"А людей,- спрашиваю,- жалко?" - "Людей не так, люди сами себя защитить могут. Несчастных, конечно, жаль. Однако зла люди творят много, а звери и птицы зла не знают".
Вспомнила, как на днях кто-то спустил в реку картонную коробку с кошкой, как намокла коробка и погружалась в воду, плывя по стремнине, а кошка едва держалась на углу и, уцепившись за стенки, жалобно мяукала, умоляя о спасении. С берега смотрели: кто бранил мальчишек (их, конечно, проделка), кто смеялся, кто ждал с интересом, как кошка утонет. Но рыбак с лодки зацепил удочкой, причалил коробку, спас. Говорили, что сделали это вовсе не мальчишки, а владелица дома, у которой дачники оставили кошку.
Мы еще на мосту, у берега, совсем близко от нас копошится в прибрежной воде что-то большое, темное. Водяная крыса! Грызет сочные стебли осоки, не обращая на нас внимания. Рядом останавливается полная женщина в платочке, спрашивает: "Внутрия?" Да, нутрия. Здесь их разводят, но правильно называть не научатся. Крыса не отплывает, делает свое дело. "У нее небось тут нора близко и дети есть". В глазах женщины блеснул алчный огонек. Может, думает: хорошо бы поймать "внутрию", откопать нору с детенышами - вот и начало завода.
Лизавета Тимофеевна тянет меня за руку обратно, к середине моста - сейчас толпу соберем, еще начнет кто нутрию ловить. Здесь, на чистом свете, среди реки, дальше от берега, глаза у Лизаветы Тимофеевны ярко-голубые. Говорю ей: "Глаза, как у молодой". Ей приятно, улыбается, но вежливость требует возразить. "Какая уж молодость? - Потом рассказывает: - Недавно шла тоже на ключик - с голубым бидоном, и платок голубой, и платья на мне эта, голубая. Навстречу отец Никодим: "Ах-ах-ах, и вся-то она голубая, и глаза голубые - настоящая незабудка". Смеется".
Ей приятно, что заметили, взглянули, любуясь, похвалили. Ведь это бывает редко, а в жизни ей недостало любви, ласки и восхищения
Она в церкви все еще поет "вторым сопраном", голос есть, но сил уже мало, устает. В хоре одни старушки, часто ошибаются, путают, отец Никодим сердится и поправляет их безжалостно громко. Лизавета Тимофеевна службу помнит с давних пор, с детства. Прощаемся: "До следующего лета!" - "Если будем живы..."
Звенигородский лес, когда-то бескрайний, теперь затеснен со всех сторон и всеми обижен. Виноваты мы перед русским лесом, добрым, дружелюбным.
Вечером он стоит перед моими окнами темной стеной, и только сквозь верхушки деревьев, через тонкий узор черного кружева, просвечивает чуть розоватое небо, отсвет гаснущей вечерней зари.
Лес будто совсем рядом, но на самом деле между крайней улицей городка и лесом лежит овраг. Здесь протекает ручей, скрытый осокой, он прячется в зарослях голубых незабудок, его почти не видно, только слышно. Под мостками, на пересечении двух тропок, сливаются два ручья. Один, более сильный, течет из глубины леса по старому оврагу, другой, меньший, вытекает из оврага молодого. Главный ручей был когда-то речкой и сохранил ее имя - Жерловка. "Жерло" означает отверстие, пустоту, провал. Вода многих ключей, выбегающая из подземных пустот, наполняла Жерловку, питает и сейчас оба ручья, стесненных завалами в узких, непрочищенных руслах.
От мостков расходятся две тропки, одна идет вдоль опушки, по краю меньшего оврага, другая поднимается отвесно на крутой склон оврага старого. Первая ведет от поляны к поляне, вторая сразу уводит в глухой лес.
Поляны открываются в светлом лесу одна за другой, и почти на каждой стоит одинокое большое дерево, выросшее свободно, не затесненное, не затемненное, раскинувшееся просторно на свету и на ветру. На одной поляне шатровая ель, высокая стройная красавица в кружевных оборках свисающей хвои; на другой кряжистый дуб сильными узловатыми ветвями поднимает ввысь ровную округлую крону; на третьей - береза-тройняшка вытянула из одного гнезда три ствола, далеко вверх унеся легкие ветки, играющие на ветру А есть поляны, отданные только цветам и травам,- лесным колокольчикам, зверобою, ромашкам,- их окружает хоровод молодых елок.
Пройдешь немного, и лес уже изменился. Вот сосновая рощица, вытянувшаяся из тесных посадок, в ней сумеречно, много сухих веток, молоденьким соснам не хватает свободы, чтобы раскинуться.
Дорожка вскоре повернет, пойдет книзу, посвежеет воздух, тут в чаще прячется овраг и берет начало Жерловка. Это настоящая чащоба, через которую не продерешься,- елки, осина, кусты можжевельника. А вот опять иной лес: зеленый полумрак, под ногами мох и папоротник. И все разнообразие, все эти картины открываются перед вами одна за другой.
Лес зеленый, зелень разноцветная, разных оттенков. Темные до синевы ветки больших елей, светлые, в желтизну, побеги молоденьких елочек, глянцево-зеленые листики берез и бархатисто-зеленые листья липы, серовато-зеленая, отливающая серебром хвоя молодых сосен. Живописен летний лес, а лес осенний? Давно нарисованы картины осеннего леса, и лучше, чем сказано в четырех словах - "в багрец и золото одетые леса",- не скажешь.
А запахи леса? Аромат нагретых солнцем смолистых стволов и теплой хвои, и другой - хвои, намокшей под дождем, особый, терпкий, крепящий запах дуба или влажный, с грибным привкусом запах лесной чащи...
Столько наслаждения и радости дает лес, и как мало мы бережем его, как много наносим ему ран, сколько причиняем вреда!.. Не в беззащитности ли, не в доброте ли его причина нашего небрежения и невнимания?
Лес утешает и успокаивает тех, кто устал от шума и суеты, от спешки. После долгой прогулки, отдыхая, прижмитесь к дереву, обхватите ствол руками, прислонясь щекой, и вы почувствуете легкое покачивание, услышите тихое поскрипывание, щека ваша ощутит тепло коры, чешуйчатой, или гладко-шелковистой, или сурово-морщинистой. От дерева идут к вам токи дружелюбия- дерево поддерживает вас, передает вам свою крепость.
Хоженый-перехоженый лес всегда приберегает для вас что-нибудь новое, какой-то неведомый, невиданный еще уголок. Так открылась вдруг заброшенная заросшая дорога - зеленая. Чтобы попасть на нее, надо обогнуть большую травянистую вмятину, налитую дождевой водой, не высыхающую и заселенную всяческой водяной живностью. Дорога тиха и безлюдна. В ее начале стоит старый дуб с двойным стволом, выгнутым у подножия. На него можно присесть, послушать птиц и жестяной шелест дубовых листьев. На травянистой дороге едва различимы две колеи. Когда-то тут ездили на телегах. Куда? Должно быть, просто в лес, дорога никуда не ведет. Теперь она закрыта - перегорожена упавшей сухой, серебряной от старости лиственницей с голыми жесткими ветвями, вколовшимися в землю. И будет лежать это дерево, как и другие упавшие, как сухие ветки в молодом сосняке, как лежит десятилетия прогнившая колода, замыкающая лесную дорогу.
Дальше начинается вековая березовая роща, деревья так стары, что потеряли свою белизну, стволы серые, будто присыпаны золой. Дряхлеют старые березы, вот свалилась одна, другая, переломившись, повисла на соседках, укорачивая их жизнь.
А человек не приходит на помощь.
Тропка приводит к малиннику, заросшему густо крапивой. Могучая крапива - признак близкого жилья, и, правда, начинаются служебные постройки дома отдыха, вокруг них свалка металлолома и разной дряни. Лучше возьмем левее и выйдем на крутой склон все того же лесного оврага, по которому бежит Жерловка. Замыкается кольцо нашей прогулки. Мы стоим на высоком берегу Жерловки, теперь малого ручья. С этой горы видны вершины сосен, растущих по склонам, спускающихся вниз и поднимающихся вдали по другим склонам других оврагов. Иссиня-зеленое море, чуть посеребренное поверху, колышется на ветру. Отсюда, с самой верхней точки, овраг открывается, как лесное ущелье, крутой склон усиливает чувство высоты, и кажется, что самый воздух внизу окрашен синевой.
Звенигородский лес пережил, выстоял войну. Выдержит ли он нас - наши вторжения, наше равнодушие, невежество, пакощенье?
У ДАЛЕКИХ МОГИЛ
Конец пути
Приближалась встреча с могилами, со смертью, обездолившей женщин. Они притихли, сидели в одном купе, жались друг к другу.
Аксинья вдруг засмеялась.
- Хотите, сон вам скажу, как я в Америку к президенту ездила?
- Небось сейчас и придумала...
- А пусть и придумала, давай, Ксюша, разговори нас...
- Вот слушайте: приехала я в Америку, говорю: "Мне бы повидать президента вашего". Отвечают: "Он в белом доме сидит, а белый дом отсюдова далеко". Расспросила, как идти, по какой дороге, пошла. Подхожу, белый дом издали видать: стоит на горушке, белый, как сугроб снежный, аж в глазах режет. Взошла на крыльцо, а там стража, не пущают. Вышел ко мне офицер ихний,- что, да как, и откудова явились. Объясняю: я, мол, вдова, русская крестьянка, из-под города Орла, из Советского Союза, приехала у президента кой-чего спросить. Офицер говорит: президент сильно занятой, принимать не расположенный, но я вас допущу, раз вы из такой дали приехали, только знайте: задать можете три вопроса, не больше, а если будете неуважение позволять, то будет вам плохо. Стоит позади президента главный охранник, с револьвертом, и в случае чего будет стрелять. Первое предупреждение - стрелит в потолок, второе - вам под ноги, а третий раз стрелит в самое сердце.
Хорошо, говорю, я согласна, ведите к президенту. Сдайте, говорит, в гардероб свое оружие. Какое оружие? Ну, что есть: гранаты, автоматы, пистолеты, минометы... Да нет у меня ничего, вот - пустые руки. А пальто сымать? Оглядел меня, говорит, пальто можете не сымать, идите в пальте. А она у меня хорошая, бархатная,- я молодая щаповита была, любила рядиться. И платок на голове с цветами да с кистями. Посмотрел офицер, видно, я ему пондравилась, идите, говорит, я вас сам провожу.
Пошли. А дом большой-пребольшой, одна зала за другой, везде богато - люстры хрустальные, горки с посудой хрустальной, фикусы высокие в кадушках. Под ногами ковры. Входим в главную залу, все золотом изукрашено, все блестит, и стоит в глубине трон, перед ним телевизор, а на троне сидит президент. Мужчина как мужчина, не старый еще, одет прилично, не хуже как наше правительство. А позади трона стоит большущий негр, и в руке у него револьверт, тоже большой.
Офицер меня в дверях покинул, негр рукой поманил, входи, дескать, не бойся. Поклонилась я вежливо, не низко, но степенно, говорю: позвольте мне, сударь, спросить у вас кое-что. Президент отвечает: давайте спрашивайте, вы, говорит, советиш-русски, я вас принял, хоть и занят шибко, страна большая, делов много, так что спрашивайте побыстрее.
Первое хочу спросить у вас, сударь, почему вы второй фронт так долго не открывали, Гитлеру на хвост не наступали, сколько у нас через это народу полегло, сколько слез наших бабьих пролито.
Тут негр как бахнет в потолок, я испугалась, но выстояла, а президент, хоть вздрогнул, все ж ответил:
Потому, говорит, фронт не открывали, что, первое дело, своих людей жалели-берегли, второе - на вашей земле воевать не хотели. Еще что?
А второй вопрос, сударь, кто ж у вас такой умный - придумал, что Советский Союз на Америку войной идти хочет?
Тут негр как бабахнет мне под ноги, я зашаталась, чуть не упала, но оправилась, жду. Однако президент молчит, отвечать не хочет. Говорю третий вопрос:
А бога вы, сударь, не боитесь?
Тут негр пистолет в меня нацелил да как трахнет, я и упала. Лежу, думаю, жива я ай нет? Потом глаза приоткрыла, вижу окошко насупротив, а за окошком солнце восходит. Значит, жива пока Аксинья Кузьминична!
- Ну, Ксюша, ловка ты байки складывать!
Посмеялись, но тут же опять примолкли. Потом кто-то сказал тихо, будто выдохнул то, что у всех на душе:
- Только бы войны не было.
И в этих словах, которые теперь так часто произносят, ощущалась вся тяжесть перенесенного ими.
- Не будет войны, не может теперь ее быть.
- Это почему ж "не может"?
- Да теперь если война начнется, то разом всех и прикончит...
- И будет конец всей жизни на Земле?
- Конец света, так и предсказано. А кто конца хочет, ни один народ.
- Хотеть не хочет, а оружие делает, да все похитрее.
- Так не народ же...
- Не народ, так правительства.
- Наше правительство против войны и никогда ее не начнет.
- А вот эти - Круппы, Морганы, Рокфеллеры разные, кто на оружии богатеет,- они как?
- Так они-то первые и взорвутся...
- Ну да - взорвутся,- они себе давно небось под землей целое царство построили.
- Царство это и будет им могилою в случае ядерной!
- Эх, бабоньки, что вы расшумелись, давайте скажем свое дельное слово: "Мы, женщины, против войны раз и навсегда". Мужчина на войне погибает раз, а мы столько раз, сколько похоронок получим. Так и остаемся с мертвой душой...
- Нет, про душу - это неверно. Душа от горя не умирает. Она мудреет и крепнет.
- Верно, Мария Николаевна. Душа умереть не может...
И начался разговор, в котором вера одних, смутная надежда других противостояли трезвому разуму и неверию третьих.
В грядущую встречу с умершим, в свидание двух душ истово верили Аксинья, Федосья, Лизавета Тимофеевна. Аксинья ждала этой встречи, и поэтому о своей смерти думала легко.
- Я жила тяжко, но правильно, ничего худого не делала, мне с Федей встретиться не стыдно будет. Теперь уж ждать недолго, старая стала.
"Встретиться - где? И как встретиться? Возможно ли это, если представить нельзя никак?" - думала Мария Николаевна.
- Я медик, в бессмертие души верить не могу. Умирает мозг человека, а с ним и все, что мы называем душой,- чувства, мысли, память. Молодые наши мужья живы в памяти каждой из нас. Мертвые живы, пока их помнят, вот и все,- вздохнула Нонна Романовна, будто сожалея о бремени знаний.
- Нет-нет, я верю, верю, что увижу еще своего Ванечку. Он меня простит, он поймет, он знает, что я всегда его любила, даже когда замуж вышла за другого.
- Полно тебе каяться. Ты детей своих пожалела, и Ванечка твой давно все понял и давно простил.
Аксинья успокаивала Ганну, тихонько похлопывая по спине, будто баюкала.
- Глупости все это! - ворвалась в разговор Лора Яковлевна.- Никакого бессмертия нет, все это поповские сказки, выдумали одурять народ, и вот поглядите, до сих пор верят, хотя научный атеизм давно доказал...
- Верят, и хорошо, счастливые они, кто верит,- прервала Лору Мария Николаевна.
- И вы, вы тоже верите? - Лора повернулась к ней.- Не может быть, чтобы верили. Верите в райские кущи, в ангелов, в песнопенья, в полное безделье? Подумайте: миллионы, миллиарды душ в бесконечной бездеятельности, какой ужас!
- Хотелось бы верить, жалею, что не верю, а порой кажется, что верю. Не знаю. Правда, без райских кущ и без ангелов. Но ведь человеку не все дано знать. Может, тут - тайна.
- Тайна, милая моя, тайна,- подхватила Аксинья,- ты это хорошо сказала, и человеку не велено знать до срока, а придет срок - откроется.
- Да нет там ничего,- одна чернота, бездонная, бесконечная чернота. И смерть - чернота! - воскликнула Лора.
- А ты не агитируй,- остановила ее Аксинья Кузьминична.- Мы женщины старые, кто верит, пусть верит, так нам утешнее. Вот они верят,- она кивнула в сторону Ганны, притихших Лизаветы Тимофеевны и Федосьи Никитичны.- И ты тоже веришь,- утвердила Аксинья, повернувшись к Марии Николаевне.- Верим, что еще увидимся, и вроде легче.
Тут вдруг разомкнула уста Черная женщина. Будто вышла из глубокого сна, из глубин своего горя, пробудилась, ожила.
- Бездонная чернота? Бесконечная бездонная чернота, говорите вы? Но блеснет в этой черноте звезда, блеснет, засветит кому-то. Я верю в звезду.
Что есть Ничто?
Что есть Вечность?
И не одно ли то же это, если имя ему Смерть? Тихим голосом, робко заговорила Лизавета Тимофеевна:
- А вот во сне... разве не приходят они к нам, мужья наши?.. Видимся же мы с ними во сне...
- Так это память наша,- из нее и появляются они. И всегда молодые, такие, какими мы их видели.
Лизавета Тимофеевна не соглашалась, считала, что душа спящего может странствовать свободно и может прилетать к другой душе.
Тут все заговорили о снах, стали вспоминать и рассказывать. Сны бывали и радостные, и горькие, и счастливые, и тревожные. Но одно общее было у этих снов - ОН и ОНА не прикасались друг к другу.
- Вошел, сел на лавку и молчит. А я будто постелю стелю. Зову, иди, мол, ложись. А он все молчит. Оглянулась, а уж и нет его...
- Идет он по лестнице в большом доме, то ли кино, то ли универмаг, народу полно, а я за ним пробиваюсь - догнать - и никак не достигну, все люди мешают. Вот еще вижу, еще он впереди, а потом и не видно...
Одни рассказывали, другие вспоминали свое молча.
"Он сидит спиной к открытому белому окну, за окном море, солнце. Ворот гимнастерки расстегнут, на груди ордена и медали. Я знаю, что это муж, хотя он совсем не похож на того, которого я провожала на войну. Но я узнаю его по ощущению счастья: легкое щекочущее тепло заполняет мою грудь. Значит, он жив, значит, смерть - ошибка. На самом деле - жив. Но мы ничего не успеваем сказать друг другу. В комнату входит женщина, я сразу понимаю: это его новая жена. Поворачиваюсь молча и ухожу. Иду пустынным осенним лесом - голые ветви, бурая земля. Иду и плачу. Мне горько, больно. Но я знаю: он жив, это главное".
- И никогда, ни разу он не поцеловал меня,- вздохнула Ганна.
"Да, всегда в отдалении, всегда обособленно. Может, в этой бесплотности снов есть какой-то мудрый запрет, высшее целомудрие. Ведь между нами стоит смерть, преодолеть которую невозможно",- думала Мария Николаевна.
- А я никогда, ни разу не видела Леву во сне. Ищу его, спрашиваю о нем и всегда слышу: "уехал", "еще не пришел", "только что был здесь".
Да, как много значит для нас сон. И сон без снов, - отдых и покой, и сны во сне с их чудесами.
Мне снилось: с террасы открывается широкая прямая аллея, а может, это вырубленная в лесу просека, деревья тут были разные.
На березах уже висели коричневые сережки, у кленов набухли почки. Зеленая травка пробилась сквозь прошлогодние листья. Ну, конечно, это была вырубка - просека, прямая и широкая, уходила от дома в бесконечность.
Выпал весенний легкий снежок, задержался на еловых лапах, лег на траву. Необременительный снег уже истаивал, повисал на ветках серебристыми каплями.
Будто бы я проснулась на высокой террасе ранним утром, холодно, позади меня дом - деревянный, большой, пустой, неведомый. Смотрю на лес, на уходящую вдаль просеку,- мне хорошо. Тишина, покой, ясность. Зримая тишь в стройных спокойных деревьях - темных елях, розовато-серебристых березах,- в белых узорах снега по зеленой траве. Пустой дом замер в своем одиночестве. Иду по полутемному дому в длинной ночной рубашке, в руках зажженная свеча. Звонкая тишина постукиванье и скрип старых сухих половиц.
Сон отдохновенный и чистый. В нем то, чего недостает в моей жизни: тишина, покой, пространство, ясность.
Поезд шел медленно, не торопясь,- такому поезду не следовало торопиться. Он останавливался на станциях и полустанках, мог задержаться у леса, на краю поля или при дороге неподалеку от деревни. Женщины выходили, шли не спеша, и везде встречались им могилы, братские, одинокие, но больше братских.