза имени Фрунзе, а я приехал проводить комсомольское собрание. Молодежь колхоза не участвовала в стрелковых соревнованиях. В чем дело? У них не было малокалиберной винтовки. Почему? Председатель денег не дает. И вот - а ведь было! - я встал и произнес речь против председателя в защиту обороны. Он хмурился, поглядывая исподлобья, но денег не обещал. Я настаивал, чтоб винтовка была куплена немедленно, и наутро с их секретарем и с Черезовым (его вызывали зачем-то в райком) мы поехали. Какой же был тогда мороз! Я думал - околею, одет был плохо. Черезов снял с себя тулуп, я отказался из упрямства. Доехали до Воронья, тут Черезов велел привернуть к одной избе. Ног подо мной не было, шел как на деревяшках. Куда-то кто-то побежал. Черезов, называя меня на "вы" (было мне семнадцать лет), просил разуться. А у меня уже и руки не работали. Тогда он стащил с меня сапоги, принесли таз со снегом, и он стал растирать мои ноги. Руки стали отходить, их выламывало изнутри в запястьях. Принесли водку в бутылке, покрытой инеем, вытряхнули в кружку синюю ледяную кашу, растопили чаем. Я выпил, разревелся и сказал: извините меня. И еще раз: простите меня, Александр Павлович!
По почему же тогда-то, готовясь к обороне, изучая усердно винтовки, гранаты, изучая немецкий готический шрифт, готовясь к стрелковым соревнованиям, как к празднику, Почему тогда мы так не почитали, не знали даже фронтовиков? Объяснение, что льготы с фронтовиков были сняты и многие перестали ценить награды, верное, но не окончательное. Что-то тогда дало осечку в пропаганде. Или фронтовики не считали и сами своей заслугой спасение отечества, а считали делом обычным, как и в древней Руси смену плуга на меч. Один мужик просто говорил мне: "Если бы война затянулась, я бы еще ее застал". То есть воевал бы. Или же так горька была победа, такие страдания принесла, что было не до гордости. И само слово "победа" по этимологии обозначает событие, происшедшее после беды. Победа.
По-беда.