Новый брак Лора не считала изменой Левке: скорее, он был браком по расчету. Ничего, что бы порочило ее, Лора не находила в этой перемене жизни. Жизнь необходимо было менять, сделать это велел хотя бы материнский долг: вытянуть Лилю из болезней она одна не могла.
Однако желание оправдывать себя и прощать доказывало, что новый брак не только разумный поступок, но все же отступление. Да, да, она опять сдавала свои принципы. Сознание этого вызывало почему-то раздражение против дочери. Если бы она была одна, жизнь ее сложилась бы иначе, и не теперь только, но в те, прежние годы, когда они были вместе, Лора и Лева. Жить надо на высоких принципах, а с высоты, Лора знала, не так заметны неустройство, тяготы жизни.
Постепенно они с Семеном Иосифовичем притерпелись друг к другу, а потом и подружились. По-настоящему счастливы были девочки, и отец радовался за Софу, благодарил судьбу и прощал Лоре неумение хозяйничать и то, что она была не так заботлива, как хотелось. Муж предложил Лоре не работать, но она возмутилась: "Быть домашней хозяйкой? Никогда!" Семен Иосифович помог ей найти другую работу, она пошла лаборанткой в кабинет обществоведения одного учебного заведения. Работа библиотекаря: хранить и выдавать учебные пособия - книги, карты, диаграммы. Дело нравилось Лоре, особенно когда надо было подбирать материал по темам и проводить консультации. Студенты и преподаватели оживляли ее жизнь, которая - она это сознавала - была слишком однообразной и скучной. Для большинства людей, перенесших войну, покойная жизнь казалась бы благом, но Лоре не был нужен покой.
Приближались события, встряхнувшие всю жизнь, Лорину тоже. Умер Сталин.
Как только весть о его смерти разнеслась по Советскому Союзу, Лора сорвалась в Москву. Семен Иосифович был против - он не ожидал, что дочь доктора Фогеля, сгинувшего на Севере, может быть так привержена Сталину. Но Лора твердила свое: "Сталин умер, я должна с ним проститься". Для нее Сталин, Верховный Главнокомандующий, победитель в страшной войне, был также вождем партии, народа, построивших - впервые в мире! - социализм в огромной многонациональной стране. Нет, она никогда не простила бы себе, останься она дома. На похоронах она должна быть.
И Лора помчалась в Москву - прощаться.
За год до войны Лора приезжала в Москву, в институт, и осталась до Майских праздников. Она мечтала попасть на Красную площадь с демонстрацией, и мечта сбылась - Институт имени Плеханова готовил оформление для своей колонны: большой поясной портрет Сталина и громадные красные цветы на стеблях-тростях. Лора трудилась со всеми и была приглашена на демонстрацию.
Увидеть Сталина - вот чего давно хотела Лора. Только бы пройти близко к трибуне, успеть разглядеть вождя.
И это сбылось. Лора шла второй с края, ей были хорошо видны все стоявшие наверху.
Еще издали она приметила невысокую фигуру, усы, он стоял, немного выдвинувшись вперед. Ближе, ближе и вот уже совсем близко. Она впивается взглядом, чтобы запомнить его облик. Портреты Сталина она видела везде, сотни портретов, но ей всегда казалось, что художники изображают его без всякого движения, внешнего, внутреннего,- застывшим.
Увидеть его лицо - живое выражение, взгляд - было ее мечтой. И вот она рядом. Спокойное лицо, чуть припухшие веки - восточный прищур, лицо неподвижное, такое, как на портретах,- усталое и равнодушное лицо человека, привыкшего к обожанию и восторгам толпы. Поднимает руку, согнутую в локте, ладонью к плечу - приветствует. А они размахивают цветами, протягивают к трибуне руки, кричат, они наполнены восторгом, и Лора тоже кричит: "Товарищу Сталину - ура!" Быстро идет колонна, проходит трибуну - все позади.
Застывшее холодное лицо. Лицо человека, уставшего от своего величия.
Это было за год до войны.
Как мартовские талые воды стекали с московских холмов вниз к Москве-реке во все времена, так текли теперь по улицам и бульварам нисходящие потоки людей - к центру, к Дому союзов, где стоял гроб с телом Сталина.
Лора попала в тот поток, который двигался по бульварам и, спускаясь с Рождественского на Трубную площадь, впадал в Неглинную улицу.
Сначала люди шли медленно, иногда приостанавливались по требованию милиционеров, потом вдруг бросались бегом, заполняя освободившееся пространство.
Людей становилось все больше, поток делался все плотнее и плотнее, и в начале Рождественского уже начиналась давка. Лора продвигалась по тротуару вдоль домов. Минутами ее так прижимали к стене, что нельзя было вздохнуть, но она помнила, куда идет, хотела дойти и терпела. Все же появился страх: могут раздавить. Где-то впереди кричали, умоляя не напирать, и вопили те, кого стискивала толпа.
Испуганные люди уже старались выдраться из стремнины, свернуть в подворотню, подъезд, вскочить на забор, на подоконник, влезть на дерево. Но толпа перла и перла, не давая отделиться от нее, не позволяя устраниться и спастись.
Водосброс с крутизны Рождественского был стремителен и страшен. Потерявших сознание, полузадушенных толпа, стиснув, тащила с собой.
Лора еще не достигла крутизны, где давка была смертельной, как вдруг ее сильно дернули куда-то кверху и в сторону, левая рука вывернулась назад, затрещало по швам пальто, и, поднятая кверху, без туфель, в одних чулках, она оказалась на подоконнике рядом с огромным мужчиной...
К вечеру объявили, что доступ к телу закрыт. Толпы редели, рассасывались. Рождественский бульвар опустел. Потерянная обувь, сумки и шапки, затоптанные в грязь, остались на крутом склоне. Внизу, на Трубной, "скорая" забирала пострадавших и погибших. Собранные в кучи вещи бросали на грузовики.
В мужских старых галошах, привязанных веревками к ступням, в порванном пальто, без шапки, села Лора на киевский поезд.
Вернулась она девятого марта, скупо, без подробностей, рассказала о том, что с ней было, и надолго замолкла - тяжко, угрюмо. Близкие ее не понимали, между нею и мужем легла какая-то тень. Девочки пытались узнать о событиях этих дней, расспрашивали, но Лора обрывала их резко, и, робея, они ее обходили.
Спустя какое-то время начали выпускать заключенных из лагерей, реабилитированных становилось все больше, но живых было меньше, чем мертвых. На запрос Лоры об отце через несколько месяцев пришел ответ: Яков Борисович реабилитирован. В справке, выданной Лоре, было написано, что умер он в сорок втором году от воспаления легких.
Лора погрузилась в мрачные раздумья. Чувство вины перед отцом - откуда оно? Не она ли поддакивала Леве после ареста Якова Борисовича: "Нет дыма без огня",- а потом включилась в хор голосов: "Лес рубят - щепки летят". Хорошо быть в числе незарубленных, а каково было тем, которые превратились в щепки? И главное: почему и как могло до этого дойти?
Вскоре ответ на эти вопросы был получен. Прошел Двадцатый съезд. Материалы съезда читались по всем учреждениям и предприятиям. Лора не была членом партии, но всегда чувствовала себя вместе с партией, шла в ногу. История с отцом, а потом исчезновение Левы, не сразу признанное как гибель,- все это мешало Лоре вступить в ряды коммунистов. Предвидя отказ, она не решалась подать заявление о приеме.
И вот Лора сидит на открытом партийном собрании института. Три часа длится чтение письма Хрущева. Разоблачение страшных злодейств Сталина. Репрессии, казни, убийства. Каждый новый факт, приводимый в письме и подтвержденный документами, пугал ее до дрожи. Все ниже опускалась курчавая Лорина голова, сутулились плечи под тяжестью услышанного. Для Лоры это была катастрофа, крушение ее веры, привязанности - божество оборачивалось злодеем.
Лора долго не могла успокоиться, это был психический шок. Она заболела всерьез. Семен Иосифович поместил жену в госпиталь, в нервное отделение. Выписали Лору через три месяца.
А месяц спустя Лора разошлась с мужем. Был долгий разговор - спокойный, сдержанный, но внутренне напряженный. Согласились: им лучше расстаться. Семен Иосифович не понимал жену - его поражала ее реакция на последние события. Спокойный и добрый муж раздражал Лору, порой она едва его терпела.
Лора ушла из дому - одна, без Лили. Лиля решительно не хотела уходить с матерью, она уже взрослая, может сама решать свою судьбу, а семья ее тут - с отчимом и сестрой. Обе девушки учились на медицинском, вместе хозяйничали, заботились, чтобы в доме было чисто, уютно, учились готовить. В этом доме все держалось на крепкой дружбе и любви. Семен Иосифович, пережив разрыв с Лорой, должен был признаться, что без нее жизнь спокойнее.
А Лора, перетерпев года два бездомности, случайной малоинтересной работы, в конце концов получила комнату, устроилась редактором в издательстве. Родной ее Киев возрождался, рос, хорошел, как и должно столице большой республики. Время от времени Лора печатала в газете "Комсомольское знамя" небольшие заметки. В этой газете когда-то печатался с успехом Лева и временами Лора. Газета тогда называлась "Сталинское племя",- но меняются времена, переименовываются улицы, газеты, уходят одни, приходят другие люди. Лоре надо было тоже начинать сначала, она ждала, когда на нее нахлынет былое страстное желание писать статьи, очерки, когда ее подхватит сильная тема, в которую можно уйти с головой.
Сейчас Лора ехала к местам крупных боев, определивших окончательно наш перевес в Отечественной войне, нашу Победу. Она знала: Лева погиб не здесь, не в этой земле покоятся его останки. Но здесь, верилось, найдет она свою тему, которой будет служить все оставшиеся годы. Эта тема - борьба за мир. Она вырастает из великого множества солдатских могил, из страданий и потерь. Она уже видела женщин, вышедших на улицы в городах разных стран со знаменами и транспарантами в руках, женщин, проклявших войну и требующих мира - для всех и навсегда.
Лору тянуло к масштабной публицистике, общественный нерв опять трепетал в ней. И она чувствовала: Лева с ней, как тогда, в юности.
Ей хотелось написать о солдатских могилах, о вдовах, которые едут к этим могилам через много лет после конца войны, хотелось бить тревогу, навсегда уничтожить войну.
В пути она вспоминала свою жизнь, и Лева, казалось, ехал вместе с ней. Никогда она не чувствовала себя так близко к нему, как сейчас. Она его видела: глаза блестят, вьющиеся волосы рощей стоят над высоким лбом, он торопится, он бежит, ему всегда некогда,- не ее ли это отражение, не его ли воплощение в ней?
ПИСЬМО В СЕРОМ КОНВЕРТЕ
Мария Николаевна
Февраль 1943 г.
Дорогая, не пугайся, получив эти каракули: пишу левой, в правую ранен, совсем легко, в предплечье, навылет. Я в медсанбате, дадут несколько дней, но до вас не доберусь, далеко. Не огорчайся, родная... Ночью искал звезду, с которой ты говоришь. Прошу тебя, не торопись в Москву - будет трудно с детишками, голодно. Устал писать, кончаю. Скоро заживет правая, напишу много. Пока обнимаю одной левой, но крепко.
Дождались весны. Солнце быстро растопило снег, проклюнулась свежая травка, набухли почки на черемухе. Дружная спорая весна - уже радость. А еще и радостное известие: наши войска освободили Вязьму, большая победа - выбили немцев из укрепленного района. Москвичи начали поговаривать о возвращении. Из интерната забрали нескольких ребят, и вояку Жарбица, и Люсю Лисичку. Маше так хотелось домой. Старый Пылаев вернулся в Москву сразу после сталинградской победы, семью оставил в Казахстане.
Матрена Михеевна уговаривала: "Куда тебе с двоима-то? Живи! Али тебе так уж у нас плохо? Огород посадим, я тебе грядок дам да еще под картошку делянку в степи. Овощи свои будут. Молочка давать начну поболе, как Чернуха прибавит на летней траве. Огурцов грядку заложим на навозе, твою лично".
Маша благодарила, кивала согласно - да, да. Овощи - это хорошо, свекла, морковка, полезно, лук, петрушка, всякая зелень, хорошо, вкусно. А сама думала, как бы получить пропуск в Москву. В Москве увиделась бы она с мужем. Думала о пропуске, но копала огород вместе с девчатами, ладила грядки. Ребята вылезли под солнце, сновали туда-сюда. Катенька помогала, а Митяшка убегал, надо было следить, чтоб не сунулся в речку, берег крутой, и с Мишкой, теленком, у них был уже бой. Мишка тоже бегал, радуясь весне, взбрыкивал, бодался, жевал белье, висящее на веревке.
Господи, как хорошо-то - солнце, тепло, птицы поют, Вязьму отбили, мама нашлась... Домой бы уехать поскорее.
И думалось порой: какая несправедливость - все детям, детям, для детей. Два года они с мужем не виделись. Хоть бы встретиться на один день, наговориться, обнять, отогреть душу, надышаться, наглядеться. Нет, ничего нельзя. Нельзя ничего желать для себя. Все им, только им. Вот и заехали за тысячи километров, за много дней военного трудного пути. Не доехать, не добраться друг до друга. Он приезжал в Москву после ранения, жил дома несколько дней. Он был там, она - здесь.
Март 1943 г.
Сегодня, 13-го утром, ты услышала по радио об освобождении города Вязьмы. Слова "первыми ворвались в город части полковника Петерса" - это о нас (зачеркнуто)... одни развалины. Рассказы жителей страшны, еще ужаснее картины. Писать об этом невозможно. И раньше видел немало зверского, но такого систематического уничтожения города и его населения не встречал. Методическое, с немецкой тщательностью проведенное зверство.
В последних боях потерял многих друзей. Все это удесятеряет силы. Дни идут в каком-то непрерывном горении, сутками без сна. Так много всего: врывался в деревни, брал в плен, проводил митинги, приветствовал встречающих. Хочется не идти, а лететь вперед... Впереди еще Смоленск, Минск, много еще нашей земли, страны. Прости, что так бессвязно, очень устал. Писал ли тебе, что я награжден медалью "За отвагу"?
...Самое страшное на войне не война, а зверства немцев. Жгут деревни дотла, до последнего сарайчика. Жгут людей - сгоняют из нескольких деревень в одну, в просторные избы и поджигают. Вот сейчас недалеко от меня, в сожженной деревне, лежат 132 обуглившихся трупа мирных жителей - женщины, старики, дети. Молодых, здоровых угоняют, а если не успевают, по дороге расстреливают. И детские трупы в колодцах. Видел сам. Непостижимо, что делают люди. Неужели это люди?.. Эту войну мы все воспринимаем как свою кровную личную обиду. ...Простить нельзя, забыть нельзя. Нам предстоит еще пролить много крови и пота, но самое страшное позади. Впереди победа, которую мы завоевываем упорно, настойчиво...
...Как хорошо жить! Но жить гордым, смелым, мужественным. Совсем особое чувство гордости, когда идешь по земле, отвоеванной у фашистов. Это священная земля, наполненная кровью, и от сознания этого природа кажется еще торжественней, прекрасней, каждый листок на дереве приобретает невиданную ценность...
...Только теперь я понял по-настоящему, что значит Куликово поле, Бородино, Малахов курган, слова наполняются новым смыслом.
...Спешу поделиться с тобой большой радостью - меня наградили орденом Красной Звезды.
...Каждый день жизни для меня представляет необыкновенную ценность. Нигде, как на войне, нельзя так ценить каждое мгновение...
Шло лето, грело солнце, повеселели, посмуглели дети - целый день на воле. Мария Николаевна брала Катю, когда ходила с интернатскими в сопки. Так называлось предгорье - мягкие травянистые холмы, богато осыпанные дикой клубникой. Подниматься выше и заходить в лес Фаина Фоминична строго запретила: в лесу водятся медведи, а теперь, когда обокрали чулан при кухне, стали говорить о лихих людях - бандитах или дезертирах, которые прячутся в лесу.
Овощи на огороде росли необычайно быстро: уже дергали морковку, молодую свеклу, ели сладкий горох, все кушанья посыпали зеленью - петрушкой, укропом.
Мария Николаевна списалась с матерью: та приедет в начале осени. Матрена Михеевна встретила это известие сумрачно. Она привязалась к своим квартирантам, особенно к ребятам, заботилась, но любила и покомандовать - запросто, по-матерински. А как теперь будет? Да и тесновато в их небольшом доме. "Может, подыщете себе другую квартеру",- сказала она, внезапно переходя на "вы". Маша только ахнула в ответ. Она не могла представить жизнь без Михеевны, они просто приросли к ней. Что делать? Через два дня хозяйка сказала: "Ладно, над матерью не мудри, пусть едет, авось уживемся". Но Аглая Васильевна была очень слаба, ее отправили на долечивание в санаторий.
От Николая давно не было писем. Маша была уверена: он участвует в большом жестоком сражении, которое началось пятого июля под Курском. Писем ждать не приходилось.
"Спаси, сохрани, помилуй",- молила Мария Николаевна яркую звезду, глядя ночью в окно. Звезда мерцала под Машиным взглядом, тонкие лучи вспыхивали и гасли, будто отвечали, пытались что-то передать. Но Маша не понимала этих знаков.
Лето шло к концу, приближалась осень, Маша готовилась к новой алтайской зиме. Огород обещал хороший урожай, овощей было не так много, но каждый овощ удивлял своим размером и весом. Договорились с дедом Харитоном о меде, в обмен на костюм Николая. Хозяйка обещала топленого масла.
Уже не было простынь под одеяла, утирались втроем одним полотенцем. Михеевна утешала: "Мы жизнь прожили - простынь стелили под низ, накрывались только одеялом и утирались одним полотенцем, у нас вон девять человек была семья, что ж, девять полотенец развешивать возле умывальника? Вы, городские, балованные. Обойдешься, были бы дети сыты".
У детей налились щеки, они пополнели, у Митяшки живот пузырем. Он крепко подружился с дедом Харитоном, то и дело убегал к старику, а тот потчевал его всем подряд: морковкой, горохом, огурцами с медом. Митяшка приносил от деда гостинцы - полные кармашки стручков, шляпку подсолнуха, большой красный помидор.
От деда же научился малый матерщине. У старого с двух слов на третье матерок, не то чтобы ругань, а так - баловство. Михеевна забавлялась, а Маша сердилась, шлепала. Митя не понимал за что, обижался. Катя вдруг тоже стала сквернословить. "Так все говорят,- отвечала она матери,- бабушка Михеевна тоже ругается, когда тебя нету".
И Мария Николаевна махнула рукой: "Ладно, были бы здоровы". Это было любимое изречение Фаины Фоминичны.
Маша хотела домой, домой было нельзя, муж был прав. Ее охватило тупое безразличие ко всему. Она делала, что надо, и на работе, и дома, но делала неохотно, скучно. Ей самой было неприятно это равнодушие, но преодолеть его она не могла.
По ночам, во сне, она жила напряженно, тревожно, в опасности. Ей снилась война, которой она не видела, враги - от них надо было бежать или прятаться, ей слышалась немецкая речь, пулеметные очереди и взрывы. Это были путаные, страшные сны.
Но еще страшнее казались ей сны простые, с их скрытым, туманным смыслом: мертвая голова на шпалах меж рельсами, черный сатиновый халат, который ей предлагают взамен обычного, белого, она покупает туфли - они оказываются тапками, сшитыми на покойника
Сны обсуждались с Михеевной, иногда еще и с зашедшей случайно соседкой. Толкования деревенского устного сонника мало подходили к Машиным снам. Лошадь означала ложь, река - речи, девочку увидеть - к диву, мальчика - маяться, рыба - к слезам, яйца - кто-то явится.
Угадывание и растолковывание ночных видений утомляли Машу, но Михеевна полюбила это занятие и бывала недовольна, если сон оказывался неинтересным или трудно объяснимым.
Как-то утром Маша сказала, что ей ничего не снилось. Это была неправда. Просто она не хотела рассказывать свой сон, обсуждать.