Ветер все же утих, но оживлялся, когда я проходил мимо больших берез и тополей. Тех, которые могли помнить меня. Мне так и казалось, что они именно узнают и приветственно шумят. Вот милиция, вот опять остановка. Сюда нас привели из магазина, совсем маленьких. Мы долго давились в магазине за овсяными хлопьями. Так как страдали не в одиночку, то было даже весело. А у одной женщины вырезали карман с деньгами, она хватилась - подумала, что мы. Нас схватили. В милиции расстелили газеты и велели высыпать хлопья на стол. Ничего не нашли. Нам до того было обидно, не рассказать. "Не воры мы, - говорили, - не воры". Нас отпустили, помню, я спрыгнул прямо с крыльца через перила, а не пошел по ступенькам. До того хотелось быстрее уйти. Сюда же, подрастая, мы приходили дежурить, сначала бригадмильцами, потом дружинниками. Помню, прибежала женщина, говоря, что за околицей, у поворота на Троицкое, с саней упал Мужчина, а лошадь ушла. Мы поехали на дежурной лошади. Не один мужчина там оказался, а еще маленький мальчик. Когда отец выпал, мальчик спрыгнул сам и сидел около него. Так они оба и ночевали в милиции. Еще раз, в праздники, был выезд, уже на машине, на лесозавод, там была драка. Но мы ее не застали. В одном бараке, сказали, скрывается женщина, из-за которой все получилось. Мы пошли, старуха показала вверх на полати. Я заскочил первым, в дальнем углу сидела скорчась, голая женщина, было темно, только глаза чернели. Я слез и, глядя на старуху, сказал: "тебе показалось, там никого нет". Но вообще хулиганства в селе было мало. Всех дел у дружинников было гулять, как и все, от почты до аптеки, в субботу забредать бесплатно на танцы и, снимая поочередно повязки, танцевать.
У милиции был стенд со стенгазетой "На чистую воду". В ней я помещал сатирические стихи, например: "Всего две лампочки висят на двух столбах в селе. Давно пора наладить свет, жилось бы веселей". Или обличал хозяев, распускавших коз, которые обгладывали молодые посаженные деревца. Коз держали вынужденно: налог на коров был большой. Коз называли сталинскими коровами. Вообще, к чести тогдашних школьников, мы много занимались озеленением.
И не пропал наш труд - Кильмезь необычайно красива, особенно в эту пору цветения.
Вся моя прогулка уложилась в час. Деточек, тепло одетых, в сапожках, вели и везли в детские сады, на молодых родителей я и не глядел, конечно, не узнаю никого, но одного мальчишку, уж очень браво он шлепал по луже, не утерпел, спросил весело: "Как фамилия?" И, так же весело и прямо взглянув, он ответил: "Чучалин моя фамилия. Здравствуйте!"
Тетя Поля накануне ни за что не велела ходить в столовую. И правильно. Наверное, она не спала - стряпни на столе было самой разной. Она все извинялась, что мука плоха, того нет, другого нет, но нам казалось - все есть. Конечно, так бы и в городе тете Поле показалось после сельского стола.
Я рассказал об утреннем обходе. Да и они, конечно, все утро проговорили воспоминания. "Босиком бегали, никто не осуждал, сейчас, леший ее унеси, эту моду, друг перед другом форсятся".
Говорили о еде.
- Мы какие-то жоркие были, - говорила тетя Поля.
- С работы.
- С работы, да. А сейчас хоть насильно корми - не едят. Жиру мало было, хлебаешь из чашки только под своим краем и стараешься пораньше ложку положить; чтоб показать, что сыт. А помню, девчонкой была, побегу в погреб, пальцем сметану из горшка достаю. Мама горшок принесет и смотрит: "Опять ведь, отец, кошка была". Переглянутся, а я сижу и радуюсь, что на кошку подумали, а не на меня ж - .
А того не думаю, что разве стали бы после кошки есть. Еще, помню, отец говорил: "На что и вилка, была бы рука бирка".
И уж конечно говорили о сенокосе. Тетя Поля жаловалась:
- Сейчас по два центнера на каждого работающего, это вроде немного, но сколько нас работает? Стариков не пошлешь, а молодежь отучена.
- Наши-то велики ли были, косили. У меня старший, - это мама, - возьму с собой, чтоб не онеметь, целый день не разговариваешь, и вот хлопаю и хлопаю, и все кажется - мало. Он глядел-глядел, говорит: "Мне бы маленькую литовочку сделать бы, и я бы стал". Ему конюх Николай Павлович сделал, смерил его до пояса, литовище насадил.
Сестра вставила:
- А меня оставляли еще до первого класса одну. На целый день. Все хозяйство - и еще сестра, чуть ли не грудная. Нынче рассказываю ученикам, не верят, думают, это им нарочно говорят.
- А бедность была, - опять мама, - ты, говоришь, у парома был, ведь до чего бедно, еду на пароме, одежонку с ребят соберу, а они за паромом плывут, как собачата, чтоб не платить.
- Жили не по желанию, а по обходимости, - тетя Поля. - Хоть крючит, хоть микрючит, а работали. А уж и работали. Сено за год заходило, нынча уж коров деревьями кормят. В газетке пишут: нетрадиционные корма.
Константин Владимирович уже давно перешел на диван и дремал.
Стали собираться на кладбище. Тетю Полю позвали, но так как у нее еще было много дел по хозяйству, то решили зайти в школу, уговорясь, где встретиться.
Погода эти дни, как говорили, была не погода, а климат: то быстро выходило и торопливо грело солнце до того, что плащи и летние пальто оказывались снятыми и висящими на локте, то воцарялся ветер, резко, по-осеннему сдергивал зеленые листья, а то и того чище - сыпала снежная крупа и даже какое-то время хрумчела, как выразилась мама, под подошвой.
Новая школа была рядом с бывшей начальной. Сюда мы ходили по четыре года. Вот забор, конечно, другой, но именно на том месте, который мы в перемену перелезали вслед за старшими, там выкапывали и ели какие-то белые корни. В школе варили похлебку, давали по мисочке после второго "урока. В распутицу те, кто ходил в лаптях, привязывали к ним снизу деревянные колодки.
Школа наша всегда была одна из лучших в области. Особенно в деле приобщения к труду. На лето или часть лета за каждым закрепляли грядку или ее половину, ухаживали, ставили опыты. Младший брат позднее меня учился, у них уже были свои трактора. Вдоль школьного забора шла аккуратная полоса чистой, рыхлой земли. На ней росли дивные голубые цветы. На огромном дворе вдали стояла оранжерея с надписью "Малая Тимирязевка". Но и шалости не дремали, на двери была надпись мелом: "Осторожно, злая кошка", "Здесь учился и мучился Саша М.". Внутри шла работа. Просторные вестибюли, классы мыли, красили, убирали. "Узнаете ли? - спросила вдруг, подойдя, учительница. - Соседка ведь ваша". Мы, как ни силились, не могли. "А в райкоме-то, помнишь ли?" - сказала она. Тут я вскрикнул, конечно! Рая Двоеглазова, заведующая общим отделом. О! Сколько же воскресло! Наши бесконечные общественные дела. Одно я помнил, другое она. Наш первый секретарь тогдашнего РК ВЛКСМ Зоя Степановна сейчас оказалась заведующей отделом пропаганды РК КПСС. Первая моя заметка как раз связана с нею. В десятом классе я был на областном съезде рабселькоров. Приехал в валенках. Поразили до потрясения меня манекены в витрине магазина. Похожесть куклы на человека оправдана - она игрушка, но когда кукла с человека показывает еще ему образцы одевания, то есть поведения, это показалось мне нехорошим, ненужным.
Тогда была какая-то кампания по конькобежному спорту, гремела наша землячка Мария Исакова, меня спросили, есть ли в Кильмези каток. "Нету". - "Садись и пиши". Я сел и написал, что в Кильмези нет катка. Правда, его там не было сто лет, и сто лет еще он не был нужен: кому надо, шел на гладкий лед замерзшей реки. Да как-то и не приходились к нам коньки, я, например, стоял на них раз в жизни, в основном Кильмезь - лыжная (это особая статья воспоминаний о лыжах в нашей жизни), ну так вот, заставили меня написать донос на то, что в Кильмези нет катка. Что не сделает жажда быть напечатанным. Крохотная заметочка без заглавия в общей подборке пришла в Кильмезь. Как раз случился сбор секретарей школьных комсомольских организаций. Зоя Степановна читала "Комсомольское племя", добралась до критики на себя. "Кто это такой-то?" -. спросила она. Я подпрыгнул от счастья - увидел свою фамизга лию печатными буквами - мечта всей жизни сбылась. "Это я!" - "Ну, так вот, - сказала Зоя Степановна, - будешь расчищать стадион лично". В помощь мне, помню, был послан бульдозер, который заглох через полчаса, и я лопатой оправдывал свои слова. Ничего, конечно, из затеи не получилось. Хотя успел уже я узнать, что каток надо заливать не холодной, а теплой водой, чтобы вода не успевала замерзнуть, а вначале растекалась. Еще был памятный воскресник, мы вспомнили его с Раей, тогда решалось - полюбит ли меня Москалева. Москалева не полюбила. Да и правильно - была старше, собиралась замуж. Но ее общественная активность была наравне с моей - это ли не основание для сближения? "Образец для любви готовый, - писал я, - начало мною положено. В мире есть Москалева, есть на нее похожие". Когда был воскресник, я уже был членом райкома. Не было пленума, на котором бы я не выступал, требуя справедливости, обличая райком ВЛКСМ в инертности, забывая, что и сам участник пленума. А Москалева была членом бюро райкома, организовывала все мероприятия в Доме культуры, она всех запрягала в свои дела. Был вечер братских республик, молодые учителя шили нам костюмы, там каждую республику изображали юноша и девушка. Я сильно надеялся, что Москалева будет мне напарницей в показе России, но в последний момент она вышла под руку с усатым молдаванином - хозяином мойки - Васькой Шампоровым, а меня схватила под руку замужняя красавица Лида Потапова. Оглянувшись, я увидел парад эртээсовских ребят в паре с неизвестными мне девушками, так преобразило всех переодевание в костюмы других национальностей. Это был Новый год, маскарад. Потом я, танцуя, не отпускал Москалеву от себя, говоря, что и этот, и этот, и этот огоньки на елке горят только для нее. "Да уж скажи сразу, что все", - смеялась она, кружась. Какая ей была разница, с кем коротать дни ожидания возлюбленного из армии.
Такие воспоминания налетают мгновенно, а держатся долго. Еще о Рае сказать надо. У нее был старший брат Павел. Напившись, он порой угрожал самоубийством. Раз он до смерти напугал маму, она полезла на сеновал за сеном, зимой, уже смеркалось, а Павел стоял на бревне и, увидев маму, нарочно захрипел. Мама закричала так, что старший мой брат заскочил на сеновал без лестницы. "Болей он теперь сильно, в Челябинске". И кого мы ни брались вспоминать, все были кто где: в Брежневе - кто помоложе, ктогмпостарше - в Свердловске, в Сибири, почему-то в Молдавия, в Мурманске, даже на Сахалине и Камчатке. Дочь одной знакомой вышла в Ленинграде замуж за негра. Еще было неизвестно - куда она с мужем после института. Но ребенка уж родила, и ребенок здесь. "Но не черный, а будто загорелый".
Сестра в это время говорила с другой учительницей, старше. Подошла и возмущенно сказала:
- Чего выдумали! Будто я в Игоря была влюблена! Он такой был хитрый, ехидный, всегда у меня в кино очки утаскивал. А еще, бывало, выучит заранее билеты и придет мешать. Мне нравился Валерка в шестом классе, больше ничего не было. Тогда ведь не нынче. Танцевали, мне он говорит: "Давай дружить". Я говорю: "Я тебе не под пару: та отличник, а я ударница".
И так все вдруг встало рядом, что мы засмеялись и помолодели.
Тут и Валя подошла, Валентина Яковлевна, директор школьного музея. Валя как раз и есть сестра Тани, о которой я писал: "Не стесняясь, ходит босое мое счастье рыжекосое". Но кто когда знает, что будет, как пойдет жизнь? Прямо или не прямо, но был ли я виноватым в других несостоявшихся судьбах? И моя жизнь могла пойти иначе, но, постарев, я думаю, что нет случайностей. По крайней мере, так надо думать, иначе можно всего себя исказить, все снова и снова узнавая о судьбах тех, кого знал. Валю я бы узнал всегда. Чуточку располнела, глаза стали глубже и грустнее, но голос тот же, мне не описать его. Валя дружила с Москалевой, иногда они, еще несколько девушек, сидя на скамейке рядом, пели, пели удивительно.
"А вы, - говорила Москалева, - комаров отгоняйте".
Школьный музей помещался в крохотной комнате. Но сделан был с такой любовью, так много знакомых лиц смотрело на меня со стен. Еще вдобавок и предметы крестьянского быта, посуда, вообще утварь, орудия труда на полу, по стенам и в середине. Я уж не стал заикаться о давней мечте создания музея Великого Сибирского тракта, на нем как раз стоит Кильмезь, работа эта одному энтузиасту не под силу. Мы отошли с Валей в сторонку, поговорили. Печальны разговоры с промежутком в двадцать лет..
Однако нам было пора. Пошли на остановку. Пригрелись на скамье, на солнышке. Мама и тетя Поля вспоминали общего знакомого, соседа, который только что мелькнул, но не подошел, они были уверены, что узнал.
- Дров у них вечно не было, жили взаймы. Вот привезем дров, идет просить. "Забирай, какую утащишь". Раз чурку взял большущую, больше себя, кряхтел, кряхтел, утащил. Потом поясницей мучился. Или за сеном придет - взаймы два пуда. Четыре охапки. А сено заливное, веское, каждый раз по пуду утаскивал. Ладно, думаю. Уж он уминает, уминает, коленом притопчет, тащит, как муравей.
- Рейку на пилораме выписывали, мы приедем, что навалят, то и спасибо, иной раз планки как фанерки, они моментально прогорают - тепла нет, а он целый день просидит, отберет крупный, как короста. Жаден, жаден. Жена говорила, до чего, говорит, у меня мужик экономный, в столовой, говорит, суп едим, если станет ложкой нельзя хлебать, через край выпьет.
- Выпить любил.
- Любил. Опять тоже, умел попасть именно в тот момент, когда могут угостить. И так примет угощение, что вроде не даром пьет, а одолжение делает. "Стопку пьем - карахтер кажем".
Промелькивали мимо прыгающие автобусы, в основном со школьниками: начиналась летняя практика. Появился и наш. Мы спросили, будет ли у кладбища остановка.
- Чего на троицу не ходили? - спросил мужик, тащивший с собой бензопилу, завернутую в мешки. - Тут на троицу все кладбище кипело!
Когда вышли, резко, при солнце, просыпало вдруг мелким градом - и будто ничего не было, только трава над красной свежей глиной дороги засверкала. Шли, говоря о том, к кому еще надо непременно зайти. "Хоть на минутку", - перечисляла фамилии сестра. Но мы понимали, что на минутку ни к кому не зайдешь, что обид все равно не избежать. Я давно заметил, что у нас никто ни для кого хорош не бывает, особенно в отношении родни и землячества. Оденешься прилично - ишь, скажут, вырядился. Плохо оденешься, снова осудят - до чего уж дожил, на костюм не заработал. И так далее.
Церковь, в которой нас крестили, сгорела. На ее месте выросли) три березки. День крещения я помню. Шел снег. Нам дали лошадь. Младшим, вначале подумали о них, хватило крестных родителей, а мне нет. Мама помнит мою крестную мать, но не знает, кто она. Это была прохожая женщину, она откуда-то и куда-то шла по тракту, озябла и зашла в церковь обогреться. Ее-то и позвали в крестные, она-то и обвела меня за руку вслед за священником вокруг аналоя, а сама ушла дальше.
Эти три березки выросли сами, объясняла тетя Поля, никто не сажал, от семени, принесенного ветром. В эту крохотную церковь нас с Катей однажды посылали следить, не будет ли венчаться молодежь, такие факты были. Видимо, тогда был какой-то религиозный праздник, откуда мы знали - послали, и все. Действительно, приехала свадьба. Врачующиеся были так красивы и нарядны, что я в шутку шептал Кате, что я тоже хочу встать с нею под венец. Молодые выходили из церкви, надо было узнать их фамилии и из какого колхоза. Мы и в самом деле спросили, но нам продающая свечи старушка сказала: "Бог знает, кого венчает". Больше спрашивать было неудобно, так как она спросила, не будем ли и мы венчаться. Считая поручение невыполненным, в райкоме мы ничего не сказали.
От трех березок дорога вела вглубь. Искали большое дерево. Но деревья все были огромны, тень наступила, вороны замолкли. Все помнили, что налево. Первой я нашел могилу бабушки. Позвал остальных. Уже не дерево было у могил, а огромный черный пень. Положили меж двух камней доску. Тетя Поля и мама раскладывали еду. Я стал обрывать с могил траву. Сестра огорчалась: "Велика ли была, ведь я водила могилу копать и неверно указала, а папа был в командировке". Получалось, что бабушка и дедушка лежат не рядом, а шагах в пяти-шести. Я сказал о своей давней мысли перезахоронить останки, чтоб они были вместе. "Не знаю", - задумчиво сказала мама. А тетя Поля энергично вмешалась: "Не надо! Земля что тут одна, что тут. Как земля заповедала, так и надо". Свечечка загорелась, уставленная на старом лежащем кресте.
- Хватит, хватит тебе, - остановила меня мама. - Малину не вырывают.
- Это чтоб видно было, что приходим, чтоб не вздумал кто тут хоронить, - оправдался я.