Был в лагере некто Кастельянц, пользовавшийся безграничным доверием у начальника лагеря эсэсовца Лёкке, того самого Лёкке, который принимал активное участие в первой акции массового уничтожения в минском гетто 7 ноября 1941 года. Так вот, этот Кастельянц нередко без особой охраны выезжал с группой заключенных в окрестные села для заготовки продуктов.
Софья решила воспользоваться и этой возможностью. С помощью Кастельянца из лагеря было вывезено немало военнопленных. А вскоре бежал и сам Кастельянц. Известно, что он добрался до партизанской бригады имени Чкалова и позднее геройски погиб в бою с фашистскими оккупантами.
С помощью семнадцатилетней партизанской связной Тани Бойко (подпольное имя Наташа) Софье Курляндской удалось осуществить бегство С. Г. Ганзенко. Он стал командиром партизанского отряда имени Буденного, а позднее и бригады "25 лет Советской Белоруссии", выросшей из этого отряда…
Все это я узнал потом. А пока из канцелярии капо строем повел нас в баню. По дороге он спрашивал одного за другим, откуда мы доставлены, где и когда каждый попал в плен.
Понятно, что он внушал нам опасения, и мы старались не сболтнуть лишнего.
После бани (а вернее было бы назвать это обыкновенной дезинфекцией) мы вошли наконец в большой барак, разделенный проходом надвое. Во всю длину тянулись в два яруса четыре ряда нар. При входе капо окликнул старшего одного из отсеков и сказал: - Бомка, вот этого, - он кивком головы указал на меня, - положишь рядом с собой.
Остальным Блятман велел занимать свободные места.
Распоряжение капо меня удивило. Зачем он приказал старшему положить меня рядом с собой? Может быть, чтобы тот за мной посматривал? Непохоже: у него пока не было для этого причин. Да и тон его был довольно добродушным.
Бомка (по-настоящему его звали Беня) подвел меня к нарам, дал немного соломы для подстилки, угостил кусочком хлеба и остатками баланды. Все это показалось мне странным, но я промолчал.
Заключенных ежедневно посылают партиями на разные работы - разгружать и колоть дрова, копать траншеи и т. д. Есть в лагере несколько мастерских - швейная, обувная, столярная - для обслуживания лагерного начальства.
С работы заключенные возвращаются поздно вечером, усталые, совершенно выдохшиеся. Перед сном они выстраиваются в несколько длинных очередей, точно в затылок друг другу, и, отстояв, получают двести граммов хлеба. Иногда к такой очереди подходит помощник начальника лагеря, бывший белогвардеец Городецкий, который уже и сам не знает, как бы ему еще поизгаляться над несчастными. Если очередь стоит не совсем ровно, он кладет на плечо переднего пистолет и стреляет вдоль ряда. Пуля попадает в того, кто где-то в конце или в середине колонны хоть немного отклонился в сторону. Так садист Городецкий "выравнивает" ряды.
Получив хлеб, лагерники расходятся по баракам и, придя в себя после пережитого ужаса, заводят негромкий разговор. Новоприбывших расспрашивают о положении на фронте. Я, увлекшись, с восторгом рассказываю о поражениях фашистов под Москвой. Капо сразу узнаёт об этом.
Когда я укладываюсь на нары, Бомка передает мне приказание капо несколько дней не выходить на работу.
- Утром возьмешь метлу и будешь подметать в бараке.
Еще одна загадка.
"Отлучение" от работы мне, по правде сказать, не по душе. Не дает покоя мысль о побеге, а для этого нужно сначала выбраться за колючую проволоку.
Спустя несколько дней я обращаюсь к Бомке:
- Послушай-ка, я уже чувствую себя неплохо. Поговори с Блятманом.
Вечером Бомка сообщает, что Блятман разрешил мне выйти на внелагерные работы.
- Будешь пока работать на даче эсэсовцев. Это за городом. Вас туда отвезут на грузовике. Но выбрось из головы всякие мысли о побеге. На даче есть собаки, они сразу возьмут твой след. И вообще… Блятман, может быть, поговорит с тобой сам.
После этих Бомкиных слов загадки перестали быть загадками.
Через несколько дней капо имел со мной откровенный разговор. Стало совершенно ясно: "надзиратель" Блятман - активный участник антифашистского подполья… Во время беседы он предупредил меня: - О побеге пока не думай. Это не так просто, как может показаться на первый взгляд. Такое дело нужно подготовить, чтобы комар носа не подточил. Человек должен сперва перейти из списка живых в список умерших. Так что имей терпение. Придет и твой час.
Чтобы окончательно укрепиться в своей догадке, я спрашиваю:
- Герр Блятман, а с чего вы взяли, что я вообще собираюсь бежать?
- Какой я тебе "герр", к чертовой матери! - прищурился он. - С чего взял, спрашиваешь? Да это за версту видно. И советую тебе быть поосторожнее в разговорах. Это не значит, что надо сторониться людей. Но собирать вокруг себя слушателей и произносить агитационные речи нельзя. Разные есть люди. Если чувствуешь, что человеку можно доверять, вызови его на откровенную беседу, а уж потом рискуй. Ведь ты отвечаешь не только за себя, а и за общее дело.
"Так вот ты какой человек", - с уважением подумал я.
- И еще кое-что хочу сказать тебе, - продолжал Блятман. - Через несколько дней перейдешь ночевать в столярную мастерскую. Насколько возможно, избегай встреч с Городецким. А если спросит о чем, скажи, что я тебя туда перевел. В работе тебе будет помогать Лейтман, польский коммунист. При Пилсудском он много лет отсидел в тюрьме. Лейтман тоже ночует в мастерской. Когда ты мне понадобишься, разыщу.
Ночью я снова и снова вспоминал наш разговор. Я был в восторге от того, как осторожно и в то же время смело и решительно этот человек ведет свою опасную работу.
Прошло еще несколько дней, но в столярную мастерскую меня всё не переводили. Я понимал, что у Блятмана есть важные причины, мешающие ему это сделать, и продолжал работать на даче эсэсовцев.
Как-то ночью задул холодный ветер, под утро полил ливень. Мы вышли из барака и стали в сторонке, ожидая обещанный грузовик. Минут через двадцать явился конвой и повел нас пешком. Ливень становился все сильнее и сильнее, хлестал то в спину, то в лицо. Мы промокли насквозь.
Когда пришли на место, нам даже не дали передохнуть, а заставили тут же, под дождем, приступить к работе.
Мы должны были окружить какой-то дом забором из бревен, метра в четыре высотой, и по углам построить защитные бункеры. Несколько раз в течение дня к нам выходил офицер, руководивший работой, а за ним шли две огромные овчарки. Мне вспомнились Бомкины предостережения.
Дня через три Блятман перевел меня во вторую команду, которая работала в офицерском лазарете на улице Максима Горького.
В первый же день я познакомился с Лейтманом. Он подошел ко мне и просто сказал:
- Давайте дружить. В столярке будем работать вмес-те. И питаться тоже вместе - чем бог пошлет.
Пришлось честно признаться:
- Я не столяр.
- Неважно. Понемногу присмотритесь. А если войдет кто-нибудь из гитлеровцев, начнете точить инструмент.
Мы сразу подружились.
Каждого пятого…
Однажды утром мы узнали о новом преступном убийстве. Гуляя ночью по лагерю со своей любовницей, эсэсовец Вакс, второй помощник Лёкке, увидел вышедшего из барака во двор, должно быть по нужде, заключенного. Желая похвастаться перед женщиной своей меткостью, Вакс поднял автомат и короткой очередью прошил человека. Все мы были потрясены.
В другой раз, вернувшись с работы, Борис Цыбульский принес еще более страшную весть. Двое заключенных из группы, в которой он работал, бежали. Остальных сорок человек охранники выстроили в одну шеренгу и каждого пятого расстреляли.
Борис рассказывал:
- Понимаешь, Саша, я был четвертым. Я все видел. И у меня все время стоит перед глазами сосед справа. Их по одному подводили к яме, которую они сами выкопали, и стреляли им в затылок.
Борис дрожал. Я долго не мог его успокоить. И когда я узнал, что Блятман распорядился на несколько дней положить Цыбульского в медицинский изолятор, меня это не удивило. Впоследствии Цыбульского перевели в другую команду.
Постепенно я подружился со многими лагерниками. Первыми моими друзьями стали Борис Эстрин и Лейба Срогович - оба из Ростова, мои земляки. Со Сроговичем еще в начале тридцатых годов мы вместе служили в Красной Армии. Подружился я с Семеном Розенфельдом и Аркадием Вайспапиром. Блятман и для них сделал все, что мог. Когда у Семена воспалилась фронтовая рана, капо устроил его в изоляторе, и один минский доктор поставил Розенфельда на ноги. Часто встречался я с Александром Шубаевым из дагестанского города Хасавюрта. До войны он закончил в Ростове институт железнодорожного транспорта. Это был жизнерадостный, никогда не падавший духом человек. Он очень любил петь и в шутку сам себя называл "Калимали". Что такое "калимали", никто не знал, но у всех это вызывало улыбку.
Аркадию и Семену часто удавалось проносить в лагерь листовки, которые печатали минские подпольщики. Эти листовки наши ребята доставали у вольнонаемных рабочих. Пламенное слово листовок придавало нам мужества, укрепляло в нас веру и надежду.
Пришел февраль 1943 года. Гитлеровцы ходили по лагерю хмурые; как свирепые звери, придирались к малейшим пустякам, набрасывались на заключенных и забивали их до смерти. Однажды нам не выдали ежедневную пайку хлеба. Потом мы узнали, что в Германии был объявлен трехдневный траур по поводу поражения под Сталинградом.
- Дай-то бог, - говорили лагерники, - чтобы нам почаще не выдавали хлеб по таким причинам.
…Во дворе, где работали человек пятьдесят, в том числе Аркадий Вайспапир и Борис Цыбульский, находился склад оружия. Несколько пленных через соседнее строение залезли на чердак склада, пробили в потолке дыру и вынесли оттуда много винтовок и патронов, которые потом спрятали в разрушенном доме.
Они уже было договорились с одним шофером, что тот вывезет их вместе с оружием в лес, к партизанам. Но в последний момент операция провалилась. Осталось неясным: то ли шофер предал, то ли гитлеровцы сами напали на след.
Борису и Аркадию повезло: в тот день их отправили на другую работу. Гитлеровцы оцепили двор, загнали лагерников в котлован и натравили на них собак. Многие там же были убиты. Тех, кто остался жив, истерзанными, окровавленными прогнали через весь город к лагерю. Это было только началом злодейской экзекуции. Во время допроса, который вел комендант Лёкке вместе со своими помощниками Ваксом и Городецким, людей раздели донага, бросили в яму с кипятком, потом вытащили их оттуда и облили ледяной водой. С каждым из них это проделали по нескольку раз, пока несчастные не умерли.
Среди замученных был один из моих близких лагерных друзей - Борис Каган из Тулы.
По соседству со складским двором работала еще одна группа заключенных, изолированная от первой. Во второй группе находился инженер Аркадий Орлов, киевлянин. Когда приносили баланду, Аркадий вставал на подоконник и, махая рукой, звал первую группу. Так случилось и в тот день, когда замышлялся побег. Один из немецких офицеров увидел Аркадия и решил, что он подает кому-то тайные сигналы. Аркадий тоже заметил офицера и понял, что даром ему это не пройдет.
Узнав о произошедшем, Блятман сразу положил Аркадия в лагерную больницу, чтобы через несколько дней, если будет возможность, переправить его к партизанам. Но было поздно: Аркадия уже искали и, обнаружив в больнице, сильно избили. Когда он потерял сознание, на него вылили несколько ведер воды и заперли в холодном карцере. Там он и умер.
…Воскресный июньский день. Блятман приказал всем работающим в эсэсовском лазарете построиться у барака. Есть срочная работа. Должен был пойти и Лейтман, но, поскольку тот свалился в жару, Блятман велел мне заменить его.
Выяснилось, что ночью в лазарет привезли несколько раненых и одиннадцать убитых эсэсовцев - результат удачной операции минских партизан.
Надзиратель по прозвищу Рыба распорядился немедленно сколотить одиннадцать гробов, положить в них эсэсовцев и забить крышки. Все нужно было сделать к трем часам, когда придут грузовики, чтобы забрать гробы на кладбище.
Мы работали с великим усердием и думали: хоть бы почаще попадалась такая работенка…
Потом мы узнали, что это были еще не все убитые.
Тела нескольких старших офицеров отвезли на квартиры, где они стояли.
В последние дни августа Блятман передал через Лейтмана, что мы должны приготовиться к уходу в лес. Как только у Софьи Курляндской появится возможность вычеркнуть нас из лагерных списков, мы выедем из лагеря якобы для заготовки дров…
Но нам суждено было нечто совсем иное. Через несколько дней в лагере появились гестаповцы. Они вошли к коменданту, потом послали за Блятманом. Через несколько минут его вывели из комендатуры со связанными руками и втолкнули в машину.
Мы знали: это конец. Фашисты его не пощадят.
Без Блятмана мы почувствовали себя одинокими и беспомощными…
В середине сентября 1943 года в течение трех дней никого на работу не выводили. 18 сентября в 4 часа утра, еще было совсем темно, с нар подняли всех евреев и приказали им выйти из бараков со своими узлами в руках; потом велели выстроиться в очередь за получением "пайка на дорогу" - 300 граммов хлеба. Двор был заполнен людьми, но стояла полная тишина. Дети в страхе жались к матерям. В то утро никого не пороли, не обливали кипятком, не травили собаками.
Комендант Вакс, играя своей плеткой, обратился к собравшимся с такой речью:
- Вам повезло! Сейчас вас отведут на вокзал. Вы едете в Германию. Фюрер дарует вам жизнь. Будете работать в Германии как квалифицированные специалисты и своим честным трудом оправдаете свое существование. Вместе с вами едут ваши семьи. Можете взять с собою лучшие вещи.
К лагерю подкатили грузовые машины, погрузили на них женщин и детей и повезли на вокзал. Мужчин построили в колонну и под конвоем эсэсовцев с собаками повели пешком.
Когда колонна проходила мимо гетто, жители его, сами изголодавшиеся, живые скелеты, стали бросать через колючую проволоку хлеб, картофель, свеклу, морковь, головки капусты.
Из гетто доносились слова прощания, плач и отчаянные выкрики:
- Вас ведут на смерть! Вы слышите? На смерть.
Вдали от вокзала, в поле, стоял эшелон из двадцати пяти товарных вагонов. В каждый вагон загружали по семьдесят человек - мужчин, женщин, детей. В вагонах - ни нар, ни скамеек. Чтобы прилечь, и речи не могло быть. Стояли стиснутые со всех сторон. Двери заперты. Окна затянуты колючей проволокой.
Так ехали мы четверо суток, не зная куда. За все время, что были в пути, нам не дали ни крошки хлеба, ни капли воды. Не выпускали из вагона для отправления естественных нужд.
Возле меня стояла молодая женщина с трехлетней девочкой на руках. Эту девочку я несколько дней тому назад заметил еще в лагере на Широкой. Золотоголовая, с синими глазами и ровненькими, словно выточенными, зубками. Кто-то сказал, что эту девочку зовут Этеле, она из гетто. Ее отец военврач, а мать - студентка Политехнического института.
- Как тебя зовут? - обратился я к малышке.
- Этеле.
- Иди ко мне. Маме ведь трудно держать тебя на руках.
Девочка протянула свои худые ручки и перешла ко мне на руки, обхватила меня за шею и сразу же задремала. Я покачивался в такт с качающимся вагоном. И каждый раз, когда мать Этеле хотела взять у меня ребенка, я отрицательно мотал головой: - Нет, я не устал.
Головка Этеле грела мою грудь, и мне казалось, что я чувствую тепло моей единственной дочурки Эллочки, одногодки этой девочки.
Ребенок проснулся и стал оглядываться.
- Я здесь, возле тебя, - успокоила ее мать.
- Мама, мне жарко. Я хочу домой.
- А где твой дом? - спросил я.
- В гетто. Там у нас нары и много-много тряпок.
Я дал девочке вареную картофелину и напиться из своей фляги, которую мне удалось спрятать под рубахой.
От меня Этеле перешла на руки к Шлойме Лейтману. Затем к портному Борису Эстрину, потом к экономисту Лейбе Сроговичу, который сам еле держался на ногах, от него к Александру Шубаеву-Калимали, а затем и к Борису Цыбульскому.
- Дядя, возьмите ненадолго ребенка на руки, - обратился Цыбульский к стоящему с ним рядом бывшему майору Пинкевичу.
- Я сам еле держусь на ногах.
- Все мы еле держимся на ногах. Как раз вы и не должны отказаться.
Пинкевич понял намек Цыбульского.
На пятые сутки, 22 сентября 1943 года, к вечеру, эшелон прибыл на заброшенный полустанок. Большими черными буквами по белому было написано "Собибор". С одной стороны станции простирался лес, с другой - находился лагерь, обнесенный трехметровым забором из колючей проволоки в три ряда. Из проволочного ограждения кое-где торчали ветки деревьев.
Эшелон перевели на запасной путь. Нам принесли воду - первый раз за пять суток. Пищу все еще не давали. На ночь опять заперли все вагоны.
23 сентября в 9 часов утра паровоз медленно подал эшелон к воротам лагеря, на котором была вывеска с надписью "Зондеркоманда".
Фабрика смерти
Раздался свисток паровоза, и ворота широко распахнулись. Когда последние вагоны вкатились на территорию лагеря, паровоз отцепили и отогнали назад и охранник закрыл ворота.
Из дома, находящегося недалеко от ворот, вышла группа немецких офицеров, человек десять-одиннадцать, с нагайками в руках. Во главе группы - рослый, полный немец, видимо старший. Последний что-то сказал охраннику, и тот куда-то побежал. Через несколько минут он вернулся, приведя с собой несколько парней в какой-то особой форме, и доложил: - Господин обершарфюрер! Бангоф-команда готова.
Чем занимается бангоф-команда, нетрудно было догадаться по орудиям, которые они держали в руках. Это были ведра, метлы, щетки. Но смотрелись эти ребята непостижимо: как на подбор семнадцати-восемнадцати лет, в желтых польских конфедератках, новеньких, только что из-под иголки костюмах, брюки с желтыми кантами, темные кители с цветными лацканами, да еще в белых перчатках. На лицах никаких признаков голодания. И все как один - красавцы. Как будто их отобрали из сотни тысяч.
Лейтман шепнул мне:
- Как тебе нравится спектакль? Если бы не тоска в их глазах, можно было бы подумать, что мы попали прямо в рай.