Я прошелся по комнате, постоял у окна, посмотрел на море. Оно все так же сверкало на солнце, только белый парус был ближе к берегу, теперь уже видно было, как он раскачивается на волнах и вздувается под ветром.
Я еще постоял у окна, потом отошел к стене, где кушетка, поглядел оттуда. Паруса уже не видно, а море - только самый краешек. Я сел, потом лег, опять посмотрел: нет, теперь совсем не видно - только небо. Жаль. Надо было кушетку поставить к окну, а стол - сюда. Тогда можно было бы лежать и все время видеть море. А если еще маг поставить и Боба включить, так это ж высший класс, ради такого и потерпеть можно, и всю их нудную болтовню слушать, все их воспитательные разговоры, которые они наверняка припасли для меня!
Ладно, кушетку я переставлю, маг есть. Тут я еще вспомнил про лестницу снаружи дома, ведущую прямо на чердак, и похвалил себя за то, что остался здесь, на голубятне.
Так я лежал, мечтал и не заметил, как уснул.
6
Николай Петрович заглянул в комнату и увидел, что Валерий спит. Он лежал на тахте, по-детски подогнув в коленях ноги в синих джинсах, подложив под щеку сложенные вместе ладони.
Светланов неслышно прошел по линолеуму, тихо переставил стул, сел напротив и долго сидел так, не двигаясь, вглядываясь в лицо сына. Сейчас, во время сна, с лица Валерия сошла надменность, жестокость какая-то, так больно поразившая при первой встрече. Сейчас оно было спокойно и светло, только в уголках губ застыло что-то жалостное, и от этого у Николая Петровича жгуче защемило сердце. Он вглядывался в это худощавое, неоформившееся еще тело с острыми коленками и выпирающими из-под яркой рубахи ключицами и вспоминал, что видел сына лишь однажды, издали, крошечным, неуклюжим карапузом в черной шубейке и белой меховой шапочке…
Это случилось спустя три года после того, как они разошлись с Людой. Он получил тогда от нее то самое, злое, раздраженное письмо, в котором она язвительно поздравляла его с предстоящей женитьбой и писала, что сын растет, но никаких встреч с ним не будет. Он решил поехать сам, поговорить с ней.
Он приехал днем и сразу пошел в театр. И не ошибся. Люда была на репетиции. Он ждал ее у служебного входа, вспомнил, как когда-то стоял здесь, ожидая ее, а она выбежала, такая веселая, красивая, и жевала что-то на ходу, а потом кричала ему из автобуса, и с этого все началось.: Вспомнил, разволновался, сердце дрогнуло от нежности. Он готов был все ей простить, все забыть - ведь у них ест сын, их ребенок, их общая кровь…
И когда она вышла, в серой шубке, в вязаной серой шапочке, под руку с рослым, внушительного вида брюнетом с проседью, Светланов, не помня себя, рванулся ей навстречу:
- Люда!
Она остановилась, приветливо повернула голову, и вдруг лицо ее перекосилось от недоброй, насмешливой улыбки.
Ты иди, - сказала она своему спутнику, - я сейчас догоню.
И когда он отошел на несколько шагов, она сказала жестко:
- Что, за сыном приехал?
- Люда, - заговорил он, волнуясь, - нам надо поговорить, нельзя же вот так, на ходу…
- Ты письмо мое получил?
- Получил, потому и приехал.
Напрасно. К сыну я тебя не подпущу, я ведь тебе ясно все написала. Я выхожу замуж и не хочу, чтобы…
Погоди. Ты можешь распоряжаться своей судьбой, как хочешь, но сын ведь наш, общий, я хоть увидеть его имею право?
- Общий? - она зло рассмеялась. - Откуда ты это взял? А может, он к тебе никакого отношения не имеет? Где ты был, когда он родился?
- Но… Ты ведь сама… - он задохнулся. - Ты же сама написала…
- Мало что я написала! Может, это так, со зла, подразнить тебя хотела!
Он побледнел, шагнул к ней.
- Люда!
И, видно, такой у него был голос и такое лицо, что с нее вдруг слетела вся бравада, и улыбка вдруг задрожала, сделалась жалкой.
- Прости меня, Коля… Это все от бабства… Зло взяло, что женишься на Тамарке… - у нее слезы навернулись на глаза, но она тут же осторожно промокнула их рукавом. - Твой сын. Твой.
Они стояли посреди дороги, сыпал снег, падал большими тяжелыми хлопьями, глушил звуки, и Светланов вдруг оглох, ему показалось, что он не расслышал, что она что-то другое сказала.
- Что? Что ты сказала?
- Твой сын, Коленька… - она смотрела на него с тоской.
Он взял ее за руку.
- Люда… А может быть…
- Нет, Коля, нет… - она покачала головой. - Ты женишься?
- Собирался, но если ты…
- Вот и женись. Женись. - Она сказала это без злобы, скорей с грустью. - Ты хороший человек, а я… - Она махнула рукой. - Не получится у нас ничего, я знаю… Только намучаешься…
- Сына… - с трудом выговорил он это слово и что-то булькнуло у него в горле, - покажешь?
Покажу. Приходи в пять часов к Дому родителей, я с ним гулять выйду. Только не подходи, умоляю тебя. Для его же блага. Он уже все понимает… Может быть, и у меня еще будет семья…
Он пришел, как она велела, стоял в стороне и видел, как она вышла из подъезда с маленьким, неуклюжим человечком в черной шубке и прохаживалась с ним по заснеженной дорожке, держа его все время за руку и оглядываясь. У Светланова сердце тогда захолонуло. И он дал себе слово - никогда больше не приезжать, пока сама не попросит.
Слово-то дал, но сколько раз во сне видел лицо сына - то оно было родное, ласковое, то чужое, незнакомое, но он почему-то знал - это Валерий…
И вот теперь он сидел рядом с сыном, совсем рядом - вот он, можно дотронуться до него рукой, погладить волосы. Можно разбудить его, заглянуть в глаза…
Заглянуть в глаза… Николай Петрович вспомнил этот холодный, насмешливый взгляд и с горечью подумал, что вот сейчас, спящий, Валерий ближе ему, что не хочется будить сына.
Густели сумерки за окном, в комнате был полумрак. Николай Петрович вглядывался в лицо Валерия, ловил забытые черты Люды, не той, которую недавно видел на экране, а той, которая стояла счастливая, с букетом цветов, после премьеры "Машеньки", и сердце его переполнялось щемящей грустью и еще какой-то неведомой, неосознанной пока болью.
7
Валерий
Я проснулся, а возле меня сидит Николай Петрович, наклонился надо мной, трогает за плечо, в лицо заглядывает. Я как увидел его, все вспомнил, хотел глаза закрыть, повернуться к стене, сделать вид, что ничего не соображаю, не проснулся еще, но он сказал: "Тебя подождать или ты сам придешь?"
И я решил - уж лучше сейчас подняться, чтоб с ним вместе прийти.
Спустились мы по лесенке, он провел меня в ванную, сам вышел за дверь. Я пустил холодную воду, она лилась, шумела, а я нарочно стоял долго-долго, смотрел, как она льется, пусть думает, что я моюсь, а я стоял, смотрел на воду, на себя в зеркале. Волосы чуть смочил, поправил. Опять постоял. Лицо малость ополоснул. И снова стою, смотрю на воду, на себя, вокруг все рассматриваю - зубные щеточки разноцветные в пластмассовом стаканчике, коробочки разные, с кремом, что ли, одеколон "Утро" - вое это на стеклянной полочке возле зеркала, все такое чистенькое, сверкающее, расставлено в строгом порядке, как на витрине в магазине - сразу видно: все тут у них по полочкам разложено, все только на своем месте должно лежать, не дай бог что-нибудь сдвинуть… И в жизни, видать, - то же самое: все по расписанию, все заранее рассчитано - не дай бог сдвинуть что-то…
Взял я мыло, намочил под струей воды, вроде умывался, кинул в мыльницу, перемешал все на полке как попало… Вроде легче стало. Стою и думаю, сколько же он меня за дверью будет ждать, неужели не надоест? Что бы еще такое придумать? Крышку "от унитаза поднял, воду спустил, крышку захлопнул. Руки помыл. Ну, думаю, надоест ему, позовет он меня или в дверь постучит… Нет, молчит деликатно. Я бы еще потянул время, но больше ничего придумать не мог, вышел, а воду не завернул, льется она, думаю, скажет или нет. А он и не заметил. Увидел меня, улыбнулся радостно: "Ну, пошли", - говорит. И тут только я рассмотрел, что костюм на нем темно-коричневые, в полоску, и туфли новые, черные, и рубашка белая, и галстук повязан. Все, правда, неважно сшитое, и не в тон подобрано, и галстук какой-то идиотский, бурый, но все отглажено, отутюжено.
"Ну, - думаю, - все, представление готовится, актеры в сборе, костюмы надеты, сейчас пойдет занавес. Что ж, вы хотите сыграть свои роли? Ладно, я вам свою сыграю".
Извините, - говорю, - я, кажется, забыл закрыть воду.
- Да шут с ней, - говорит он, как будто ему безразлично, - идем.
- Нет, что вы, как же можно, я должен вернуться. Вечно что-нибудь забываю, или разбиваю…
Я возвращаюсь в ванную, прикручиваю кран и как назло цепляю локтем флакон с одеколоном. Он вдребезги разлетается на плиточном полу. Вся ванная наполняется запахом утренней свежести. Он заглядывает и видит: сидя на корточках, я подбираю осколки.
- Что случилось?
Извините, пожалуйста, мне так неприятно! Нечаянно задел одеколон….
- Нашел о чем печалиться! Пахнуть хорошо будет! А вот осколки, действительно, подобрать необходимо. - Он наклоняется и вместе со мной принимается подбирать осколки. Подошвы его новых туфель купаются в одеколоне, по-моему, они жадно впитывают его, теперь они будут: разносить этот запах по меньшей мере три дня. Но он смело ступает в лужи.
- Господи, чем вы тут занижаетесь?
В дверях стоит желтоволосая, полная женщина с веселым румяным лицом и удивленно смотрит на нас. На ней тоже костюм - только серый кримпленовый, в рубчик, а на груди, из-под жакета, виднеется белая кружевная кофточка, завязанная под горлом такой же тесьмой. Я сразу же догадался кто это, и был очень доволен, что она пришла сюда в своем парадном одеянии - тоже, видать, нарядилась для торжества.
А ему, видно, не по себе стало.
Да, вот, понимаешь, Тамарочка, флакон с одеколоном я уронил.
- Уронил так уронил, - говорит она так, как будто ей очень весело, - но что ж ты ребенка лазить по полу заставляешь! Здравствуй, Валерий, извини, что не смогла тебя встретить, у меня урок был.
- Здравствуйте, - я поднимаюсь с пола и протягиваю ей свою мокрую, пропахшую одеколоном руку, - очень приятно! Только Николай Петрович неправду сказал, флакон разбил я, а он потом подошел, когда я уже собирал…
Ей приходится шагнуть в лужу, но она делает это, не задумываясь, и крепко жмет мою руку. У нее сильная рука.
- Вот мы и познакомились! - она звучно и как-то плавно засмеялась. - Но что ж вы по лужам ходите, вытерли бы сначала! Танюша, тряпку принеси!
Извините, Тамара Михайловна, это я во всем виноват, вечно что-нибудь сломаю…
- Не огорчайся, возраст такой, координация движений нарушается - это скоро пройдет. А теперь уходите отсюда оба, - она сдвинула к локтям рукава жакета, - осколки вон туда, в ведро бросайте, Танюша, помоги мне!
Прибежала Таня, принесла тряпку. Они вдвоем стали протирать пол, а мы вышли на кухню. Вид у него теперь совсем не парадный: рубашка вылезла, галстук съехал набок, да и у них, пожалуй, будет не лучше. Очень хорошо. Церемонии не состоялась.
И все-таки мне пришлось сидеть с ними вместе за столом. Чего тут только не было! Весь стол уставили: какие-то салаты "ассорти, запеканка под яблочным соусом, куриный холодец, жаркое с кисло-сладкой подливой… На эту подливу особенно напирал Николай Петрович, уговаривал меня попробовать, говорил, что я никогда ничего подобного не ел, что это фирменное блюдо Тамары Михайловны, рецепт которого перешел к ней от бабушки.
Она сама, правда, все время останавливала его, говорила, чтоб он оставил человека (то есть меня) в покое, пусть берет сам, что нравится, и вообще "ненавижу, когда за столом говорят о еде, расхваливают то, что подано!" "Да, да, ты права, - говорил он, - больше не буду", но все время подкладывал мне то одно, то другое, говорил тихо: "Попробуй, это очень вкусно!", и руки у него дрожали, мне даже смешно стало. И Таня тоже все время подсовывала мне разные пряности в маленьких тарелочках, так что скоро вокруг меня образовался целый набор всяких блюд, и я не знал, что с ними делать.
Мы с Таней сидели рядом, а Тамара и он - напротив нас, тоже рядом, я все время видел их, и видел" что он смотрит, все ли я кушаю, и от этого у меня все застревало в горле. Приготовлено все было действительно вкусно, но сам он почти не ел, только расхваливал. И смотрел на меня такими глазами, словно ждал от меня чего-то. Может, он ждал, что я тоже хвалить буду?
Наконец я, кажется, попробовал все, из каждой тарелки, выдавил из себя: "Спасибо, я наелся!", и они с Таней убрали все со стола, сразу легче стало. Только торт оставили. Принесли еще конфеты и варенье.
Тут он стал открывать бутылку с шампанским, но никак не мог сладить с проволокой, снять ее, а пробка уже поползла, я видел.
"Ну, думаю, сейчас цирк будет, всех обольет!" А Тамара увидела, что я усмехнулся, прихватила рукой пробку, и та обратно влезла, ей богу! Ей бы диски метать…
Так, вдвоем, они с грехом пополам открыли бутылку, а я вспомнил, как ловко, одним махом, делал это Алик, примем - по заказу: с выстрелом или тихо, и ни одной капли не прольет, и всем точно, до миллиметра, разольет… Вспомнил и мне грустно стало.
Налил он - мне, себе и Тамаре, а Тане хотел лимонад налить.
"Ну па-а-апа!" - замыла она. Он посмотрел на Тамару она взяла из его рук бутылку. "Что ты в самом деле, тот же лимонад!" И налила Тане полный фужер. "Вот так", - сказала она и поставила бутылку посредине стола.
- Ну ладно, - кивнул он и улыбнулся так, будто героический поступок совершил. - Ради такого случая - разрешаю!
Он поднял свой бокал, посмотрел на меня, на них на всех, и я понял, что сейчас будет речь. "Ну, держись", - сказал я себе, вздохнул и приготовился слушать.
Я хочу поднять этот бокал за Валерия, - сказал он, - чтоб у него все было хорошо.
- Ау меня, между прочим, и так все хорошо.
Да, конечно, но я говорю о будущем, - он посмотрел через свой бокал, будто там, за стеклом, увидел мое будущее. - Я хочу выпить за то, чтобы твоя жизнь, Валерий, сложилась счастливо, чтобы ты нашел свое призвание, чувствовал себя полезным и нужным людям, видел плоды своего труда, хорошие плоды - тогда ты будешь счастлив.
- Только тогда? - удивился я.
- Только! - он не сводил с меня своих восторженных светлых глаз, и я вдруг вспомнил, что его называли "Светлашечка". Я улыбнулся.
- Ты не веришь?
Не знаю… Ну, а если у меня нет призвания?
- Ты о чем-нибудь мечтаешь?
Я подумал и хитро глянул на него.
- Мечтаю.
О чем? - он был очень серьезен, прямо-таки решал мою судьбу, а мне смешно стало.
- Мотоцикл купить.
Он растерялся, и даже расстроился, я видел. Бокал задрожал в его руке.
И тут вмешалась Тамара. Как я заметил, она всегда приходит ему на помощь.
- Коля, ну что мы диспут завели! Выпьем за здоровье Валерия, против этого, надеюсь, он возражать не будет?
- Нет, против этого не буду. Спасибо.
Я отпил половину, в горле приятно защекотало.
- Что ж, за твое здоровье, Лера и выпил все до дна, взял из вазочки конфету, пожевал ее. - И все-таки "неужели все твои мечты ограничиваются мотоциклом?
- Нет, почему же, - я сделал вид, что задумался, - со временем хотел бы машину иметь. "Жигули" или "Волгу".
И тут он меня совсем рассмешил.
- Ну, хорошо. Допустим, у тебя есть машина. Что б ты с ней делал, только ездил бы или старался разобраться в том, как она работает, улучшить ее?
Я чуть не расхохотался.
- Ну, какой же дурак будет копаться в новой машине?! Конечно, ездил бы.
- Куда?
Да мало ли куда! Сначала по городу. Потом в другие города. Всю страну изъездил бы, в Крым поехал бы, на Кавказ… Ну, может еще на Байкал…
- Путешествовать любишь?
- Люблю, - соврал я.
Гляжу, он посветлел. Будто я ему подарок сделал.
- Что ж, это хорошо. В этом уже что-то есть.
Он оглянулся, довольный, на Тамару и Таню, словно хотел сказать им: вот видите, я же говорил! Они обе молчали, сидели, потупившись. Ладно, думаю, если тебе так хочется, могу и путешествовать, мне не жалко.
Но он на этом не успокоился.
А какой предмет в школе тебе нравится больше всего?
Я хотел сказать, что никакой, но подумал и сказал:
- География.
- Вот видишь, - засуетился он, - значит, есть у тебя настоящая мечта, значит, дело не в мотоцикле.
- А в чем же?
В том, что тебе хочется узнавать новое, что-то открывать для себя и для людей.
Ну что он заладил - "для людей", "для людей".
Я обозлился и сказал ему, что ничего не собираюсь открывать для людей, по-моему, они пооткрывали столько, что не знают теперь, что с этим делать, рады кое-что закрыть, да не получается. А просто мне нравятся разные красивые названия, ну, например, Огненная Земля или Рио-де-Жанейро…
А он улыбнулся и сказал, что даже тяга к таинственным названиям может стать причиной великих открытий.
- Вот, например, Генрих Шлиман… С детства из легенд запало в его сознание таинственное название "Троя". Он решил ее найти. Сначала это была просто детская мечта, потом она перешла в страсть, в дело всей жизни, и кончилось тем, что он откопал Трою в Малой Азии, хотя и и кто не верил в ее существование. Делал это для себя, а вышло для людей…
- А может у меня совсем другое призвание, только я не знаю об этом? Ну, скажем, на коньках кататься, или гоночную машину водить? Пли, может, я гениальный взломщик?
- Ой, как интересно, - заверещала моя сестрица. - Взломщик чего?
- А откуда я знаю? Может, замков. С детства, что ни возьму в руки, все ломается.
Они засмеялись. Даже Тамара Михайловна оживилась.
Коля, - она повернулась к нему, - у кого это из писателей: на том свете, где выявлялись истинные способности человека, какой то захудалый сапожник оказался величайшим полководцем?
У Марка Твена, - сказал он, - "Путешествие капитана Стромфильда".
Про сапожника мне понравилось. Только чего они мне свою эрудицию суют?! Ах, какие мы умные, начитанные.
А вы литературу преподаете? - спросил я Тамару.
Нет, Лерочка, я - биолог. Литературу Николай Петрович преподаст.
Ну, конечно. Как же я сразу не догадался. Он же все знает про счастье - что оно такое, и с чем его едят, какой герой положительный, а какой отрицательный. И вообще…
- А вот вы, - говорю я ему, - как вы считаете, нашли свое призвание?
Я сижу напротив него, смотрю ему в глаза. Я даже рот открыл, так мне интересно, что он скажет. И он, конечно, говорит:
- Да, Валерий, мне кажется, нашел. Литература - большая духовная сила, я вижу, как под влиянием этой силы формируются личности, и я счастлив, что способствую этому.
- Вы тем ребятам преподаете, которые в корпусе?
Да, тем ребятам. У нас три корпуса, в первом и во втором ходячие, с некоторыми нарушениями костного аппарата. Они могут гулять, делать зарядку, даже небольшие походы мы с ними совершаем, морские прогулки… А вот в третьем корпусе те, которым надо лежать без движения долго, иногда по два-три года, и литература для них - это выход в мир, через нее они познают жизнь.
А вам не кажется, что они… Что вы… - я искал подходящие слова, чтоб не очень обидеть его. Но он, кажется, понял.
- Говори, не стесняйся.
Ну… Что они потом будут обижаться на вас.
- Почему ты так думаешь?