Взять к себе детей Нонна не могла - жила в общежитии, в городе было трудно с жильем. Да и не было смысла тащить ребят в неустроенную жизнь Воспитательница младшей группы изредка писала, сообщала, что Ромушка и Маринка привыкли, вкладывала в конверт рисунки ребят: Ромушка изображал бой танков или самолетов, Маринка рисовала смешных человечков с растопыренными шестипалыми ручками. От Новосибирска до Белокурихи было недалеко, хотя и с двумя пересадками. Иногда Нонна навещала детей. Однажды по просьбе воспитательницы старших Нонна рассказала ребятам о работе военврача, о госпиталях, санитарных поездах. Слушали, замерев, много спрашивали. Воспитательница была довольна. Но заведующая не одобрила эту беседу - "совершенно не детская тема".
В новосибирском госпитале Нонна встретила немолодого солдата, который был ординарцем у Алексея. Он уцелел при взрыве бомбы - находился на некотором расстоянии от здания, где был развернут госпиталь. Иван Филиппович Ермаков был контужен и изранен осколками, перенес несколько тяжелых операций. Только недавно вернулись к нему речь и слух. Кто его спас, как его довезли, куда - он не помнит. Об Алексее он говорил тепло, с большим уважением, называл его "наш доктор Алексей Борисович" и только изредка "майор Корнев".
Во вторую встречу с Нонной Иван Филиппович передал ей ветхий конверт с несколькими клочками исписанной бумаги "Так уж получилось - не донес я этого письма до почты. Только отошел от госпиталя, тут и трахнул немец. Письмо в кармане уцелело, да истерлась бумажка. Но и лоскутки эти я берег. Думал, когда выпишут, непременно вас найду и отдам как последний привет от мужа.
Алексей Борисович очень радовался, когда от вас письма приходили. При людях не открывал, читал, когда один. Про вас не рассказывал, а про деток говорил. У меня тоже их двое. Только для разговора у нас времени было с минуту".
Нонна ушла в перевязочную, сейчас пустую, разложила на столе бумажные лоскутки, собрала письмо, последнее, что написал Алексей.
Вот что осталось от письма: ...быть в аду и остаться живым... буду надеяться... На всякий случай... выходи замуж, он будет отцом ребятам... говори обо мне детям... выросли здоровыми, умными и добрыми... простишь мою вину... Знаю, ты никогда меня не забудешь... так много вокруг страшного... Прости - без сна трое суток... ребят целуй... Обнимаю, люблю...
БУРАН
Мария Николаевна
Однажды, в январский вечер, дочери Михеевны пригласили Машу встретить старый Новый год. Маше хотелось спать, "старый Новый год" звучало смешно, но девушки собирались гадать, было любопытно, как гадают в деревне. О народных гаданиях Маша только читала.
Однако все было не так, как ожидалось. Тася и Мотя накрыли стол листом бумаги, начертили круг, по краю написали буквы алфавита. Будем гадать на блюдце!
Что же это - спиритический сеанс? О спиритизме Маша знала из сочинений Льва Николаевича Толстого и относилась к предстоящему насмешливо. "Ну ладно, посмотрим". Когда блюдце начало плавно двигаться под их онемевшими пальцами - прикасаться можно только чуть-чуть,- она удивилась. Девушки вызвали Пушкина,- имя великого поэта при всяком случае на языке,- начали задавать вопросы. Дошла очередь до Маши, робея, она спросила про мать. Ответ был: "Скоро будет" Спрашивать, вернется ли муж, она не осмелилась, но спросила, будет ли он еще ранен. Ответ был: "Да, два раза". Маша уже жалела, что задала этот вопрос.
Матрена Михеевна про мужа спрашивать тоже не стала, хотя письма давно не было. Он хоть не на передовой, водитель санитарной машины, но теперь везде опасно. Она спросила другое: когда отелится Чернуха и кого принесет - бычка или телку. Ответ был: "Девятого февраля, бычка".
Пушкин и Чернуха! Маша с трудом сдержала смех.
Девицы спрашивали свое, любовное, у старшей жених на фронте, у младшей дружок мобилизован, ждет в Бийске отправки. А молоденькая, хорошенькая Панечка-соседка еще только ожидала любви, кто же будет ее избранник, если парни все на войне? Блюдце зло посмеялось, посулив девчонке любовь с дедом Харитоном, дряхлым стариком и отчаянным ругателем.
От последнего предсказания все развеселились, и гадание закончилось. Во втором часу Маша легла спать, а утром проснулась с сильной головной болью.
Старый Новый год быстро забылся. Не до того было. С едой становилось все труднее, в сельпо ничего не привозили, эвакуированным продуктов не давали. И хлеб задерживали по многу дней, вот уж февраль начался, а еще за двадцать первое января талоны не отоварены. Лежали в сельпо горой зеленые бобы - сырой, нежареный кофе. Смотрели на него деревенские и спрашивали, можно ли из этих бобов суп сварить.
На маленьком базарчике воскресным утром меняли на вещи масло, замороженное кругами молоко, сало. Но крупу - и особенно муку - берегли для себя.
Маша решила сходить в Старую Белокуриху, к Вале, к Федосье Никитичне, может, еще к кому-нибудь. Сговорилась с Вероникой сдвоить дежурства, той тоже нужен был день, выходных тогда не было.
Фаина Фоминична разрешила, спросив, зачем и куда собирается Маша, и выразив сомнение в удаче похода.
- Кстати,- сказала она,- я договорилась, вам будут давать лишнюю порцию второго - на детей.
Что ж, и это неплохо, но идти все равно надо. Маша собралась с вечера. Взяла две простыни, наволочку, холщовое полотенце с вышитыми красным и черным крестиком петухами, тару - мешочки, баночки.
- Одевайся потеплее, как бы не буран,- сказала Михеевна, оглядев небо. Маша тоже подняла голову, небо чистое, над горами одно-единственное маленькое облачко. Одета она тепло, да и мороз поубавился последние дни.
Восемь километров по наезженной дороге Маша прошла быстро.
Валя-сторожиха встретила ее весело:
- А тут письмо лежит, к тебе писанное, видать, долго плутало, конверт весь исчерканный.
Письмо было от матери, из Новосибирска, куда вывезли группу ленинградцев. Две недели Аглая Васильевна лежала в больнице, еще очень слаба. О муже знает, что попал в окружение.
Маша разволновалась до слез. Валя успокаивала: так ведь жива мать, и хорошо. Садись чай пить, у меня есть конфеты - три штуки.
Потом пошли к Никитичне. Та осталась вдвоем с Фиркой, младшего, Матвея, взяли в армию, подучили, отправили на фронт.
Федосья Никитична боялась трогать припасы, но все ж взяла новую простыню и расшитое полотенце - "на иконы повесить". Насыпала Маше мучки и пшенца, сыпала, да все охала, как будем доживать до лета. Потом Валя сбегала куда-то со второй простыней и наволочкой, принесла кружок топленого масла, кусок сала и баночку меду. И еще пяток луковиц - крепких, крупных, в темной блестящей шелухе.
Пока поговорили - о войне, о сталинградской победе, о детях, о продуктах,- пока поели картошечки, вынутой из печки, время подошло к трем. Маша стала собираться: надо дойти, пока светло. "А то не дойдешь?" - удивилась Валя. "Так я же с грузом".- "Уж и груз, полпуда не потянет".
Обратный путь был с легким подъемом - дорога шла к горам. Начал падать реденький снежок, потом небо затянуло, поднялся ветер, снег повалил валом, стало серо и мутно.
Дорога извилистая, в обход холмиков да овражков, Маша боялась сбиться. Сворачивали боковые дороги к колхозным службам, не уйти бы по ним в степь. Были на пути приметы: пустой сарай с остовом кровли. Его Маша прошла, это ее успокоило. Вот должна быть длинная скирда сена, а ее почему-то нет. Маша пыталась шагать быстрее, но ветер дул навстречу. Она следила, твердо ли под ногами, чтобы не сойти с дороги. Устала. Вдруг вся вспотела - от спешки ли, от страха. Остановилась передохнуть. Пошла. А скирды все не видно. Ноги уже вязли в снегу - намело на дорогу или она сбилась? Хотелось заплакать или закричать. Но Маша крепилась. Обхватила покрепче драгоценную сумку, прижала к себе, так меньше продувает. Она шла и шла, а скирды все не было. Опять захватил ее страх не повернуть ли назад? Нет, так она окончательно заплутается, пропадет. Вперед надо, вперед, и, согнувшись, чтобы разбивать ветер, Маша шла почти вслепую. Вдруг она наскочила на угол какого-то здания. Только обойдя его, узнала "молоканку". Вышла она к молочному пункту почему-то с другой стороны. Снег обманул, ослепил, сбил с прямого пути.
Теперь уж недалеко, столбы идут по дороге. Вот зажглись впереди редкие фонари, едва видны сквозь снег. Еще чуть-чуть - и она дома. До края села всего ничего. А вот и окошко светится - ее дом: дети, Михеевна, девчонки. Вошла во двор, вся заснеженная. Навстречу из сарая Матрена Михеевна с фонарем.
- Бож ты мой, деточка моя, а я душой изболелась, неуж заплутала? Да нет, думаю, заночевала небось. А ты пошла, хоть и в снег. Хотела уж людей поднимать - тебя искать. А я при Чернухе. Должно, к утру родит коровушка.
Вошли в дом. Михеевна раскутывала заиндевевшую Машу, снег влип в платок, в мех шубки. Раскутывала и ворчала - то ли ты храбрая чересчур, то ли глупая, это тебе не Москва, а Сибирь, тут собьешься с дороги - конец...
У Маши сильно горело ознобленное лицо. Она шла против ветра и снега пять часов кряду.
Матрена Михеевна вытащила из печки чугунок с овсяной кашей, картошку.
- Ешь, детки твои повечеряли, спят, ложись и ты поскорей. А хочешь - к Мотьке на печку, Тася дежурит. А я опять к корове, так и буду шастать всю ночь. Скоро, бог даст, молочка протведуем.
Это было восьмого февраля, а девятого, в пять утра, Чернуха принесла бычка.
Печка - огонь, источник тепла, очаг, дом, прибежище. Русская печь, печь-матушка, хлеб испечет, обед сварит и целый день горяча, и накормит и обсушит. Примет в тепло, согреет зазябшего, утешит горюна, вылечит простывшего, убаюкает уставшего. Теплые кирпичи, нагретая глина, печником сбитая, для тела мягки, исцеляют больную спину, натруженные руки, правят кости.
Низкий тебе поклон, русская печь, от тех, кого ты согрела и утешила в трудные военные годы в далеких северных деревнях, поклон тебе от заехавших в дальнюю даль с детьми и стариками. С тобой нам было легче пережить свою бездомность и одиночество.
В детстве я жила в доме с голландскими печами. Запах смолистых сосновых дров, легкого дымка от растопки - березовой коры и сосновой лучины,- веселый треск разгоревшихся поленьев, гудение огня и тихое бренчание чугунной внутренней дверки, в круглых дырочках которой мелькает, играя, пламя, внезапные вспышки смоляных поленцев, стреляющих искрами... Печка, печка, с детства я привыкла возле тебя поклоняться огню, и, хотя в другие времена другие печки доставляли мне много хлопот и труда, я всегда любила топить печь и жалею порой, что нету такого дела в моем доме.
НА РАЗВАЛИНАХ
Лора Яковлевна
Первые послевоенные годы Лора не любила вспоминать. Конец войны, Победа - счастье, но перестраивать устоявшуюся жизнь, пусть трудную, расставаться с людьми, к которым привыкла, было непросто.
В ноябре сорок третьего наши войска освободили Киев, Лора послала запрос о тетушках. Ответа не было. Она поняла: еще рано, надо подождать. Дождалась конца войны и в сорок пятом уехала в родной город. Ее отговаривали - Варина мать, Варя, Мария Тихоновна: "Куда ты с ребенком? Где жить будешь? Потерпи". Но Лору тянуло домой, как тянуло всех женщин, намаявшихся в бездомности. Да и работы той, на заводе, уже не было. Завод свертывал оборудование, возвращался в Москву, переходил к мирному труду.
Киев едва оправлялся от пережитого - множество разрушенных зданий, горы обломков. Развалины огорожены заборами и щитами, за которыми идут разборка и сортировка кирпича. Работали пленные немцы, работали и киевляне. За оградой и Лорин дом, вернее, его останки. Надо было разыскивать тетушек, наводить справки, искать жилье, искать работу. Она обратилась в редакцию газеты, каждый ее переезд начинался с этого. Получила отказ.
Вдруг Лора почувствовала: у нее совсем нет сил. "Во мне сломалась какая-то пружина" - так определила она свое состояние. И подчинилась течению общего потока - куда вынесет. Таких, как она, было много. Ей предложили работу воспитателя в детском приемнике в Нежине. Она согласилась, хоть душа не лежала к работе с детьми, не хватало и навыков - она плохой воспитатель, даже для своей дочери.
Лора Яковлевна не любит вспоминать Нежин, бараки приемника, несчастных ребят, осиротевших или потерявшихся, одичавших, озлобленных подростков. Их надо было любить, но она не могла, разумом понимала, но сердцем оставалась холодна. Подростки выматывали все силы, Лора с ними не справлялась. Нежинская жизнь была для нее каторгой. И еще была причина не любить то время. В Нежине она сошлась с мужчиной, без любви, без всякого чувства. Почему? Вероятно, просто от слабости и одиночества. Она покорилась мужику, которому нужна была женщина, вот и все. Работал он там же. Грубый, неотесанный мужик, думала она, с которым и поговорить не о чем. Но как не уважать его за фронтовые страдания - был тяжело ранен, отвоевался в 1944 году. Здесь, в приемнике, он заведовал хозяйством. В такой должности, казалось, мог выбрать себе более подходящую, Лора была худа, нервна, криклива с детьми, у нее на руках дочь. Но оказалось, девочка не мешала: Анатолий Кузьмич потерял в сорок первом жену и дочку, Лиля о ней напоминала. С забот о Лиле и началась эта связь. "Худышечка, надо ее подкормить", "мамка есть не дает". Заботу Анатолия Кузьмича о Лиле - всякие подарки и подачки - Лора поначалу отвергала. Однако протесты Лоры сыграли неожиданную роль. "А ты, должно быть, горячая, экая спорщица, так и распылалась". Он посмеивался, Лилька ела бутербродик или сосала конфетку,- вдвоем они одолели Лорины принципы, а затем он - Лору. Анатолий Кузьмич приходил к ней глубокой ночью, когда разоспится Лиля. Он тихонько стучал в дверь, Лора боялась, что услышат соседки, рядом была комната персонала,- торопилась открыть. Она сопротивлялась, просила уйти, он сердился и шипел: "Тише ты, девчонку разбудишь". И кончалось одним и тем же.
Она понимала: это пустое, временное, понимала, что сдает важные жизненные позиции. И еще больше хотелось вернуться в Киев.
Неожиданно пришел конец и тяжелой работе и ненужной связи. Весной сорок шестого Лора получила пересланную в Нежинский военкомат из Киева похоронку - официальное извещение о Левиной гибели в начале войны. Лоре всегда безразличны были официальные, бюрократические, как она считала, "бумажки". Но эта изменила ее жизнь. Прочитав извещение, Лора заплакала, будто именно похоронка сделала ее вдовой,- горе проснулось в ней. Однако с горем пришло и какое-то утешение: казалась, именно теперь она вступила в союз вдов, в миллионную армию обездоленных войной женщин.
Она решила немедленно изменить жизнь: вытащила из-под топчана чемодан и начала укладывать вещи. Анатолий Кузьмич уговаривал остаться, предлагал жениться, удочерить Лилю. Лора отказалась от всего. Через месяц она уже была в Киеве.
Но в родном городе жизнь ее тоже не устроилась. Ей дали временное жилье - комнату, хозяева которой еще не вернулись из эвакуации. Оформили пенсию на Лилю. А с работой не получалось. В редакцию не брали, не было места, внештатно она могла работать, но без гарантированного заработка - "пишите, если подойдет, напечатаем",- казалось, от нее хотели отделаться. Может, дело было в ее отце?
И опять Лора на случайном месте - учетчик в строительной конторе. Контора ведала разборкой разрушенных зданий, надо было оплачивать кубометры кирпича, годного в дело, от Лоры требовались обмеры, подсчеты, а если в сложенный кирпич заталкивали половинки, она отвечала за неправильные расчеты с работавшими. Работа по разборке была сдельная, непостоянная, за нее брались неустроенные люди, лишь бы иметь заработок, хлебную карточку, но сил работать хорошо у них не хватало. Это были хилые старички, обморочные старушки, может, в самом деле старые люди, а может, просто изнуренные войной, прибавившей им десяток лет. Лора не могла браковать сложенные ими штабеля, заставлять перекладывать.
Она и сама едва тянула эту лямку, ей тоже нужен был заработок, продовольственные карточки - себе, Лиле.
Девочка пошла в школу, по возрасту надо было в четвертый, но по знаниям пришлось поступить в третий класс. Училась она плохо, была непонятлива и этим раздражала мать: "Не в кого ей быть глупой". Выяснилось: Лиля нездорова; частые ангины, лимфаденит, а как следствие - ревмокардит. Что-то Лора пропустила, недоглядела, вовремя не сообразила. А впрочем - война! Надо бы устроить Лилю в санаторий, но время трудное, и девочка попала в больницу, в тесноту и духоту, на целый месяц.
Одиночество, неустроенность, неприютность. Лора утешала себя: ее жизнь была такой, как у миллионов женщин. С Лилиной болезнью Лора пала духом - она даже жалела, почему не осталась в Нежине. Вышла бы замуж, неплохой был человек, любил Лильку. Потом она стряхивала с себя слабость, бодрилась надеждами: буду писать, что-нибудь примет газета, напечатают, вернусь к любимой работе. Но... не писалось. Героическое время, казалось ей, прошло, новую героику Лора еще не нащупала, в разборке руин ее не видела. А писать о трудной жизни и лишениях не умела: искренне была убеждена, что писать об этом не нужно, не имеет смысла.
Жила Лора приглушенно, пригашенно, на себя непохоже.
Первые послевоенные годы были очень скудны, всего не хватало. Отменили карточки, открылась продажа продуктов по коммерческим ценам, но недоставало денег, не было сил стоять в огромных очередях. А тут еще вернулись хозяева комнаты из эвакуации. Лору переселили в подвал - для Лили, при ее ревмокардите, это было гибельно. И Лора начала хлопотать о другой квартире, но везде получала отказ: "Спасибо, хоть такой угол имеете, с жилплощадью долго еще будет трудно".
В одном из учреждений Лора встретила свою приятельницу со времен школы - Симу. Обе обрадовались - старых знакомых почти не осталось в Киеве. Сима позвала к себе: "Заходи в любой вечер". Хотелось поговорить обо всех, кого разметала война. Лора после работы навещала Лилю в больнице, частенько заходила к Симе. Там и встретила она Семена Иосифовича, дальнего Симиного родственника, недавно вернувшегося в Киев, тоже к разбитому дому.
Он был фармацевт, фармаколог, всю войну работал в службе обеспечения госпиталей медикаментами и демобилизовался в сорок шестом в звании подполковника. Война разбила его семью: двадцатилетний сын погиб на фронте, жена умерла скоропостижно, когда пришло известие о смерти сына. Он остался вдвоем с дочерью, Лилиной ровесницей, на год старше.
Семену Иосифовичу дали неплохую жилплощадь - две комнаты в общей квартире.
Сима принялась устраивать жизнь двоих одиноких и сосватала их. Лора нравилась Семену Иосифовичу, она же не испытывала никаких чувств, но понимала: он порядочный, спокойный человек, тоже переживший потери и горе Он был ей симпатичен, и все. Главное, как считала Сима, не чувства, а то, что девочки, познакомившись, тотчас подружились. Софочка, старшая, принялась нежно опекать Лилю, та отвечала пылкой привязанностью. Девочки изголодались по настоящей дружбе. Софа уже четыре года жила без матери, а Лиле недоставало внимания и ласки.
Семен Иосифович знал Лориных родителей и, хоть с доктором Фогелем его связывали только дела, бывал в их доме и помнил Лорину мать.