Потому что в книжках одно, а в жизни другое… Он и вам верят сейчас, а вот выйдут отсюда и…
Я не хотел произносить этого слова, но он сам напросился:
- Говори, я не обижусь.
Ну, вы сами понимаете… Скажут, что вы их обманывали.
Он переменился в лице.
- Ты считаешь, что литература - это ложь?
Я увидел широко раскрытые, испуганные глаза Тани, спокойный, насмешливый взгляд Тамары Михайловны, и это меня еще больше раззадорило.
Что-то вроде… Похоже на правду, а неправда.
- В чем же?
Да во всем. Я тоже раньше верил, а потом перестал, увидел, что все не так. У нас была училка по литературе Вера Александровна, очень хорошо все рассказывала, говорила, что за счастье надо бороться, что только тот достоин счастья, кто борется и побеждает. Приводила разные примеры - Корчагин, Титов, Мересьев. А потом вдруг взяла и отравилась.
- Как отравилась?
Это они все вместе сказали.
А вот так, - говорю, - ее жених бросил, так она выпила каких-то таблеток, целый месяц в больнице лежала. Нам, конечно, сказали, что она консервами, но мыто все знали. Пришла она потом, а ее уже никто не слушает.
Они будто подавились все трое, сидят, не колышутся. А, думаю, получили! Только это еще не все.
Вздохнул он и говорит:
- Да, жизнь, конечно, вещь сложная, ее в прописные истины не втиснешь, всякое бывает. Но почему ты решил, что литература виновата?
- А кто же?
Вот ты говоришь - вам приводили в пример Корчагина, Мересьева… Все верно, вам приводили наиболее достойные примеры. Но ведь в литературе есть и Анна Каренина, и Венька Малышев… Слыхал такие имена?
- Слыхал, - говорю, - но вы мне тогда объясните: она нас учит, что надо брать пример с Корчагина, а сама берет с Анны Карениной? Как же это? Где же ее сила - литературы?
Вижу, они переглядываются, растерялись малость. Ну, думаю, как вы теперь выворачиваться будете? А он вдруг улыбается ласково так, ну, значит, нашел отговорку…
- Сила литературы в ее правде, милый. Ты согласен с тем, что она дает нам разные примеры - и хорошие и плохие, как это в жизни бывает. С этим ты согласен?
- Ну, допустим.
Допустим. А значит, она дает нам возможность размышлять, сопоставлять, делать выводы. Что же касается вашей учительницы… Уверяю тебя, меньше всего она думала об Анне Карениной, когда совершила это, просто не выдержала в какой-то момент, поддалась отчаянию…
- Это хорошо, по-вашему?
Плохо, конечно. Но, понимаешь, если бы все люди поступали только в соответствии с лучшими образцами, на земле давно бы уже воцарился рай.
- Значит, учит хорошему, а сама поступает плохо?
- К сожалению, бывает и так.
- А я думаю, если уж не можешь поступать по-хорошему, не учи других.
Он задумался.
- Тут, может быть, ты и прав.
И тогда я спросил его. Понимал, что не должен, но какой-то бес в меня забрался, слова как-то сами вылетали, и я сказал:
- А вы всегда поступаете только по-хорошему?
Я видел, как он побледнел. Сидит, смотрит на меня, хочет что-то сказать и не может. А Тамара взяла его за руку. Под столом взяла, но я заметил.
Я стараюсь… - сказал он. - Но, может быть, не всегда получается, как хотелось бы…
В коридоре зазвонил телефон. Он встал из-за стола и вышел из комнаты.
- Я хочу, чтоб ты знал, Валерий, - лицо у Тамары сделалось строгое, и глаза вдруг стали холодными, - Николай Петрович никогда ничего дурного в своей жизни не сделал. В этом ты можешь быть уверен.
Я хотел спросить ее, почему же тогда он оставил нас с матерью и уехал сюда, но Таня опередила меня:
- Папу все любят… - голос ее задрожал, - он справедливый и добрый.
"Ну ее, - подумал я, - еще разревется"!
Николай Петрович пришел, говорит Тамаре, что там какой-то Храмов звонит, с Аленушкой опять плохо, от еды отказывается, ничего не ест, говорит: умереть хочет.
Ой, папа! - вскочила Таня. - Это все из-за Беловой!
- Да, - сказал он, - Белову вчера выписали.
Бедная девочка, - вздохнула Тамара, - я знала, что так будет.
Она встала из-за стола.
- Я пойду к ней…
- Надень плащ, прохладно, - сказал Николай Петрович. Он пошел в прихожую и принес коричневый плащ. Она стала одеваться.
Мама, я с тобой пойду! - кинулась Таня. - Она меня послушает!
Погоди, Танечка, надеюсь, что я сама управлюсь… - Тамара Михаиловна засунула руку в карманы и остановилась так посреди комнаты, нахмурившись, чуть кивая головой каким-то своим мыслям.
Да, - сказала она сама себе, - надо было переводить Белову в другой корпус еще месяца два назад.
Но ведь они так дружили, как же можно было, мама!
Именно поэтому и надо было, я говорила. А сейчас лучше? Опять девочка доведет себя…
Я ничего не понимал. Потом уж они мне объяснили. Оказывается, эта Аленушка лежит уже третий год. Все девочки из ее палаты, которые с ней в одно время поступили, давно уже встали, одна за другой выписались, а вчера ушла последняя ее подружка Римма Белова. Врачи обещали Алене, что она скоро встанет, обещали год назад, обещали полгода, обещали, что уйдет вместе с Риммой, а вот теперь говорят: нельзя, надо еще лежать.
Я представил себе, как это лежать три года на спине, ни разу не вставая, и мне страшно стало. Уж лучше вправду умереть, я эту Алену хорошо понимаю.
Тамара ушла, Николай Петрович вернулся в комнату, стал шарить по всем ящикам, потом попросил жалостно:
- Тань, сигарету найди, хоть одну.
- Ты же слово дал! - возмущенно заявила она.
Все правильно, дал. Но ведь уговор был - в крайних случаях…
А что, сейчас крайний случай? - спросила она.
- Как видно, - он нервно похлопал себя но карманам.
- Ладно, уйди в коридор.
Он вышел. Таня поглядела на меня, приложила палец к губам, потом вытащила из стеллажа какую-то книгу, запустила руку, достала откуда то сбоку пачку, вынула одну сигарету, спрятала пачку обратно.
- Ну, все, иди, последнюю нашла.
Он вошел, взял сигарету, зажег ее, жадно затянулся и стал курить у приоткрытого окна.
- Пап, а что врачи говорят?
- К сожалению… - он вздохнул. - Ничего не говорят.
- Ну как это?. - она не сводила с него настороженных глаз. - Что-то же говорят?
Он стоял лицом к окну, не оборачивался. Таня подошла сзади, прижалась к нему.
- Ты не бойся, я ничего ей не скажу. Долго ей лежать?
Процесс утихает плохо, слишком медленно. Что-то мешает.
- А может быть, все из-за того, что она нервничает?
- Кто знает, может и это…
Они стояли оба у окна, она обняла его за плечи, прижалась щекой, а мне вдруг до того тоскливо стало, сил нет… Алену эту жаль, что ли. И домой вдруг страшно захотелось.
8
Таня
Мамы долго не было, и отец решил пойти ей навстречу, узнать в чем дело.
- Можно, я с тобой пойду, - попросила я.
Нет, Танечка, ты с Валерием побудь, нехорошо оставлять его одного.
Я и сама понимала, что нехорошо, но мне почему-то не захотелось оставаться с ним, сама не знаю, что со мной случилось.
Когда в прошлом году они мне сказали, что у меня есть брат, что он живет в другом городе, я так мечтала увидеться с ним! Я все время думала о нем, представляла, какой он, мечтала, что мы когда-нибудь встретимся и как это будет хорошо! Я даже письма ему писала, рассказывала ему о себе, о своей жизни, только не посылала, а прятала, думала, когда увидимся, я ему покажу их. И стихи сочиняла. И когда он приехал, я так радовалась! А он оказался какой-то странный, чуть что - включает свой магнитофон, смотрит на всех нас, будто посмеивается…
Отец ушел, мы остались вдвоем. Я сначала не знала, чем его занять, стала расспрашивать про их школу, про ребят и учителей, а он махнул рукой и сказал:
- Да ну их, ты лучше про себя расскажи - дружок у тебя есть?
Я, кажется, покраснела, сказала, что нет, а он усмехнулся снисходительно:
- Чего ж так, я бы первый влюбился, такая симпатяга! - потом вдруг сказал: - А, да тут, наверно, не с кем дружить, все в кроватях лежат.
Я объяснила ему, что лежат у нас ребята только в одном корпусе, в третьем, и среди них есть очень хорошие, умницы, талантливые. Они все много читают, рисуют, лепят, стихи сочиняют. Стала ему показывать их рисунки, которые он и нам дарили, поделки из дерева и пластилина…
А он вдруг потянулся и говорит:
- чего-то меня в сон клонит, пойду я к себе на верхотуру, ладно?
Я сказала, что, конечно, пусть отдыхает, видно, после самолета еще не привык. Он взял свой магнитофон и полез наверх. Я еще спросила его вдогонку, поправилось ли ему там, на голубятне. О и сказал: "Очень! Приходи в гости!" и исчез.
Л потом я услышала, как он еще долго крутил свой магнитофон, значит, спать не хотел.
Вот уже три дня Валерий живет у нас, а я до сих пор не могу его понять. На второй день утром мы пошли на море. Я провела его через парк, спустились мы по лестнице к берегу. Там ребята, выздоравливающие, зарядку делал и под музыку. Я говорю ем у:
- Давай вместе с ними.
А он какого странно на меня пос мот ре л и говорит: Мне эта музыка в школе надоела. Ты иди, а я лучше на море посмотрю. "встала в строй, а когда зарядка кончилась и они пошли на завтрак, стала его искать - нигде не найду. Забеспокоилась, по берегу ношусь - нет его нигде. У меня аж сердце заныло. А дядя Миша, вахтер наш, лодку свою смолит на берегу, видит, что я бегаю, спрашивает: "Ты чего, дочка, ищешь кого?" "Дядь Миша, - говорю, - вы мальчика тут не видели с транзисторным магнитофоном, светловолосый такой". А сама чуть не плачу. "С транзистором, говоришь? Дак вон же он сидит наверху, на нас как раз глядит".
Посмотрела я наверх, куда он показывал, и вижу: сидит мой Валерий на перекладине, на краю беседки, поглядывает по сторонам, жует что-то, а рядом транзистор его стоит.
Я ему кулаком погрозила, поднялась по лестнице, подошла. А он как ни в чем не бывало говорит: "Жвачку хочешь?"
- Ты что, не видел, я весь берег обегала, тебя ищу?
- Видел, что бегаешь, а для чего - откуда мне знать. Может, ты зарядку продолжаешь…
Совесть у тебя есть? - говорю. - Я ж чего только не передумала… Мог бы окликнуть.
А он пожал плечами и говорит без всякого выражения:
- Совесть здесь ни при чем, каждый делает, что ему нравится, и нечего меня сторожить!
- А я и не думаю тебя сторожить, - говорю, - но пришли же мы вместе, я тебя в первый раз привела, значит, я отвечаю за тебя.
Уж как он тут расхохотался. Не по-настоящему, когда весело, а так, как в театре со сцены смеются, когда надо показать, что очень смешно. Потом сразу замолчал, и лицо его сделалось надменным.
- Запомни раз и навсегда, девочка, отвечаю за себя только я сам. Никто за меня не отвечает, и я ни за кого не отвечаю. Вот так. А теперь иди гуляй, ныряй, делай, что хочешь, я за тобой следить не буду, и ты, пожалуйста, делай то же самое, давай договоримся на будущее. Каждый живет сам по себе.
Я стою, не знаю куда деваться со стыда, вроде я следила за ним, или помешала ему в чем-то. Хотела сказать, не могу, слова не идут, слезы в горле стоят. Так мне обидно стало! Хотела уйти совсем, потом думаю - ведь он тут в первый раз, мало ли что может получиться, пусть говорит, что хочет, но я за пего в ответе.
- Ты плавать умеешь? - спрашиваю.
- Не беспокойся, не утону! - отмахнулся он, словно от надоедливой мухи.
Пошла я вниз, села на берегу. И море мне уже не в радость. Сижу, как оплеванная. Ребята зовут купаться, а я не могу уйти, все время на него исподтишка поглядываю. А он, как сидел, так до обеда и просидел, даже с перекладины не слез - честное слово! Сидит, жует свою жвачку и на море смотрит, глаз не спускает, будто увидел там что-то необыкновенное.
Или это он специально так - из-за меня с места не сдвинулся?
Я потом отцу все рассказала, спрашиваю его: "Ну разве так поступают?" А он погладил меня по голове, поцеловал и говорит:
- Знаешь, что я думаю, надо оставить его сейчас в покое. Ему кажется, что кто-то покушается на его свободу, что за каждым его шагом будут следить, указывать - что и когда делать… Так вот, пусть чувствует себя совершенно свободным, пусть поймет, что никто не собирается его притеснять.
Пожалуйста, - говорю, - я к нему близко не подойду!
Ну, вот, ты и обиделась. Не надо так. Ты поставь себя на его место, и сразу обида пройдет.
- Я пробовала, не получается.
А ты еще попробуй, - засмеялся он. - Представь себе, что это ты приехала в первый раз к кому-то в гости, чувствуешь себя неловко, хочешь побыть одна… Пусть он делает, что хочет. Когда хочет уходит, приходит. Хочет - пусть будет один. А почувствуешь, что ему тоскливо стало одному, предложи пойти куда-нибудь вместе. Я думаю, когда он поймет, что никто не собирается его контролировать, он сам изменится.
- А если он утонет?
- Как утонет?
- Очень просто, возьмет и утонет. Я ведь не видела, как он плавает.
- А ты бы спросила.
- Спрашивала, он говорит - не утону, не бойся. А я боюсь.
Он опять погладил меня по голове, улыбнулся.
- Надеюсь, этого не случится.
- Я тоже надеюсь, - говорю, - а все-таки… Вот увижу, как он плавает, тогда, пожалуйста, пусть идет, куда хочет!
Отец притянул меня к себе, поцеловал в голову. А я подумала, что Валерия никто вот так не поцелует, и сразу моя обида прошла.
Скоро будет вечер в третьем корпусе, очередное заседание нашего клуба "Бригантина", и на этом вечере Алена будет читать своп стихи. Это отец придумал, я знаю. После топ истории, когда она есть отказалась, и мама целую ночь возле нее дежурила, отец долго ходил сумрачный, потом сказал, что ему надо на день съездить в Москву. Как мы ни допытывались, он ничего объяснять не стал, сказал, что вернется в пятницу или субботу, и в среду уехал утренним поездом. От нас до Москвы сутки езды, значит, в четверг утром он был на месте. А в пятницу позвонил, веселый такой, "казал, что все в порядке, поездка удалась, вернется в воскресенье. Он приехал радостный, привез мне и Валерию польские джинсы и еще две коробки зефира в шоколаде, который я очень люблю. И тут же послал меня на почту за газетами. Я никак не могла понять, зачем это нужно, нам ведь и та к приносят их каждый день, но он сказал, что выдаст зефир только после того, как я принесу газету.
Я помчалась на почту, она недалеко, рядом с санаторием, но там пришлось ждать, они еще только сортировали письма, я им помогла, потом забрала все наши газеты и одно письмо, адресованное отцу, они мне дали. На обратном пути я стала просматривать газеты, думаю - ведь недаром он меня послал, что-то, наверное, есть про наш санаторий, но ничего не нашла, потом письмо посмотрела, оно было, кажется, от матери Валерия. Когда принесла, они все трое уже сидели за столом, ждали меня, а посредине лежала рас крытая коробка зефира.
Отец сразу взял письмо, только глянул на конверт и положил в карман не читая. И тут же достал из пачки газет "Пионерскую правду", развернул, затем посмотрел четвертую страницу и радостно хлопнул по ней ладонью: Вот, смотрите!
Мы стали смотреть и увидели, что это "Литературная страница", и в одном месте написано "Стихи Аллы Звонаревой", а под этим мелкими буквами напечатано, что, хотя Алла прикована к постели, она учится в шестом классе и пишет стихи. И дальше напечатано три ее стихотворения:, "Море", "Я с вами" и "Когда приходит вечер…"
- Читай вслух, - попросил отец.
И я стала читать. Первое стихотворение про море, про то, как оно шумит рядом, то тихо плещется, то грохочет, то совсем замирает. И хотя выйти к нему нельзя и даже увидеть его нельзя, день и ночь слышишь, как оно дышит рядом, и от этого легче становится, и жить хочется, и веришь во все хорошее. Второе - про то, что каждый день слышишь по радио, как живут ребята в разных краях огромной страны, как они ходят в походы, занимаются спортом, жгут пионерские костры; я давно не видела пионерского костра, - говорит Алена, - не ходила по лесу, не переплывала реку, по я с вами, ребята, каждый день, каждый час: пою ваши песни, а значит, я с вами. Третье стихотворение я запомнила, оно, как песня, запоминается сразу:
Когда приходит вечер
И синь вползает в окна,
И наш веселый доктор
Уходит отдыхать,
И только вольный ветер
Стучится тихо в стекла,
Ко мне приходит мама,
Садится на кровать.
Ее лица не вижу.
Я только голос слышу,
И ласковые руки
Касаются меня.
Не надо плакать, мама,
Уже осталось мало,
Совсем осталось мало
До радостного дня.
Пусть грустно, пусть не спится,
И дом все чаще снится,
И пусть порой в бессилье
Мне хочется кричать,
Я знаю: скоро утро
Нам вспыхнет перламутром,
И выйдешь ты,
И выйдешь ты
Меня встречать!
У меня голос задрожал, когда я читала последние строчки, я еле сдержалась, чтоб не зареветь, а когда посмотрела на них, увидела, что с ними происходит то же самое, мне показалось, что даже Валерия проняло. Правда, он тут же встал, подошел к окну, а когда обернулся, на лице его играла кривая улыбочка.
- И вы для этого ездили? - он ткнул пальцем в газету.
Да, Валерий, для этого, - сказал отец. - Стихи я давно послал, они ответили, что выбрали три стихотворения, постараются напечатать. А тут вот такое дело, я решил, что ждать больше нельзя, поехал, и, как видишь, - пошли навстречу.
- Коля, ты молодец, - сказала мама, - просто молодец. Дай я тебя поцелую.
И я! - я подбежала к отцу с другой стороны, обняла его за шею. - Папа, я тебя очень люблю!
- Погодите, - он ласково отвел наши руки, не спуская глаз с Валерия. - А ты считаешь, не надо было этого делать?
- Конечно!
- Почему?
- А что это даст?
- Это очень много даст, Валерий, - сказала мама. - Увидеть свои стихи, напечатанными в газете, - большая радость для любого человека, а для больного, прикованного к постели, - радость вдвойне.
Радость па полчаса? - он пожал плечами и усмехнулся. - Ведь это обман!
- Почему?
Вы же сами говорили, что ей еще долго лежать!
- Да, говорил.
- А что она пишет, вы видите? Она же надеется, что скоро встанет.
- Так это же очень хорошо, что надеется, Лера, - мама пристально смотрела на него, говорила со всей силой убежденности, - отнять у больного надежду - значит отнять у него все!
- Значит, обманывать?!
- Погоди, - сказал отец, - прежде всего никакого обмана здесь нет. Врачи уверены: она поднимется и будет здорова. А что касается сроков, так этого точно никто сказать заранее не может. У одного процесс затихает быстрее, у другого медленней… Алена это знает.
- Чего же она сказала, что хочет умереть?