Братская могила - конец большого кровопролитного сражения, братство тех, кто бился насмерть, для кого этот бой был последним. Пристанище мертвых, знак памяти живых. Гипсовый воин с автоматом в руках, со слепым отрешенным взором, бетонная плита, бетонный или железный обелиск со звездой наверху. И везде имена, имена. У подножия памятников недавно принесенные венки и свежие цветы. Букеты из лютиков и колокольчиков, незабудки, и ландыши, и просто еловые ветви в светло-зеленых весенних побегах - свидетельство любви, памяти и долга живых. А редкие засохшие венки и цветы - укор нерадивым и беспамятным.
Женщины шли молча от могилы к могиле, останавливались, читали вполголоса имена похороненных.
- Смотри, Ганна,- Иван Ковалев!
- Не, мой Ваня - Коваль. А може, напутали? Голос у Ганны вздрогнул встревоженно.
Милая Ганна, миллионы Иванов убиты в этой войне, среди них тысячи Ковалевых, сотни Ковалей. Успокой свое сердце, положи цветы и на эту могилу, этому Ивану, подумай: он тоже умер совсем молодым, всего двадцати двух лет, кто знает, кого он оставил здесь, на земле, и был ли у него сын или он не успел родить сына. Поклонимся этому Ивану и вместе с ним всем Иванам, также и твоему.
Провожали Нонну Романовну к могиле мужа. Так уж у них повелось - не оставлять друг друга, но, проводив, отойти в сторонку, дать побыть наедине.
Мраморная серая плита, на ней ярким квадратом выделяется красный крест - символ милосердия и спасения, знак неприкосновенности и охраны. Под крестом надпись: "На этом месте погиб в полном составе медико-санитарный батальон от прицельно сброшенной на госпиталь фашистским летчиком бомбы. Октябрь 1941 года. Мы вас никогда не забудем!" А на второй плите, рядом, имена - имена военврачей, фельдшеров, санитаров и погибших там раненых.
Нонна Романовна положила цветы на мрамор, поднялась, спокойная, тихая. Только у правого глаза дергается тонкая жилка. Она прижимает трепещущую жилку пальцем.
- Да, здесь лежит и мой муж - Корнев Алексей Борисович, военврач, вот его имя. Это случилось в первый год войны. А памятник поставили после Победы.
Красный крест, знак защиты раненых, искалеченных, беспомощных людей. Остров спасения. В прошлой войне, всего четверть века до этой, Красный Крест был неприкосновенен
Человечество ушло вперед!
Вперед? Куда же - вперед?
Поезд идет, стучит. Леса сменились перелесками, островками рощ - березовых, дубовых,- и открылись русские просторы - мягкие увалы, пологие холмы, низинки, поросшие кустарником, лозняком, прикрывающим ручьи и речушки. Вспаханный чернозем - угольно-черная, лиловая земля - перемежается с веселыми зелеными полосами озимых.
Лежат неподвижно бескрайние поля, над ними плывут облака, создавая изменчивые небесные пейзажи. Подняв мощные белые паруса, проплывают корабли. Проплыли, и над ними открывались в холодной высоте пасущиеся розовые барашки. Вдруг налетает ветер, и у самой земли проносятся как рваные клочья дыма серые тучки.
И все это - темные пашни, зеленые холмы, голубое небо с цветными облаками - звучит как торжественный хорал нашей земли.
Могила была в поселке, на центральной усадьбе совхоза, в треугольнике, ограниченном тремя низкими деревянными строениями, на пологой возвышенности, пересеченной разъезженными по чернозему дорогами. Деревянные здания - дирекции, школы и клуба - на некотором расстоянии друг от друга образовывали площадь, в центре которой стояла невысокая ограда. Заборчик окружал приземистый могильный холм, железный обелиск и по сторонам его две доски, широкие, как столешницы, с выжженными на них именами похороненных, и надписью, разделенной на две части. На левой доске - "Никто не забыт", на правой - "Ничто не забыто".
Братская могила была центром поселка, возле нее собирались на митинги и демонстрации, и погибшие воины как бы участвовали в торжествах села, из которого когда-то выбили немцев.
Имена на доске читала вслух Нонна Романовна, а Федосья Никитична, схватив за руку Аксинью, слушала, ожидая имени сына. И как услыхала фамилию "Казанцев", так и рухнула с плачем на колени. Не услышала она, что вслед за фамилией шло имя Тимофей. Не Матвей, как ждала она, а Тимофей, старшой ее был похоронен здесь.
Она плакала по Мотеньке: не пропал без вести, не сгиб в неизвестности Матвеюшко, дитятко, а убит и похоронен в нашей русской земле. Утешно ли? Может, и было утешно, но рушилось ее мечтание, что жив он, но далеко.
Мечтание выросло из крохотной, с булавочную головку, надежды, что Матвей жив. Мечталось ей такое: Матвеюшка попал в плен к немцам, освободили его не наши, а другой какой народ, может, французы, может, англичаны или мериканцы. Оказался он на той стороне океана, в страшном далеке. Там начал работать - он и плотничал и столярничал, отец смалу приучал,- зарабатывал неплохо, скопил денег и построил своими руками дом. Конечно, из ихнего мериканского лесу. Встретил хорошую девушку деревенскую, простую, негордую. Матвей ихний язык выучил, говорить умел по-мериканскому. Поженились, начали хозяйствовать, пошла у Матвея семья. Теперь-то ему за сорок, семья большая. Первых он, конечно, назвал по именам отца-матери, а остальных по-тамошнему, как жена захотела. Слышала Федосья - в Америке живут не деревнями, а фермами, вроде как были в России при царе хутора, вот и у Матвея, должно быть, хозяйство росло и выросла ферма.
А что Матвей не писал, значит, нельзя было.
Нельзя - значит, не надо. Мать и не в обиде, раз нельзя. Был бы жив сынок и счастлив. Это отец лютует, так он мужчина. А ее материнское сердце мягкое.
Вот лежит теперь Федосья, руки раскинула, вроде могилу обняла, плачет и не слышит, что ей говорят.
А спутницы шумят: "Как Тимофей? Ты же говорила "Матвей", и в письме "Матвей". Видно, ошиблись школьники". Федосью Никитичну поднимают, ей говорят, она будто не слышит, ей втолковывают - она не понимает.
А поняла - и вовсе растерялась. Мечтание колыхнулось, зашаталось и рухнуло. Не состроится оно вновь. Не будет дома за океаном, с женой, с ребятишками большими и малыми, ее внуками. Нет, не поверить ей вновь.
И зачем она, старая, поехала в такую даль? Сидела бы на печи в родной избе... Ноги опять слабнут, не держат.
- А и что ты разгоревалась, бабуленька. Старшенького могилка нашлась, его проведала, ему-то каково лежать столько лет непроведану...
Поезд идет вперед. Раннее утро. Большое село, кирпичное здание с вывеской - магазин. Улица, обсаженная молодыми деревьями, палисаднички, заборчики. Дома под железными крышами - зелеными, красными. По улице идут люди - один, другой, их еще мало.
Кончилось село, околица. Кучи мусора, не прикрытые, пока не поднимется молодая крапива. Низкие деревянные постройки с маленькими оконцами, распахнутыми воротами. Темная растоптанная земля. Пастух в рваной куртке, меховой шапке, длинный пастуший кнут свернут в кольца на плече. Коров выгоняют на пастбище. Стадо черно-белых грязных коров движется медленно, степенно. Вот корова подняла морду, мычит, за поездом ее не слышно.
Аксинья Кузьминична прислонила свой венок к тяжелому памятнику в виде куба. Он напоминал склеп, по трем стенам шли барельефы, сцены сражений, на четвертой укреплена доска с именами захороненных. Их много. Аксинья читала имена сухим ровным голосом и так же произнесла имя мужа, Федора Прохоровича Матушкина, не остановившись, не прервав чтения вздохом.
Спутницы удивились: закаменела Аксинья или горе скипелось в ней сухим комом?
- Ты что, Ксюша, пошто не плачешь? Аксинья ответила просто:
- Это не могилка, тут не полежишь, не поплачешь, постоять можно, а думка не думается, улетает моя думка. Ничего, потом поплачу.
Вероятно, могила с ее торжественным надгробием была слишком величественна, непроницаема для женских слез и рыданий. Аксиньина слеза не могла упасть на землю, проникнуть в нее, как хотелось бы.
- Зачем могилу искать? Что искать?
Лора Яковлевна ударяет себя в грудь:
- Вот его могила. Лева похоронен тут, вернее - хранится тут. Значит - не могила это, и он не мертвый, а живой. Не видала его мертвым, помню живым.
У Левки, живого, всегда блестели глаза, он всегда торопился, так торопился, что волосы колыхались надо лбом, как на ветру. Он так спешил, что не договаривал слов. И никогда не успевал доесть и допить, вскакивал из-за стола, делал последние глотки стоя, притоптывая ногой, будто уже бежал.
Он всегда уезжал и всегда возвращался.
И опять уехал.
Но не вернулся.
А где его прах, не все ли равно мне? Пока я жива, он будет жить со мной, во мне. Вместе с вами я побывала на могилах. Могилы переживут близких, это память. И не кого-то одного, не двоих о третьем,- всеобщая память, народная. Поклонилась вместе с вами нашим воинам, а с ними и Леве, где бы он ни лежал теперь. Так за все годы я и не узнала о нем ничего. Может, взрывная волна унесла его вместе с товарищами и прах развеяла над полями. Нет могилы. У многих ее нет.
Он тут, у меня в сердце.
- Ах ты, моя горькая,- сказала Аксинья.
Поезд шел дальше, покачивая, успокаивая.
- Может, поплакать? Послушаете, как в деревнях бабы воют.
- Ты заплачешь, дак мы все закричим.
- Нет, я не шибко, я тихонечко. А по ком плакать-то?
- По всем нашим плачь.
- По всем солдатам убитым.
- По всем, кто головушку сложил.
- Раньше-то я умела, теперь не знаю, смогу ли. Так, слушайте. Только молчком.
Аксинья Кузьминична закрыла глаза, посидела, покачиваясь, и заговорила нараспев. Говорила, как пела, а то и пела. И нарастало в ее голосе горе.
Слушали, замерев. Заплачут или нет? Удержались...
Горе, горюшко, досель невидано,
Горе, горюшко, досель неслыхано.
Началась война, война страшная,
Она крадучи шла, душегубица,
Налетел-напал на нас Гитлер-враг,
Мы не знали, не ждали, не сготовились.
А он знал, он ждал, он сготовился.
Он душил-убивал, он огнем палил,
Он и старых и малых в воде топил...
Горе, горюшко, досель невидано,
Горе, горюшко, досель неслыхано.
Ушли наши мужья, нас оставили,
Защищать пошли землю русскую.
Они бились-дрались, не жалея сил,
Они кровушкой землю полили,
Она кровушку нашу приняла,
Она силушки нам прибавила.
Мы погнали врагов со своей земли,
Мы пошли на них стена стеной.
Ой, голубчики, муженьки наши,
Полегли ихни головушки в тяжких боях,
Защитили они страну Советскую,
Свободили они страны близкие.
А мы, жены их, остались одинокие.
А мы горюшка свово не выплачем,
А мы глазыньки свои не высушим.
Из домов нас немцы повыгнали,
И пустили разутых-раздетыих
Да на все на четыре стороны.
Мы идем-бредем, ищем, как пройти,
На руках один, у подола другой,
Только старшенький сам собой идет...
Жизню прожили одинокие,
На одних руках дети выросли.
Ой и тошно мне ту войну вспоминать,
Войну смертную, войну клятую.
Помолчали. Потом Аксинья спросила:
- Ну как, бабоньки, ладно ли?
- Ой ладно, спасибо тебе. За сердце взяло.
- Не заплакали по мужьям-сыновьям?
- Мы мужьями гордились.
- А я плачу, говорить не могу.
Женщина в черном тоже выходила из поезда вместе со всеми, но держалась в стороне, шла позади. Она молчала, молчали и они - ничего не спрашивали, но всегда готовы были ответить, если бы заговорила она. В их молчании, впрочем, не было отчуждения. Они принимали ее как сгусток горя и опасливо не решались к нему прикасаться. Временами они теряли Черную женщину из виду - куда она отходила, не знали. Она всегда была с цветами: уходила с красной гвоздикой, возвращалась с белыми розами. Розы сменяли нарциссы, нарциссы - фиалки. О цветах ее тоже не спрашивали. Робели, а почему - не могли понять.
Мария Николаевна сидела на скамеечке в ограде, остальные отошли,- пусть побудет одна. "Ты, может, поплакать захочешь",- сказала Аксинья Кузьминична. Не плакала Мария Николаевна. Раньше она боялась могилы, казалось, горе пронзит ее здесь с новой и страшной силой. Да, она испытала удар, но легкий, как слабый электрический разряд, быстро отошла. Она была довольна, что превозмогла свою слабость, поехала. Давно надо было решиться.
Сельское кладбище огибал ров, заросший травой, во рву паслись две коровы. Могил было немного, огороженных почти не было.
Могила Пылаева, устроенная теперь надолго, может, и навсегда, окружена металлической решеткой. В ограде - железный, выкрашенный светлой краской памятник-обелиск со звездой наверху. Мраморная доска прикреплена у основания.
По углам ограды выросли два сиреневых куста, сейчас налившиеся бутонами, на могиле цвели незабудки, мелкие белые цветочки-звездочки, и посаженные только что анютины глазки.
Мария Николаевна вспомнила описание поспешных похорон в письме, и все же товарищи успели положить цветы, сказать теплое слово, дать залп из автоматов, его не заглушил гул близкого боя. Торопились вперед, но кто-то задержался - поставить деревянную пирамидку, наспех сколотить ограду. Все это были знаки любви к Пылаеву, и о ней писали потом во многих письмах к Марии Николаевне.
Теперь за могилой ухаживают ребята из сельской школы Сегодня они помогли Марии Николаевне посадить привезенную рассаду, поставить в воду срезанные цветы - гиацинты, тюльпаны. Ее ждут сегодня же на пионерский сбор, чтобы узнать о Николае Ивановиче,- она расскажет о его детстве.
- Счастливая ты, Маруся,- сказала Аксинья Кузьминична,- есть у тебя своя отдельная могилка...
Нонна Романовна улыбнулась:
- Могилка, правда, не Марусина, а ее мужа, и разве так важно, что отдельная?
Лизавета Тимофеевна сказала:
- Хорошо посидеть в таком тихом уголке,- чтобы травка, деревья, птицы. В Звенигороде так же, где мама похоронена. Васю поминаю там же. Как вернусь,- панихиду отслужу. Он меня простит...
Прибежала девочка в пионерской форме с алым галстуком, с пышным белым бантом в волосах,- возле школы начинается праздничный митинг, директор совхоза просит гостей принять участие.
Школа - низкое деревянное здание, построенное еще в старые времена, со знаком страхового общества "Россия" на фасаде,- чудом уцелела во время войны. В школьном дворе - братская могила. Тоже обелиск, ограда, цветы. На доске - имена погибших.
Возле могилы собрался народ - учителя, школьники, рабочие и служащие совхоза, на скамейках женщины с малышами. Пионеры выстроились на торжественную линейку. Молоденькая вожатая наводит порядок, подравнивает строй, тихонько о чем-то напоминает. Подошли ветераны войны с медалями и орденами на старых гимнастерках, принесли венок из красных бумажных цветов, их пропустили вперед. Приехавших гостей просили подойти ближе.
Зеленая лужайка школьного двора обсажена тополями,- на их ветках молоденькие, блестящие листья. Вокруг деревьев шумели грачи, устраивая новые и подправляя прошлогодние гнезда. Солнце ярко светило, небо чистое - ни облачка, становилось жарко. От яркой зелени, голубого неба, алых пионерских галстуков было празднично и без убранства, без лозунгов и плакатов. Все стояли лицом к братской могиле, к ограде ее были прислонены два венка из веток туи и бумажных цветов. Выступающие выходили к ограде.
Народу было немного. В два ряда стояли пожилые крестьянки в белых платочках, надвинутых на лоб - от солнца. Митинг открыл молодой директор. Сказал о значении великого праздника Победы, освободившей от фашизма весь мир, о том, что брянская земля помнит войну и никогда не забудет. Добавил о трудностях; не хватает рабочих рук, молодежь рвется в город, механизаторов мало, ручной труд выпадает на долю пожилых.
- Вот наши верные кадры, - и директор повернулся к женщинам в белых платках. А они стояли, одинаково сложив на груди темные крупные руки с набухшими венами, и согласно покачивали головами, то будто осуждая молодых уехавших, то подтверждая свою верность труду и родным местам.
Пионеры прочитали стихи и спели песню. Запели и ветераны военную маршевую "Много верст в походах пройдено...", их поддержали было, но слабо, и песня замолкла.
Попросили гостей выступить, женщины замялись смущенно, но храбро вышла Лора Яковлевна. Бодро, громко сказала она, что все наладится, вырастут эти ребята, возьмутся за штурвал, совхоз построит дома для рабочих, а старое деревянное здание школы снесет и поставит новое, кирпичное, надо верить в лучшее, но не только ждать, а и работать самим.
Директор поблагодарил Лору, ей похлопали.
Неожиданно вышла Аксинья Кузьминична, склонилась перед женщинами-труженицами.
- Низкий поклон вам за то, что без хлеба нас не оставляете. Я-то знаю крестьянский труд. И возраст ваш понимаю, и как спинушка болит,- сама такая. Желаю здоровья и поскорей бы пришла к вам смена. Слышите, ребята, это я вам говорю. Все ж должон кто об этом думать,- добавила она, возвращаясь к своим.
А Марию Николаевну вывела вперед, приобняв за плечи, учительница:
- Скажите хоть два слова.
Мария Николаевна, смущенная, не знала, как начать. Обведя взглядом собравшихся, поблагодарила за все, что сделали и делают для могилы мужа,- за памятник, ограду, цветы, и под конец призналась, как боялась ехать и как рада, что приехала.
Кивали головы в белых платочках - да-да, они знают, как ударила по женщинам война, да-да, и у них в селе остались после Победы одни вдовы.
Пионеры спели "Пусть всегда будет солнце", и митинг закрылся.
Потом пошли к могиле Пылаева на кладбище: ребята со знаменем и барабанным боем, двое несли венок, за ними шли учителя, ветераны. Барабан вскоре смолк, и слышен стал птичий щебет.
У могилы девочка с белыми бантами, постарше, сказала, что пионеры всегда будут заботиться о могиле Николая Ивановича, погибшего в бою за их село.
Когда все ушли и возле могилы остались только приехавшие, Лизавета Тимофеевна сказала:
- Не обижайся, Мария Николаевна, но ты и вправду счастливая.
Мария Николаевна спрашивала себя - счастливая ли она? Сказать, что она счастлива, сказать это тут, сейчас, она не решалась. Но и несчастной считать себя не могла.
Вероятно, пришло время успокоения, если она может думать об этом так мирно.
И вспомнилось ей надгробие, виденное в музее. Каменное надгробие, пятнадцатый век, Италия.
Лежат рядом ОН и ОНА, молодые супруги, юная пара - округлые лица, пухлые губы. Юноша-рыцарь держит в сложенных руках меч, прикрывающий его тело. Рядом, ростом ему до плеча, женщина-девочка, жена. Ему, должно быть, восемнадцать - двадцать, ей не более шестнадцати. Они умерли одновременно, может, даже в один день. На них надели нарядное платье - в камне повторено узорчатое шитье, кружево, жемчужины. У нее на гладких волосах головной убор, нитка жемчуга спускается на лоб. Руки у них сложены на груди - у него крупные сильные кисти, у нее тонкие хрупкие пальчики.
Надгробие точно изображает усопших - вот так рядом положены они в склеп, на кладбище или в самой церкви.