- Я, конечно, готов замолвить слово...
- Пожалуйста! - вежливо попросил Керим.
Увы, никакие ходатайства, даже если они исходили от генерала, не могли стать основанием для зачисления гражданина другого государства в туркменскую милицию, - Корнилов обратился с такой просьбой к помощнику начальника штаба округа, тот только отвёл глаза в сторону и отрицательно покачал головой.
- Не моя прерогатива, - произнёс он неохотно.
- А чья?
Помощник начальника штаба выразительно потыкал пальцем в потолок, глаза его обрели почтительное выражение:
- Это может сделать только военный министр.
- Да никто об этом даже не узнает, - горячо воскликнул Корнилов.
- Но если узнает, такой потрясающий скандал получится - на небе будет слышно.
Пришлось Корнилову отступить, он посмотрел на помощника начальника штаба как на человека, не справляющегося со своими обязанностями, и, щёлкнув каблуками, вышел из кабинета.
Отъезд отряда был задержан на двое суток.
Вечером в казарме к Корнилову подошёл казак Созинов.
- Ваше благородие, а я ведь вам поклоны с Зайсана привёз.
Корнилов вспыхнул молодо:
- Господи, Зайсан! Мне он иногда снится. Караси по-прежнему по пуду весом ловятся?
- По-прежнему.
- А сомы воруют детишек у полоротых баб?
- И такое бывает. Но казаки держат свои ружья наготове - отбивают.
- Кабанья охота как? Существует ещё? Вепри есть?
- Кабанов развелось видимо-невидимо. Столько их, что они стали делать набеги на огороды - за один набег полдеревни оставляют без картошки.
- Господи! - Корнилов запоздало обнял земляка. - Вот не думал, что судьба мне пошлёт станичника с родной земли...
- Я сам к вам напросился, ваше благородие, поскольку знал: вы - наш!
- Как тебя зовут? - обратился Корнилов на "ты", положил руку на плечо казака.
Тот шмыгнул по-ребячьи носом.
- Василий. Вася.
- К походу готов, Василий? Будет трудно. Особенно в горах.
- Я трудностей не боюсь. - Лицо Созинова на мгновение онемело, будто он заглянул в горную пропасть, после паузы проговорил с сожалением: - А батюшка ваш здорово постарел.
- Это я в последний свой приезд заметил - начал дед сдавать. Внучку очень хочет посмотреть, даже слёзы на глазах проступают...
- Станица наша расширилась, расстроилась. Только в этом году восемнадцать новых дворов возведено.
- Завидую я тебе, Василий, - дрогнувшим голосом произнёс Корнилов. Пожаловался: - Мне так иногда хочется вернуться назад, в своё прошлое, в детство, на озеро Зайсан, либо в станицу Каркаралинскую, что хоть криком кричи. Если бы человек мог возвращаться в своё прошлое, он бы многие досадные оплошности исправил...
- Не дано, ваше благородие.
- Охо-хо-хо, грехи наши тяжкие. - Корнилов согнулся по-старчески, в голосе его прозвучали скрипучие разлаженные нотки. Он ещё раз хлопнул казака по плечу. - Дорога у нас будет длинная, времени свободного - воз и маленькая тележка, о многом сумеем переговорить... Кстати, а по отчеству как будешь?
- Васильевич.
- Василий Васильевич, выходит. Буду знать. Кстати, Василий Васильевич звучит лучше, чем просто Вася.
- Да-к... - Казак замялся, приподнял одно плечо, потом другое. - Мне неудобно как-то.
- Неудобно с печки в штаны прыгать, а всё остальное очень даже удобно, друг мой. Завтра с утра надо проверить лошадей, особенно ноги - нет ли расхлябанных подков... Это раз. И два - нет ли потёртостей? В горах нам никто не поможет, только сами себе...
- Я в станице, случалось, ковалю вашему помогал.
- Митричу, что ль?
- Ему самому. Так вот, не взять ли нам, ваше благородие, с собой кое-какой инструмент? А? В пути мало ли что может случиться.
- Взять. Обязательно взять. - Корнилов ещё раз примял ладонью погон на плече Созинова и ушёл.
Несмотря на апрель, погода в Ташкенте стояла уже летняя, жаркая, как в июле, воздух гудел от пчёл, солнце выжаривало карагачи и высокие, стройные стволы пирамидальных тополей до гитарного звона, город пахнул мёдом, яблоками и цветами.
Из казармы капитан направился на рынок, купил там снизку чеснока.
- А чеснок зачем? - спросила Таисия Владимировна.
- Никакая зараза не пристанет, если в кармане лежит головка чеснока, - даже холера, даже брюшной тиф, и те не прицепятся... Проверено много раз. В походе же всё может быть: и кусок грязи можно съесть, и хворую дичь случайно попробовать, и в моровое место попасть. А чеснок - штука спасительная, от всякой опасной хвори способен уберечь. После любой еды, после любой воды достаточно съесть дольку и можно быть уверенным - не занеможешь.
- Интересно как. - Таисия Владимировна зябко поёжилась - дальних дорог и неизвестности она боялась, за мужа опасалась.
Созинов оказался ловким казаком, у него всё спорилось в руках, он, кажется, успевал бывать одновременно сразу в нескольких местах, чем вызывал у текинцев некое нехорошее изумление.
- Шайтан! - крутили они из стороны в сторону каракулевыми папахами и делали круглые глаза.
Созинов, ловя на себе взгляды текинцев, только посмеивался. Потом не выдержал, подошёл к ним:
- Я могу, чтобы мы лучше понимали друг друга, поставить вам бутылку. Хотите?
В глазах Керима мелькнуло что-то заинтересованное, живое, он отрицательно качнул головой:
- Нет. Коран нам это запрещает.
Созинов развёл руки в стороны:
- Тогда как же быть?
Керим улыбнулся:
- Не знаю.
Улицы ташкентские благоухали, не было в городе ни одного палисадника, ни одного угла, где бы что-нибудь не цвело. Самым сильным запахом на улицах был запах мёда, он восхищал молодого казака, Созинов невольно крутил головой и произносил:
- Вот это да-а-а!
По растроганному лицу его катился пот: в Ташкенте было жарко. На сухое ташкентское тепло Созинов реагировал по-своему:
- Жар костей не ломит, но размягчаться нельзя.
В дорогу выступили ранним розовым утром, когда ночная темнота начала отступать, сбиваться в клубки, забивать низины и горные щели; светлые пятна, появившиеся в воздухе, стремительно порозовели, пространство наполнилось пением птиц.
Корнилов заглянул в комнату, где Таисия Владимировна спала с Наташей, вгляделся в сумрак - жена, почувствовав взгляд мужа, поспешно поднялась, капитан приблизился к ней и остановил коротким движением руки:
- Таточка, не поднимайся, лежи, лежи...
- Всё-таки ты уезжаешь? - неверяще прошептала успевшая подняться с постели Таисия Владимировна. Хотя она точно знала, что, несмотря на все задержки, муж уедет обязательно, об этом они вели речь каждый раз за ужином, и каждый раз её глаза наполнялись слезами, она не верила, что муж уедет.
- Это же служба, Тата, - произносил Корнилов укоризненным тоном.
- Я не хочу, чтобы ты уезжал.
Корнилов обнял её, погладил рукой по спине, лопаткам, стараясь, чтобы голос его звучал как можно мягче, что-то проговорил про службу, про дело, которое не ждёт, ощущая тщетность, пустоту своих слов...
- Лавр... - Таисия Владимировна всхлипнула беспомощно, говорить она не могла: не было сил.
Он хотел отбыть не прощаясь - не получилось.
- Таточка, - произнёс Корнилов и умолк - виски сдавило что-то тугое, от жалости к жене, от осознания того, что она остаётся одна, сделалось нечем дышать, Корнилов поцеловал её в волосы, обнял и вышел из дома.
Во дворе его ожидал Созинов с конём. Капитан легко взлетел в седло, тронул шпорами коня. Конь ястребом перенёсся через невысокую каменную ограду, приземлившись, взбил подковами яркую электрическую сыпь, целое сеево...
Самое трудное в горах - проходить ледники. Ледяные реки, издающие при движении пушечный гром, опасные, глубокие, способные проглотить всадника вместе с конём, требовали внимания и осторожности.
В горах, примыкающих к России и находящихся на её территории, насчитывалось немало гигантских ледников, имеющих свои тайны, свою мрачную славу. От блеска льда на солнце быстро выгорали глаза, бывалые путешественники старались брать с собой в дорогу маски - наподобие тех, которыми изнеженный аристократический люд обзаводится перед костюмированными балами, только эти маски и спасали людей от беды. И всё равно плакать от жестокости беспощадного горного солнца будут все - и кони, и люди.
Через две недели пути Корнилов, обросший - в горах лучше не бриться, яростное солнце сжигает кожу до волдырей, оно вообще может грызть мясо до костей, никакая мазь не помогает, ожоги болят долго, мешают спать, превращают человека в лунатика, - остановил отряд у грязной, круто вздыбившейся в небеса кромки ледника. Огляделся.
Из-под высокого среза вытекала прозрачная говорливая вода - несколькими ручьями, чуть ниже ледника ручьи сливались в один, и дальше между скалами погромыхивала, сдвигая с места камни, выламывая из отвесных стен целые куски породы, буйная река; справа, если лицом встать к леднику, в бездонное небо уносились угрюмые коричневые скалы.
Кое-где, в центре высветленных проплешин-пятен, - видимо, в этих местах порода была послабее, - росли небольшие, скрученные в восьмёрки, изломанные зелёные кустики. Это была арча - памирские деревца, мученики, изуродованные природой, лютыми холодами и ветрами.
За спиной также круто вздымались к облакам усталые, ноздреватые от старости, грязные горы. Горы эти словно ждали чего-то, в их облике застыл невольный вопрос уж не конца ли света они ждали? Вопрос был громок, красноречив, сформулирован толково, но ответить на него вряд ли кто решался.
Чтобы увидеть верхнюю кромку этих гор, голову надо было задирать так, что шапка обязательно хлопалась на землю, не удерживалась на макушке.
- Будем разбивать становище. На отдых - два дня, - проговорил Корнилов, спрыгнув с коня.
Слева, на взгорке, который огибала говорливая ледниковая речка, гнездилось несколько глиняных кибиток. Там жили кыргызы. Над кибитками возвышались кривоватые, небрежно слепленные купола мазаров - могил людей, когда-то живших здесь. Это кладбище было расположено на площадке более безопасной и более высокой, чем кишлак, - туда и вода не дотянется, и лавина мазары не накроет, и камни, сорвавшиеся с верхотуры, не размолотят. Место было выбрано с умом.
Совсем недалеко, за срезом вознёсшихся в небо гор находился Китай: там точно такие же горы, такие же глиняные кибитки, похожие на гнезда гигантских ласточек, там текли такие же реки и сползали по наклонной каменной тверди, образуя внизу грязные марсианские нагромождения, такие же ледники. Только всё, что находилось по ту сторону скал, было чужим и в душе капитана не рождало никаких чувств - ни озабоченности, ни тепла, ни причастности к тамошним горам, которые не было необходимости и защищать... И совсем другое дело - земля по эту сторону гор.
Поставили три палатки, две большие, солдатские, для отряда, и одну маленькую, офицерскую, с клапаном, в который было вшито крохотное слюдяное окошко - для Корнилова.
От кибиток, стоявших вдалеке, отделились две фигуры в халатах; пригибаясь низко, будто в атаке, с винтовками наперевес, они двинулись к отряду.
- Керим, принимай гостей! - предупредительно выкрикнул Корнилов.
Кивнув, Керим неспешно двинулся навстречу к шедшим к ним кыргызам - те не гостями были в здешних местах, а хозяевами, с представителями службы государевой встречались редко, потому себя так и вели - будто атаку с несколькими обходными манёврами совершали...
- Кто такие будете? - издали, гортанно, словно орёл, прокричал старший из кыргызов, старик с подслеповатыми глазами и тощей, внизу завитой в косичку бородкой.
Керим прижал к груди обе руки, показывая, что худых намерений не имеет, и ответил старику по-кыргызски:
- Свои, аксакал! Из штаба Туркестанского военного округа.
Старик вскинул ко лбу ладонь, развернул её ребром на манер козырька, подслеповатые глаза его шустро заскользили по фигурам людей, находившихся на площадке.
- Свои, говоришь? А что вы тут делаете?
- Проводим ре... ре... Как это называется, господин капитан? - Керим повернулся к Корнилову.
- Проводим рекогносцировку.
- Вот-вот, аксакал... Проводим рекогносцировку.
Сложное, загогулистое слово произвело впечатление на старого кыргыза, он что-то сказал своему спутнику, и тот опустил ствол винтовки.
- Милости прошу к нам в аил, - кыргыз указал на плоские, косовато стоящие на земле кибитки, розовеющие в лучах закатного солнца, с шестами-мётлами, отгоняющими от жилья злых духов. - Рады будем видеть.
- Обязательно придём, - по-кыргызски ответил Корнилов.
Кыргыз приложил руку к сердцу.
Утром Корнилов исследовал шубу ледника. Губы у капитана потрескались и начали кровоточить, кожа с них слезла, как шкурка с сопревшего лука - слоистой плёнкой. Глазастый Созинов заметил непорядок и подскочил к Корнилову с бутылкой подсолнечного масла, протянул её услужливым движением:
- Ваше благородие, смажьте этим губы, иначе замучаетесь - даже есть не сможете.
- Масло? Разве среди наших лекарств никаких мазей нет? Доктор нам не положил?
- Только порошки да капли. Мазей нет.
- Вот каналья-доктор! - Корнилов хотел выругаться покрепче, но сдержал себя. - Ладно, Созинов, давай, что есть.
Слезящиеся от солнца глаза Созинова, горошины зрачков источали участие. С намасленным ртом - губы сразу как плёнкой покрылись - Корнилов отправился исследовать устье ледника.
По дороге осматривался - не попадётся ли на глаза какой-нибудь сук, чтобы на него можно было опираться, но дерево в царстве камней было штукой редкой, проще было найти золотой самородок величиной с куриную голову, чем кривую дубину.
От тёмных, заляпанных грязью дырявых глыб льда тянуло холодом, из-под огромной, спёкшейся в движении массы сочилась вода, звенела по-весеннему ликующе, освобождённо, что-то радостное было сокрыто в этой звени. Идти по шубе ледника, по страшным марсианским нагромождениям было опасно: под ногой мог легко лопнуть какой-нибудь пузырь, присыпанный каменной мукой, а под ним могла оказаться пропасть метров двадцать глубиной, тут вообще могли водиться трещины бездонные, Корнилов это чувствовал и старался не делать невыверенных движений.
Утро выдалось тихое, с розовыми облаками, прилипшими к макушкам гор, и тихим движением орлов в безмолвном небе; в затенённых каменных щелях похрустывал лёд; вода, вытекающая из-под шубы, искрилась, била в глаза режущим электрическим сверком.
Около большого камня "жандарма", угрюмо поднимавшегося над ледником, - "жандарму" не хватало только форменной фуражки с кокардой, чтобы быть похожим на блюстителя политического порядка, способного одним только взглядом раздеть иного человека до исподнего, - Корнилов нашёл серебристо-серый голыш, украшенный тёмными вкраплениями. Колупнул пальцем одно из вкраплений. В глаза ему ударил острый красный лучик.
- Ого! - не удержался от довольного восклицания Корнилов. - Дорогой камень. Похоже на непромысловые рубины. - Снова колупнул ногтем срез.
И опять в глаза ему ударил тёплый беспокойный лучик, родил внутри восхищение. Наколупать бы этих камней десятка два, обработать - глядишь, получилось бы что-нибудь толковое для Таисии Владимировны. Корнилов неожиданно ощутил охотничий азарт, желание искать камни и находить их, но в следующее мгновение задавил это желание в себе - отставить все поиски, а камни эти диковинные показать в штабе округа: вдруг они представляют интерес для государства Российского?
Корнилов тщательно отёр камень, сбил с него налипь и сунул в полевую сумку, затем в блокноте сделал запись, сопроводив её небольшим чертёжиком, в котором точно обозначил место, где был найден серебряный голыш.
Личная выгода для Корнилова не существовала, он, кажется, выскреб из себя само это понятие и брезгливо относился к сытым офицерам, имевшим дело с сомнительными купцами, к тем сослуживцам, кто готов был продать что угодно, лишь бы из этого вышла выгода, способная приятно отяжелить карман...
Впрочем, надо отдать должное справедливости: таких офицеров в армии было немного, очень немного, но те, что были, "портили воздух" своим существованием более чем достаточно; как известно, чтобы испортить бочку мёда, достаточно лишь ложки дёгтя.
Из-под спёкшихся грязных глыбин веяло холодом, холод сжимал горло, заставлял слезиться глаза - пространство делалось радужным, многоцветным. Капитан прикинул на глаз ширину ледника. Глаз у капитана, как говорится, не глаз, а ватерпас, и потому поправки на ошибку можно было не делать - максимум мог он ошибиться сантиметров на двадцать. Попытался Корнилов определить, каким же ледник должен быть в длину, задача эта была посложней, он засомневался в своих расчётах, качнул головой удручённо: чтобы получить точную цифру, надо пройти насквозь весь ледник, а это съест несколько дорогих дней. Затем, также прикидочно, измерил глубину. Шуба была глубокой, имела разное дно, в отдельных местах толщина льда превышала тридцать пять метров.
Оставалось сделать ещё один замер - скорости, с которой ледник ползёт вниз.
Корнилов достиг безопасной, лишённой трещин кромки, от которой резко свернул влево, прыгая с валуна на валун, ушёл на полкилометра вверх. Там из разноцветных камней сложил столбик, кривоватый, но прочный - установил таким образом некую реперную точку, затем в двадцати метрах от этого столбика сложил ещё одну каменную "затесь", следующую затесь сложил в ста метрах от берегового репера.
Работой своей Корнилов остался доволен.
Иногда ледник сотрясал глухой, задушенный стук - казалось, что стук этот рождается под самыми ногами, что тело ледника сейчас разверзнется, под человека нырнёт стремительная холодная молния, но молния всё время промахивала мимо - Бог оберегал Корнилова. Он крестился, слыша стук, - это лопался ледник.
После каждого такого удара воздух над ледником стекленел и, как казалось Корнилову, твердел, устанавливалась тяжёлая, глухая тишина.
Потом тишина делалась прозрачной, в ней возникало что-то мягкое, и до Корнилова доносилось клекотанье кекликов - горных куропаток.
Через полчаса в одном из острогов ледника, посреди грязных глыб шубы Корнилов неожиданно увидел ровную, хорошо обработанную ладонями - до лакового блеска - палку, пальцем подбил козырёк фуражки вверх, затем отёр слезящиеся глаза - откуда здесь могла взяться тщательно оструганная палка, схожая с древком копья?
Присел над палкой, увидел, что конец её прочно впаян в серую намерзь, подцепил рукою камень, стараясь оторвать его, но тот спёкся со льдом, и тогда капитан, приподнявшись, ударил каблуком сапога по камню, потом ударил ещё раз. Из-под камня в разные стороны поползли мелкие белые трещины. Корнилов ударил снова, и камень с пистолетным щёлком отлетел в сторону.
Корнилов поднял его, перевёл дыхание - здесь, на высоте, воздух застревал в глотке, спекался в жёсткий ком - ни проглотить такой комок, ни выплюнуть его, грудь, плечи, лёгкие стискивает боль, перед глазами плывут круги. Корнилов слышал про тутек - горную болезнь, разговаривал с людьми, которые благополучно перемогли её, они рассказывали о своём беспомощном состоянии, о том, как хрипели, лязгали зубами, слюнявились, плакали, пытаясь бороться с тутеком, и отказывались от этой мучительной борьбы, поскольку тутек был сильнее...