А потом, когда спели, он стал читать с помоста письмо от их бывшего воспитанника, астронома. Тот какую-то туманность открыл и назвал ее "Бригантина", так они прямо вопили от восторга. В своём письме тот еще про мечту писал, что его, дескать, научили мечтать, и не только его, но и других тоже, и все они стали кто художником, кто писателем, а он вот - астрономом. И выходит так, что все они, которые лежат здесь по три-четыре года на спине, становятся знаменитостями… Я думаю, чепуха все это. Во-первых, назвал он всего несколько фамилий, а их тут за это время сотни перебывали. Интересно бы узнать, куда те, остальные, подевались, небось счетоводами, секретаршами да обыкновенными работягами сделались. А во-вторых, если три года на спине лежать, никуда не ходить, только книги читать и всякие лекции слушать, то, конечно, остается только мечтать, стихи сочинять и про всякие звезды и туманности думать. Но, ей-богу, я чихать хотел на такое дело! У нас в соседнем подъезде живет один композитор, так на него глядеть смешно - вечно какой-то лохматый, волосы дыбом, по улице идет - ничего вокруг не видит, щеки все время раздувает и свистит, люди от него шарахаются раз его из-под троллейбуса вытаскивали, чудом жив остался, а другой раз водитель такси вломил ему все-таки по шее, чтоб глядел по сторонам, когда улицу переходит… Довелось мне как-то зайти к нему домой - Люду попросили в театре занести ему ноты, она меня послала. Я подошел к двери, нажимал кнопку звонка, нажимал, никто не открывает, а я слышу, поет там кто-то. Тронул дверь, она открылась, зашел, заглянул в комнату и вижу: стоит посредине огромный рояль, а в комнате больше ничего нет, ей-богу. Сам он стоит у рояля, рукой по нему стучит, свистит, поет. Я ему говорю: "Здравствуйте-, вам из театра ноты прислали", а он меня не слышит, ничего не видит, глаза куда-то сквозь стенку смотрят, правая рука по бумаге бегает, а левая стукает по роялю… Я тогда перепугался до смерти, ноты на стул положил и деру оттуда! Матери рассказал, а она смеется, говорит - это у него творческий момент был, он, говорит, очень талантливый, никто так не может музыку к спектаклям сочинять, только немножко блаженный, не от мира сего, одной музыкой живет… Ну, думаю, пропади она пропадом такая музыка. У пас на третьем этаже таксист живет, дядя Вася, так вот этот живет! Одет всегда с иголочки, куртка замшевая японская, рубашка - батник, на кнопках. В доме чешская мебель, ковры, люстра хрустальная. возле дома - гараж с подвалом, своя "Волга", по выходным на рыбалку собирается - в багажник грузит ящик пива, штуки три "Экстры", спальник пуховый, снасти: за руль жена садится - молоденькая, шустрая, с шальными глазами, на ней брючки, свитер в обтяжечку, туфельки на платформе - вот это жизнь!
Он там про мечту говорил, про Циолковского, про Менделеева, про Икара, что ли, а я дядю Васю вспоминал и посмеивался.
В зале потом говорили - каждый про себя, кто о чем мечтает. Один говорит с кровати: математиком хочу стать, кибернетиком, такую, говорит, электронную машину сделать хочу, чтоб она самые сложные тайны разгадывала: другой говорит: радиофизиком буду, дальние миры хочу открывать: а третий говорит: биология меня интересует, хочу все болезни победить, чтоб не было на земле больных, и главное - рак уничтожить и костный туберкулез.
А девчонка одна стихи прочитала Блока, прочитала, правда, хорошо, и говорит: актрисой хочу стать. Ну, думаю, плохо же ты знаешь, что такое актриса, думаешь - только цветы, аплодисменты, стихи… А это труд собачин, ни дня, ни ночи, и сплошная война - с режиссером, с помрежем, с завпостом, с соперницами… Знала бы, что я знаю, ни в жисть не мечтала об этом! А потом та самая Аленка, что давно лежит и неизвестно когда встанет, свои стихи читала. Они все бешено хлопали, а когда Николай Петрович газету им показал, так они чуть весь зал не разнесли, подняли ее кровать на помост, заставили еще читать, цветов накидали…
"""Они еще долго кричали, хлопали, песни пели и рассказывали про свои мечты, а я Сашу все высматривал, не нашел нигде, выбрался незаметно, спустился по лестнице - ив парк.
Никого там в тот час не было, ни одной души, только деревья огромные стоят, чуть покачивают вершинами, а над ними луна сквозь облака светит, желтоватым светом все залито, будто воском облито, и вот так замерло…
И так чего-то мне грустно стало, сам не знаю, никогда такого не было, иду по парку, гляжу на деревья, на небо, на облака, на длинные тени от стволов, и чего-то странное со мной происходит, будто в груди ворочается что-то, дышать не дает…
А потом мне показалось, что кто-то плачет. Сначала не поверил, пошел дальше, потом слышу - точно, всхлипывает кто-то. Присмотрелся и вдруг увидел: стоит Саша возле дерева, ствол рукой обхватила, всем телом прижалась и рыдает безутешно.
"Ну, - думаю, - дела!" Подошел тихо, тронул ее за плечо.
- Ты чего? - говорю.
Она испугалась сначала, вскинулась, а как увидела меня, еще сильней затряслась.
- Обидел тебя кто?
Мотает головой, молчит, всхлипывает.
- Да что случилось, объясни толком? Опять про дом вспомнила?
- Сказа-а-али, готовься, чрез день юло-о-жат… - и опять затряслась вся.
А у меня внутри вдруг холодно стало. Но я еще не верил.
На обследование положат?
- Не-ет… Совсе-е-м… В тре-е-етий…
Вот оно! Знал же я, что так может быть, да только отгонял от себя эти мысли, думал, нет, не случится с ней такого.
- Сколько лежать?
- Го-о-од…
- Ну что ж, - сказал я, - надо так надо. Зато выздоровеешь. Ты же хочешь выздороветь?
- Хо-о-очу…
Ну, ничего, полежишь, книги почитаешь, ума наберешься, они тут, видишь, все какие умные! Я бы и сам с удовольствием…
- Да-а-а, это ты говори-ишь то-олько…
Конечно, говорю. Я подумал, что скорей бы умер, чем лежать целый год на спине. А сам сказал:
- Да нет, я серьезно… Послушай, вот хочешь, я каждый день буду приходить к тебе, а когда уеду - письма писать. И ты мне писать будешь, ладно?
Она опять заплакала.
Ну, брось, хватит. Ты же знала, зачем приехала…
- Зна-а-ла, а все-таки думала…
И тут я услышал голоса. Их голоса - я сразу узнал. Они втроем шли через парк, домой, как видно, шли и разговаривали - громко, весело так…
Я прижался к дереву, чтобы скрыться в тени, и Сашу притянул к себе, чтобы она тоже в тени была.
- Ты что? - испугалась она.
- Помолчи, пусть пройдут.
Они прошли совсем рядом. В середине шла Тамара Михайловна, слева от нее ОН, а по другую сторону - Таня, держали ее под руки.
- Это он спросил, - говорил Николай Петрович, - я узнал его голос.
- Нет, папа, не он, я видела.
- А, по-моему, он, Танечка, ты ошибаешься.
- Да нет, папа, это Вадик Решевский спрашивал, я видела, но на вечере он был, даже помог мне Алешку довезти.
- Значит, он был, пришел все-таки?
Пришел, пришел, Коля, - вмешалась Тамара, - я его тоже видела, он у самой стены стоял. - И мне тоже кажется, что это он спросил.
- А я…
- Не спорь, Татьяна! - прервала она Таню. - Обязательно тебе надо перечить.
- Ну, пожалуйста, если вам так хочется, - обиженно сказала Таня.
Они уже удалялись. Тамара Михайловна еще что-то сказала, я услышал только, как в ответ они весело засмеялись, и он сказал: "А главное - вечер удался…"
Их голоса уже утихли, а мы все еще стояли вот так, прижавшись друг к другу. Я не отпускал ее, и она замерла, не шевелилась.
- Как тихо… - шепотом сказала она.
- Да… Я даже слышу, как стучит твое сердце.
И я слышу, - прошептала она. А потом заговорила чуть громче, с глубокой тоской: - Я вот думаю, отчего это одни люди такие счастливые, все у них есть - и здоровье, и отец с матерью рядом, и все, все у них хорошо…
Я погладил ее мягкие, тонкие волосы, и она вдруг всхлипнула.
- Те-тебе жаль меня?
- Ты хорошая, - сказал я сам не знаю почему, - ты… очень хорошая!
11
Они ждали Валерия, не дождались и решили сесть ужинать. И как-то само собой получилось, что собрались они на кухне, как это раньше бывало по вечерам.
Кухня была маленькая, они с трудом умещались в ней втроем, а если приходил кто-то четвёртый, белый пластиковый столик отодвигали от стены, чтобы сесть вокруг него. Места свободного почти не оставалось, и тем не менее они любили сидеть вот так, в тесноте, по вечерам, примостившись на маленьких кухонных табуретках, почти прижавшись друг к другу.
Тамара Михайловна быстро поджарила картошку, залила ее яйцами, Таня нарезала хлеб - побольше черного, немного белого, выставила из холодильника масло, сыр, приготовила вилки. Они все тянули время, не садились, думали вот-вот подойдет Валерий, но его не было. Потом в дверь постучали. Николай Петрович бросился открывать, но вместо Валерия он увидел на пороге Арсения, своего "старого друга, заместителя главврача санатория. Он жил на первом этаже, под ними, иногда заходил.
Полноватый, с крупной лысеющей головой и пшеничного цвета усами, Арсений Федорович производил впечатление сурового, непреклонного человека, но глаза выдавали доброту, в них, в самой их глубине, постоянно светилось лукавство.
Вот и теперь он стоял в дверях, глядел строго, а в глазах его прыгали насмешливые искры.
Судя по всему, у Светланова был несколько растерянный вид, когда вместо Валерия он увидел своего коллегу. Арсений постоял молча, наконец сказал басом:
- Ну что, заходить или как?
Заходи, Арсений, заходи. Мой Валерка запропастился куда нервничаю немного. Ты прости. Здравствуй!
Здравствуй! С этого и начинал бы. А нервничать тебе не с чего, парень молодой, ему погулять надо, в кино сходить, на танцы. Привык ты к нашим лежачим мудрецам. А он ведь здоров, слана богу?
Здоров-то здоров. - Николай Петрович погрустнел вдруг, нахмурился, - да только неладно с ним что-то. Вот и Люда пишет: последнее время совсем чужой стал, по вечерам в подъездах торчит, учиться стал хуже, в школу ее вызывали, а она ничего сделать с ним не может…
Ясно. Оттого, значит, и прислала его сейчас? А не то, не видать бы тебе сына и по сей день? - Арсений покачал головой. - Вон ведь как выходит, пока, значит, гром не грянет…
- Чего уж там! - махнул рукой Николай Петрович. - Жаль мне ее. Одна ведь она, одна. Друга настоящего-то нет.
- На то, знаешь, хорошая поговорка есть: что посеешь…
Поговорки на все случаи жизни есть, - с горечью прервал его Светланов. - На все! Ну, ладно, давай проходи, мы тут по-свойски устроились, сейчас стол отодвинем…
Они вдвоем привычно отодвинули стол от стены.
- Вот тебе твой стул, Арсений. - Тамара Михайловна специально для гостя принесла стул, знала - на табурете он не умещается. - Садись на свое место, с той стороны.
Арсений протиснулся между холодильником и столом, поднял стул, перенес его в пространство, образовавшееся у стены, установил и с трудом протиснул ноги под стол.
Ну и народ! Иметь такую квартиру, две комнаты, мансарду, коридор и копошиться тут на крошечном пятачке… Медом, что ли, у вас тут намазано?
- Медом, медом, дядя Арсений, - весело заявила Таня, внося стопку мелких тарелок и расставляя их на столе.
- А… Это ты, пигалица…
- Я, дядя Арсений, я. Собственной персоной.
- А я думал, с братишкой время проводишь. Как вы с ним, нашли общин язык?
- Ну, как вам сказать… Ищем только.
- А, понятно… Значит, как говорят дипломаты, стороны ведут поиски взаимоприемлемых решений. Ну что ж, это хорошо, хорошо. А какие, если не секрет, основные разногласия?
- Ой, дядя Арсений, я не умею так, на вашем дипломатическом языке. - Таня оглянулась, словно ища поддержки, но Николай Петрович сидел отрешенный, а Тамара Михайловна была занята, накладывала еду в тарелки.
- Л ты попроще, по-житейски. На что взгляды разошлись? На любовь?
- На жизнь, - вздохнула Таня.
- О, это серьезно. Это…
- Арсений, дискуссию продолжите потом, - Тамара Михайловна сняла фартук, - еда стынет. Давайте!
- Куда же он все-таки подевался? - Николай Петрович глянул наверх, где был виден открытый вход на "голубятню". - Может быть, он там, Танюша? Пришел раньше нас и уснул?
- Нету там никого, папа, я смотрела.
- Николай, ешь, пожалуйста, - Тамара Михайловна положила свою большую ладонь на его руку, - ты же сам говорил: дайте ему полную свободу, пусть не чувствует себя под наблюдением.
- Да, да…
- Так чего же ты? Погуляет, придет.
- Вот и я говорю, - пробасил Арсений, - парню осмотреться надо, в кино сходить, с девочкой постоять под фонарем.
Под фонарем не стоят, - тут же откликнулась Таня, набивая рот картошкой.
- Ах, да, фонари лупят, чтоб они не мешали.
- Это вульгарно, дядя Арсений. Можно уйти в сторону, в тень.
Татьяна! - Тамара Михайловна остановила на дочери свой твердый, насмешливый взгляд. - Ты проявляешь подозрительную эрудицию.
- Нет, почему же, - усмехнулся Арсений. - Это еще весьма благородно - уйти в сторону. А то я недавно видел разбитый фонарь, а на столбе нацарапано: "Темнота - друг молодежи".
Надеюсь, ты это видел не на нашей территории? - впервые вмешался в разговор Светланов.
Успокойся, твои мечтатели на такое не способны.
- Можно подумать, что ты сожалеешь об этом.
Представь себе, сожалею! - Арсений энергично тряхнул своей массивной головой. - Не о рогатках, конечно, и не о камнях… А о том, что они лишены нормального детства, не могут бегать, резвиться, ну, поозоровать, если хочешь…
- Кто ж об этом не сожалеет, Арсений? Мы все сожалеем. Но от этого ведь им легче не станет. Лечить их надо - лечим. Воспитывать - воспитываем. Стараемся сделать все, чтобы они не чувствовали себя ущербными, чтоб интересовались всем на свете, учились, как все, мечтали, как все.
- Вот, вот! Мечтали, как все! Забил ты им головы своими мечтами. Великие открытия! Далекие миры! Выйдут они отсюда, нашпигованные мечтами, полные всяческих великих надежд и дерзаний…
- Так это же прекрасно, дядя Арсений!
Погоди, пигалица. Прекрасно-то мечтать, лежа тут в постелях, пока тебе на подносе все в готовом виде достав ля ют. А выйдут они отсюда, и там, в жизни, меж быстрых да здоровых, когда им первые самостоятельные шаги делать придется, думаешь, очень помогут им твои мечты?
- А что им поможет, по-твоему?
- Профессия - вот что!
- Какая профессия?
- Ну, ясно, такая, чтоб они могли ее в своем нынешнем положении освоить: радист, стенографистка, корректор.
- Ах, вот ты о чем! - Николай Петрович впервые улыбнулся. - Тут, ты, пожалуй, прав. Только не взамен высоких дерзаний, а наряду с ними, в дополнение.
- Это как же?
- А вот так. Ты на сегодняшнем собрании "Бригантины" был?
- Не смог, понимаешь.
- Собирался ведь?
- Собирался, - Арсений шумно вздохнул, - да разве же я себе принадлежу?! С утра в Горздрав вызвали, оттуда на базу поехал - узнал: оборудование прибыло, орал, доказывал, выдирал у них локальный рентген, манипуляторы, трубки Векслера, вернулся в девятом часу, транспорт готовил. Если завтра не довезем - все, крышка, не видать нам ничего!
- Жаль! - сказал Николай Петрович.
- Конечно, жаль…
- Арсений, - вмешалась Тамара Михайловна, - это надо было видеть. Надо было видеть их глаза, их лица… Сколько света и радости в них появляется!
- Знаю, врачи говорит - после каждой вашей "Бригантины" нервное возбуждение неделю держится, пульс учащенный, сон поверхностный…
- А настроение? Настроение, дядя Арсений, какое?!
- Ну, настроение измерять - такого прибора еще нет.
- Есть такой прибор, - сказала Тамара Михайловна, - вот он. - Она приложила пальцы к глазам. - Я вижу, как меняется к лучшему и настроение, и общее состояние, а если не веришь, поваров спроси, они тебе скажут: почти все поголовно добавки просят на следующий день. Это тебе о чем-то говорит?
- Говорит, - засмеялся Арсений, - к концу месяца не знаю как выкручиваться. Ну, да ладно, понимаю, что дело хорошее, только не очень ли вы там пережимаете?
На вот, - Николай Петрович достал конверт, - почитай на досуге письмо Павлика. Ты помнишь Павлика Решетникова?
- Это щупленький такой, беленький, очки стеснялся носить, под подушку их прятал?
- Он самый.
- Помню, как же, это ведь он тогда в схеме вибратора ошибку нашел. Мастера отказались, говорят, ничего сделать не можем, на завод отправлять надо, а он нашел. Светлая голова!
Рад слышать. Так вот, почитай, что пишет эта светлая голова, ныне доктор наук, о нашем клубе мечтателей. И не только от себя, но и от других тоже.
Арсений взял конверт, прочитал обратный адрес, покачал головой. И вдруг сказал:
- Добро, почитаю. А только в схеме вибратора ему учебник электротехники помог, а не твой клуб!
Вышло это так по-детски, что все расхохотались. И Арсений тоже.