ВАЛЕРИЙ
Мы еще постояли с Сашей под деревом, потом ходили по парку, она все рассказывала мне про себя - про дом, про отца и мать, какая она была счастливая, как они все любили друг друга. Жили они в Ленинграде, отец часто уезжал надолго, уходил в плаванье. То поплывет в Австралию, то в Америку, а то в Африку, и всегда привозил ей всякие интересные вещи. Они с мамой его очень любили, он веселый, добрый, и когда приезжал, в доме у них всегда был праздник. А потом Саша стала жаловаться, что болит спина, позвоночник, трудно стало нагибаться. Сделали рентген и сказали, что надо лечить, иначе горб может вырасти. Отец не поверил, стал возить ее по разным докторам, даже в Москву повез, но и там все говорили: надо в костный санаторий, иначе плохо будет. А Саша сказала - никуда от вас не поеду. Долго они ее уговаривали, наконец уговорили, пообещали, что если ее возьмут надолго, мама переедет жить сюда, и отец, как вернется из плаванья, тоже приедет сюда: он как раз в новое плаванье собирался, в Антарктиду, везти смену для научной экспедиции.
Они привезли ее сюда, сказали, что еще неизвестно, может быть, все обойдется, класть надолго не будут. Уговорили пока остаться, мама сказала, что поедет проводить отца и потом вернется. И уехала. Саша все ждала ее, а вместо этого письмо пришло, мама писала, что отплытие задерживается и она не может сейчас приехать.
Я сразу понял, что они обманули ее, сделали так, чтобы она здесь осталась. Но говорить ей не стал, сказал, что, конечно, надо проводить отца, он ведь надолго уезжает, на полгода. И еще уговаривал, что ей обязательно надо лечиться, это совсем не страшно, я бы сам с удовольствием полежал, книжки почитал, если б меня положили. Сказал, что буду навещать ее, живу я здесь, рядом. Я показал ей дом Николая Петровича, круглое окошко наверху, железную лестницу сбоку, сказал, что по ней могу в любой момент пройти к себе через чердак, так что никто не увидит.
- Хочешь, - сказал я, - полезем, посмотрим.
Она постояла, посмотрела на лестницу, на меня, и губы ее жалостно дрогнули:
- Нет, Лерочка, я не могу…
- Как хочешь, - сказал я, - тогда идем, провожу тебя.
Мы пошли обратно, и тут я увидел, что она дрожит вся.
- Тебе холодно? - я обнял ее за плечи. - Ты замерзла?
Но она ничего не сказала, только покачала головой.
Всю дорогу она молчала, не плакала, только вздрагивала иногда. А как подошли к корпусу, взяла двумя руками мою ладонь, которая лежала у нее на плече, изо всей силы сжала ее, потом отвела в сторону, вдохнула несколькими рывками воздух, глубоко-глубоко, будто нырять собиралась, и пошла к корпусу, к входной двери. Там у них здоровенная дверь, тяжелая, резная, а на ней длинная медная труба - ручка такая. И блестит она, будто драили ее сто лет подряд. Только никто ее не драил, это от рук она так отполирована, и сверкала она в лунном свете как-то холодно и зловеще. Я еще подумал это сколько же таких ладошек трогали ее, что она вот так светится… Так вот, подошла Саша к двери, тронула эту ручку, и вдруг кинулась обратно ко мне, обхватила мою шею руками, затряслась вся.
- Н-не хочу! - судорожно всхлипывала она, - не по-о-и-ду-у!
Еле я ее успокоил, гладил по голове, как маленькую, целовал, говорил, что буду каждый день приходить к ней, что останусь здесь, что никуда не уеду, буду возле нее все время, что люблю ее… Бог знает, что еще говорил, а сам вел ее к этой проклятой двери. Потянул дверь на себя, пропустил девчонку вперед и очутился вместе с ней в тамбуре, где была вторая, стеклянная, дверь, за которой уже виден был вестибюль с красными плюшевыми дорожками и край лестницы. Я открыл и эту, стеклянную, дверь…
Потом я видел, как она шла, еле ноги передвигала. Дошла до лестницы, поднялась на несколько ступенек, оглянулась, взмахнула отчаянно рукой. И такое у нее было лицо, что я, наверно, никогда не забуду.
Я еще долго стоял, думал: вдруг вернется опять. Но она не вернулась.
"Вот и все, - подумал я, - ушла на целый год". И так муторно мне сделалось, как представил себе, что целый год лежать ей там одной.
Пошел я обратно. Иду через парк - те же деревья, та же луна светит через облака, а на душе у меня темно и пусто.
Я уже подошел к дому, вижу свет в окне на втором этаже. Значит, они уже там. Залез я по железной лестнице, пробрался через чердак, руки выставил в темноте, шел потихоньку, потом стенку нащупал и дверцу, открыл ее и в к о мл а те очутился. Только хотел зажечь свет, слышу - голоса внизу, подошел на цыпочках к люку, а они, оказывается, все трое на кухне сидят, разговаривают, и еще кто-то четвертый там, спорит с ним; говорит: ты им своими мечтами головы только забиваешь. Прошел я потихоньку к тахте, сел и слушаю. Тамара говорит: "Это своими глазами надо видеть! Какой восторг! Какие у них лица!" Таня, конечно, тоже за НЕГО горой, настроение, говорит, поднимается. Потом они насчет этого письма разговор завели: вот, дескать, что наш клуб дает, вот, дескать, какие люди у нас выходят… А меня такая злость разбирает - передать не могу. Сидят там все вместе такие благополучные, счастливые, рассуждают…
А потом этот, что басом говорил, что-то такое сказал, я не расслышал, и они захохотали все вчетвером. Хохочут все вместе - тот басом, ОН - тенором, Тамара - уж бог знает чем, а Танька аж завизжала - таким блаженным, радостным писком. И вот, честное слово, этот писк меня доконал. Ничего не слышу, только этот радостный визг в ушах стоит… И чтоб не слышать его, я уж сам не помню как, нащупал в темноте свой магнитофон, нажал клавишу и вывернул громкость на полную силу. Весь их дом аж вздрогнул, аж покачнулся, ей-богу…
Гуд дэй, Мери, ай лав ю-ю,
Вен ю э фа-а, эй вери сэд…
Я хотел тут же - через чердак, по лестнице, вниз, но Танька опередила меня. Влетела в комнату, щелкнула выключателем, стоит, таращит на меня свои сияющие глаза, свою смеющуюся, радостную физиономию.
- Так ты здесь? А я думала…
- Ты думала?! - заорал я в это счастливое, безмятежное лицо. - Ты много думала?! Ты думаешь, он твой отец - да? Ты думаешь, она твоя мать - да? Они ведь подобрали тебя в детском доме, никакая ты им не дочь, поняла?
Она так и застыла с открытым ртом. Стоит, слова сказать не может.
А потом как закричит:
- Неправда! Неправда! - И ногой топнула. И слезы прямо-таки брызнули. - Какой же ты злой! Какой же ты злой!
- Ладно, я злой, вы все добрые. А ты пойди, спроси их. Спроси! Чего ж ты стоишь?!
И вот тут я увидел ужас в ее глазах.
Она еще по привычке хотела кинуться вниз, по лестнице, к ним, к папе и маме, чтобы пожаловаться, спрятаться, чтобы они утешили ее, как всегда утешали, и вдруг остановилась, поняла, что никто в мире ее теперь не утешит.
Она, как слепая, прошла через комнату к двери, ведущей на чердак, вошла туда, в темноту, и упала там, я слышал.
И только тогда я понял, что наделал.
* * *
Наверху гремела музыка, завывал хриплый неистовый голос, ничего, кроме этого голоса, слышно не было, но Николай Петрович почувствовал неладное. Он поднялся по лестнице, заглянул в комнату и увидел, что Валерий стоит возле открытой чердачной двери, держит в руках магнитофон. Л рядом, у его ног - приготовленный чемоданчик. И гитара тут же.
И на всю комнату, на весь дом, разносится из маленького черного ящика:
Гуд дэй, Мери, ай лав ю-ю,
Вен ю э фа-а, ай эм вери сэд…
ТАМАРА МИХАЙЛОВНА
Звук оборвался, и я услышала голос Николая:
- Что случилось, Валерий?
- Ничего.
- Где Таня?
- Там.
Раздались шаги, Николай прошел на чердак, потом вернулся.
- Где Таня, спрашиваю? - он был очень взволнован, я слышала.
- Не знаю, была там. Пошла туда.
- Зачем? Что у вас тут произошло?
- Ничего… Просто я правду ей сказал.
Ка-кую правду? - голос Николая был натянут, как струна.
Я увидела глаза Арсения, и мне страшно стало. Подошла к лестнице. Наверху было тихо. Так тихо, что мне показалось - я услышала, как бьется чье-то сердце. Потом заскрипели половицы, видимо, Николай подходил к Валерию.
- Какую правду ты ей сказал?
- Ну… Что она не ваша дочь.
Как я удержалась на ногах - не знаю. Арсений схватил меня сзади за плечи.
Николай задохнулся, - сказал ей…
- Я ведь правду сказал, верно?
- Боже мой!.. Я ведь думал, что ты человек. Испорченный, но человек. А ты…
Что-то грохнуло. Я не выдержала, побежала по лестнице.
Николай стоял сгорбившись, схватившись за край стола. Рядом, на полу, валялся опрокинутый стул.
Валерий, с гитарой в одной руке, с чемоданом - в другой, пятился к двери, ведущей на чердак. Он увидел меня, и в его испуганных глазах мелькнуло что-то вроде облегчения.
- Тамара Михайловна, я…
- Замолчи, - Николай говорил тихо, но голос у него был такой, что Валерий тут же подчинился. - Поставь чемодан. Положи гитару.
Валерий, не спуская глаз с Николая, беспрекословно исполнял все, двигался он словно в гипнотическом сне, медленно опустил на пол чемодан, осторожно положил на тахту гитару, и тут же отступил на прежнее место - к двери.
Николай оторвался от стола, стал подходить к Валерию, шел он нетвердо, его пошатывало, и лицо у него было такое, что я испугалась, кинулась между ними.
- Коля, опомнись! Ведь это ребенок! Он сам не понимает, что сделал!
- Ребенок? Откуда же в нем столько жестокости, садизма?
- Нет! - закричал Валерий. - Вы же не знаете. Вы ничего не знаете…
Он закрыл лицо руками.
- Ладно. Сейчас не время выяснять… - Николай сделал шаг к двери. - Иди за мной! - приказал он Валерию.
- Куда?
- Иди за мной! - повторил он чуть громче, тем же страшным беспощадным голосом. - Будем искать ее. На берегу. И знай - если что-то случится с ней…
- Коля, остановись, подожди! - Я трясла его за плечи, я никогда не видела его таким. - Нельзя тебе сейчас, мы сами пойдем, с Арсением, а ты здесь побудь, посмотри на себя, ты же…
- Успокойся, со МНОЙ ничего не произойдет, - губы его растянулись в неестественной, похожей на гримасу, улыбке. С неожиданной силой он сжал мои руки, сбросил их со своих плеч. - Здесь останешься ты! Может, она еще придет. Арсенин пусть ищет в парке, в корпусе, на дороге… Дай фонарь.
Он осветил фонарем все углы чердака. Потом они с Валерием спустились по железной лестнице.
- Бегом! - скомандовал он внизу. И они побежали к берегу.
У самого края воды, где в лунном свете чернела на гальке полоса прибоя, Николай Петрович остановился. С шипением набегали волны, откатывались назад, оставляя пену. Она тут же всасывалась сквозь мелкие камни.
- Я влево - туда, - Светланов махнул рукой. - А ты - направо. Понял? Ищи ее. Ищи! Каждый камень осмотри, каждую лодку. И не дай бог, если…
Он вдруг присел, зачерпнул набежавшую воду, плеснул себе на лицо. И остался сидеть на валуне, тяжело и часто дыша, пытаясь еще что-то сказать.
Ну что, - проговорил он наконец хрипло, - хороша твоя правда?
- Николай Петрович, простите меня, я не хотел, я не думал…
- Беги!
Валерий побежал вдоль берега. Бежал он медленно, ноги грузли в гальке, оставляли вмятины, они тут же наполнялись водой. Ом вглядывался в каждый выступ, но все было неподвижно, только море кидалось под ноги, заливало туфли, в них уже хлюпало, но он упорно бежал именно по этой полосе, боясь отступить хоть немного вбок, на сухое, словно от этого зависело сейчас все.
- Таня! - закричал он. Но голос потонул в шуме прибоя. И от этого он вдруг почувствовал себя беспомощным.
- Таня! Таня! Таня! - в отчаянии повторял он все время и не знал, кричит он или это в уме, в нем самом, бьется все время ее имя.
Он добежал до лодочной станции, стал обходить лодки, пристегнутые цепями, а те, которые были перевернуты, старался приподнять, и кричал и плакал от бессилья, потому что не мог перевернуть их - ему казалось, что, может быть, она там, под одной из них.
Потом он вскарабкался на берег, стал смотреть сверху, не мелькнет ли где ее белое платье. Ему показалось что-то белеет внизу, за выступом солярия, он кинулся вниз, вошел в воду, пошел прямо так, в одежде, по дну, держась за бетонную стенку. Вода дошла до пояса, потом уже по грудь стало, он понял, что если сделает еще шаг, не удержится, волной потащит, Он нащупал железные крючья в стене, и по ним, перебирая руками, стал продвигаться к краю выступа. А ноги уже заносило "вперед.
Он добрался до края, заглянул и увидел, что это чье-то полотенце, оно, видно, упало сверху днем, да так и осталось висеть, зацепившись за что-то и мотаясь под ветром.
Он полез обратно, едва дотягиваясь руками до крючьев, все на нем отяжелело, тащило вниз, и в какой-то момент захотелось разжать руки, уйти от всего…
Та-а-аня! - закричал он и захлебнулся набежавшей волной. Его обдало с головой, потащило и бросило далеко от берега. И тут чьи-то руки подхватили его, перекинули в лодку.
Он открыл глаза и увидел Николая Петровича.
Нет! - закричал он. - Нету ее нигде! Пустите меня!
Он хотел снова перелезть за борт, но те же сильные руки прижали его книзу, на дно.
- Успокойся. Оглянись.
Он обернулся и увидел Таню. Она тоже сидела на дне лодки, у самой кормы, скорчившись, сжавшись в комок, прикрытая пиджаком, и дрожала мелкой дрожью.
- Таня! - кинулся он к ней и прижался лицом к ее холодным, мокрым, торчащим вперед коленям. - Таня, прости меня, это я так, со зла сказал! Мне… мне обидно стало… Я тоже хотел с вами… Там… Как вы… Все вместе…
Она выпростала из пиджака руки, обхватила его голову, с силой прижала к себе, и он услышал, как судорожно она дышит, и дрожит вся, и стучит зубами.
- В-вот, нак-к-кройся…
Она прикрыла его полой отцовского пиджака, и так, прижавшись друг к другу, они сидели, всхлипывая на дне лодки, пока она плыла, приближаясь к берегу, иод мерными и сильными ударами весел.
1979