Лекарств от этой болезни не было никаких, помогал только чеснок: надо очистить пару долек и как можно чаще подносить чесночные дольки к ноздрям. И хотя дыхание от этого не улучшится, боль в груди всё-таки исчезнет. И ещё одно важно - здесь, в горах, на высоте, не следует делать резких движений. Резкие движения быстро надсаживают лёгкие. Корнилов подождал, когда у него выровняется дыхание, набрал в грудь воздуха и ударил камнем по намерзи, оковавшей древко. Только минут через двадцать капитан освободил древко копья - прочная ноздреватая намерзь не хотела отдавать человеку свою добычу, но Корнилов был упрям. Догадка его оказалась правильной - к скрытому до поры концу древка был прилажен заострённый железный наконечник. Хоть и ожидал этого капитан, но всё равно, выпрямившись над находкой, присвистнул изумлённо: вот так-так!
Находка эта сделает честь любому музею.
Надо было спешно уходить с ледника. Но что-то держало здесь Корнилова, держало прочно, словно захлестнуло на его ноге верёвку, капитан не мог понять, что же именно его держит, оглядывался по сторонам, щурил глаза, стряхивал с них слёзы и продолжал топтаться на одном месте.
Положив копье на видное место - эту точку терять было нельзя, во всех случаях надо возвращаться к ней, - Корнилов отошёл метров на десять от места находки, огляделся. Невдалеке хлопнул сухой пистолетный выстрел - это метрах в тридцати от капитана лопнул ледник, Корнилов даже не оглянулся на этот звук, привык, за выстрелом чёрная узкая молния стремительно метнулась в сторону и растаяла, капитан заметил её. На теле ледника осталась извивистая, неровная трещина толщиной не больше волоса.
Через несколько дней одна часть трещины отползёт на несколько сантиметров к устью, трещина расширится, станет опасной, порой такие трещины могут быть настолько широкими, что в них даже провалится лошадь. Глаз на леднике надо держать востро.
Минут через десять Корнилов заметил, что в запорошенном каменной крошкой углублении темнеет что-то смятое, раздавленное, изжёванное льдом и из этой странной жеванины выглядывает небольшая, неловко вывернутая лапка, очень похожая на птичью.
Но это была не птичья лапка, а человеческая рука, ссохшаяся, коричневая, с приросшей к костям кожей.
В неглубокой, почти вывернутой на поверхность ледника трещине лежал человек. Скорее всего, это и был владелец копья, древний охотник, погнавшийся за добычей и в пылу стремительного бега угодивший в ледяной капкан.
Недалеко от высохшей, костлявой руки капитан разглядел тело охотника, укутанное плащом, сшитым из двух козлиных шкур. К похожему на небольшой круглый сосуд черепу неряшливо прилип сдвинутый набок, по-обезьяньи сплющенный нос, редкие чёрные зубы были крепкими - значит, охотник этот погиб молодым.
Капитан присел на камень, вытаявший из ледяной плоти и повисший на крепкой голубой ножке, - сиденье было хоть и непрочным, но удобным, - достал из полевой сумки блокнот и проворно заскользил по нему карандашом - зарисовывал находку. Потом сделал ещё один рисунок и направился в лагерь.
На ледник отправились впятером - капитан, Созинов и три текинца. Одного текинца оставили стеречь лагерь.
Хотя воровать в их палатках было нечего, всё равно один должен был оставаться на хозяйстве - таков закон жизни всех воинских частей без исключения, даже если в них числится полторы калеки.
До броска на ледник Корнилов промыл чаем глаза, это было единственное лекарство, которое помогало побороть блестящих "зайчиков", прыгающих перед взором, других снадобий не было.
Ледяную вдавлину, в которой лежала мумия, Корнилов нашёл сразу.
Керим склонился над трещиной, всмотрелся в круглый коричневый череп охотника и звонко, будто птица, поцокал языком, потом колупнул крепким ногтем лёд и поцокал языков вновь. Лицо у него приняло досадливое выражение.
- Лёд здесь крепче камня, - сказал он, - спёкся лёд. Взять его можно только динамитом.
- Всё равно останки желательно извлечь изо льда и похоронить по-человечески, - сказал Корнилов. - У человека должна быть могила.
- Понятно, господин, - Керим почесал пальцем затылок, - хотя дело это нелёгкое не только потому, что лёд прочен, как чугун... Этот человек сгнил во льду.
- Не сгнил, а превратился в мумию.
- Это одно и то же, господин.
К вечеру тело древнего охотника освободили от намерзи и вытащили на поверхность. Оно было страшно помято, шкура плаща прикипела к костям.
- По здешним понятиям его надо сегодня же, до захода солнца похоронить, - сказал Керим.
- До захода солнца ещё три часа.
Корнилов вместе с Созиновым обследовал мумию - рассчитывал найти в складках плаща какой-нибудь металлический предмет, нож или наконечник копья, но ничего не нашёл.
Останки древнего человека Корнилов сфотографировал с нескольких ракурсов - пригодится для музея, - использовав на это шесть серебряных пластинок, затем скомандовал Кериму:
- Заверни получше, пора нести кости в аил... 11усть душа охотника успокоится.
Керим послушно наклонил голову:
- Всё будет сделано как надо, господин.
Мешок с телом охотника текинцы несли вдвоём - Вайрам шёл спереди, Типак - за ним, потом, когда одолели шубу, с которой лило так, будто шёл дождь, их сменили Созинов и Керим.
Добравшись до крайней кибитки, остановились, капитан стукнул кулаком в дверь, сколоченную из кривых веток карагача.
- Хозяин! - прокричал он по-русски, затем повторил по-кыргызски: - Хозяин!
Дверь, врезанная в дувал, - признак благосостояния, это как подушки в кибитке: чем больше лежит подушек на полу в мужской половине кибитки, тем богаче семья. Корнилов снова стукнул кулаком по двери:
- Хозяин!
Из кибитки показался подслеповатый человек в старой шляпе, похожей на размятый, затрушенный пеплом костров котелок, вгляделся в офицера, стоявшего за дувалом, пробормотал что-то под нос.
- Где живёт староста аила? - по-кыргызски спросил Корнилов.
- Кибитка его - посередине села будет... А тебе, русский, чего надо? Я - заместитель старосты. - Бабай достал из кармана халата тусклую медную бляшку, показал её капитану.
Символы власти - значки, жетоны, бляхи, медали - здесь ценятся высоко, гораздо выше, чем в России, случается, что за обладание ими люди теряют жизнь, поэтому старик не выпускал символ власти из рук, держал его в кармане халата, а ночью с этой бляшкой спал. Как с женой.
- Мы нашли на леднике тело человека. Много лет назад он провалился в трещину и погиб. Сейчас вытаял.
- Бывает, - равнодушно прошамкал старик, - здесь всё бывает... И чего вы хотите?
- Похоронить его на вашем погосте.
- Хороните, - старик махнул крапчатой от возрастной "гречки" рукой. - Скажите, что я разрешил.
Процессия поспешно двинулась дальше, к кладбищу, солнце, казалось, шагало по небу вместе с людьми, подпрыгивало, дёргалось, кренилось в такт движению то в одну сторону, то в другую. Корнилов шёл сосредоточенный, молчаливый, иногда перепрыгивал через камни, будто соревновался с самим собою в ловкости.
Охотника успели похоронить до заката солнца. Закат был долгим, словно светило не хотело уходить на ночной покой. Несколько раз солнце ныряло за рваный горный край, и казалось, что больше не поднимется, но оно упрямо возникало вновь, выползало из-за какой-нибудь острозубой вершины и раскаляло докрасна макушки гор, а потом в нём что-то сломалось, яркий диск нырнул вниз и больше не появлялся.
А через пять минут на землю навалилась чернильная темнота, всё в ней растворилось: и ледник с его марсианской, неряшливо всклокоченной шубой, и опасные кряжи, с которых, как сообщил капитану Керим, днём сползло два гремучих камнепада, и затихший, будто иссочившийся ручей, вытекающий из-под ледника.
Прошло ещё несколько минут, и из аила, из-за крайних могил погоста послышался волчий вой.
Вечером при свете небольшой "летучей мыши" Корнилов писал письмо жене. "Милая моя Таточка! Хотя я и нахожусь от тебя далеко, мои мысли - с тобою, с Натуськой. Как вы там? Не обижает никто? Есть ли в доме продукты, есть ли деньги? Ксюшка, наверное, уже подросла и стала настоящей взрослой дамой, великосветской по ташкентским понятиям, и теперь около забора нашей хозяйки-купчихи толпами ходят местные коты?
Если бы вы с Натуськой знали, как мне хочется очутиться рядом с вами, обнять вас, подышать одним с вами воздухом. "Но если бы да кабы, то тогда б во рту росли грибы", - как говорит мой земляк-сослуживец, находящийся со мной на рекогносцировке, Василий Созинов, а он - человек, который не делает ошибок. Иногда мы с ним ведём речи о станице нашей, об озере Зайсан, о летних хлопотах, и на душе делается легко - все мы любим места, в которых родились, в которых жили в юности, преданы им, стараемся отвести от них беду, защитить... Наверное, это и есть родина - не в глобальном всеобъемлющем понятии, иногда просто не вмещающемся в голове, а такое вот, малое, вызывающее в душе тепло и щемление.
Дорогая моя, мы находимся в пути, в сторону дома повернём ещё не скоро: в дороге придётся провести, как я полагаю, ещё не менее полутора месяцев. До встречи нашей - далеко, о чём я искренне сожалею".
Корнилов знал, что письмо это он вряд ли сумеет отправить жене - не стоит ждать, что по пути им попадётся селение, где будет иметься почтовый "околоток" - путь корниловского отряда пролегал по безлюдным местам... В лучшем случае он вручит письмо Таисии Владимировне, когда уже вернётся в Ташкент - отдаст прямо в руки. Капитан отложил блокнот с письмом в сторону.
Утро занялось безмятежное, яркое, с золотым светом солнца, растворившем в своём сиянии пространство, - в природе сейчас, по сравнению с ночью, не было ничего злого, враждебного, даже намёка - и того не было, сердце отзывалось на эту предрасположенность природы радостным стуком. Корнилов поймал себя на том, что обрадовался, услышав стук своего сердца.
Это бывает редко - услышать стук собственного сердца могут только люди либо очень счастливые, либо очень больные. Капитан считал себя счастливым человеком. У него была Тата, Таисия Владимировна, был жив отец, жива была и маленькая, ссохшаяся, превратившаяся в печёный гриб мать-казашка, был жив брат, статью пошедший в отца - крупный, с сильным волевым лицом и сильным голосом, человек, умеющий добиваться в жизни своего; была дочка Наталья - не умеющее капризничать существо.
Да и сам Корнилов к двадцати восьми годам сумел добиться немало - и Академию Генерального штаба закончить, и капитанские погоны получить на плечи... Это много.
В аиле кричали-заливались петухи. Два дня их совершенно не было слышно, а сейчас обозначились, словно новый месяц открыли.
Днём Корнилов взял из неприкосновенного запаса бутылку водки, новенький нож в кожаном чехле, украшенном медной шлёвкой, чтобы можно было вешать на пояс, к ножу добавил две пачки серных спичек - получался вполне сносный подарок - и вместе с Созиновым и Керимом отправился в аил к старосте. Корнилов шёл впереди, неспешно взмахивая рукой, Керим и Созинов - отступя два шага, оба - невозмутимые, со строгими лицами, будто нукеры какого-нибудь важного шаха.
Староста аила Худайберды - длинноногий, худой, жидкобородый - бородёнка его состояла из трёх волосинок и какого-то странного пуха, схожего с плесенью, обметавшей узкий костлявый подбородок, - ждал капитана у порога своей кибитки.
- Милости прошу, - пригласил он гостей в дом.
Маленький, со стройной, словно высохшей от постоянной муштры, фигурой, капитан почувствовал, что в узкой, насквозь пропахшей пылью кибитке ему тесно.
В гостевой половине на земляной пол было брошено несколько половиков-пестряков, сшитых из разных лоскутов - красных, синих, жёлтых, половики заменяли ковёр, у дальней стенки, положенные одна на одну, высились подушки. Чем больше подушек - тем богаче хозяин.
Корнилов взял из рук Созинова дары, передал их старосте.
- Это вам от русской армии.
Старик расцвёл. Даже борода у него, кажется, сделалась пышнее и гуще, глаза молодо преобразились, в них появился блеск.
- Благодарствую... Благодарствую... - пробормотал он по-русски. Говорил он чисто, без акцента. - Это очень приятный бакшиш.
- Садитесь, господин... - староста глянул подслеповато на погоны Корнилова и добавил, - господин капитан, на подушки. Там - место для почётных гостей.
Созинов также поспешно опустился на пол. То же самое сделал и Керим.
- Я вас угощу нашим национальным напитком, - сказал Худайберды, - водку мы не пьём, не положено... - он растянул губы в бледной кроткой улыбке, поднял глаза к потолку, - Коран не позволяет. А вот джарму пьём. Это и вкусно, и полезно, и не так крепко, - добавил он.
О джарме Корнилов кое-что слышал, но никогда не пробовал, это был напиток кочевников, сваренный из забродивших зёрен ячменя и молодого бараньего жира. Градусов в джарме - ноль целых, ноль десятых, но, несмотря на ничтожную крепость, от джармы, как говорили, можно захмелеть.
Худайберды хлопнул в ладони, подавая сигнал, на женской половине кибитки как некая мышка-норушка зашуршала, звякнула посуда, и через мгновение на гостевой половине появилась старуха в длинном чёрном халате и чёрном выгоревшем тюрбане. В руках она держала деревянный поднос, на котором стоял кувшин из хорошо обожжённой красной глины и несколько широких вместительных пиал, также слепленных из глины - видно, местной: уж очень необычным, в сизость, был тёмный, похожий на хороший румянец цвет глины.
Старуха поставила поднос перед Корниловым.
- Прошу отведать джармы, - сказал старик, разлил желтоватый густой напиток по пиалам.
Корнилов с удовольствием выпил. Вкус нельзя было спутать ни с каким другим: джарма ни на что не была похожа, таким вкусом обладает, наверное, только одна она.
- Хорошая штука, - похвалил капитан, накрыл пиалу ладонью, - хоп! Соседи не появляются? - спросил он неожиданно.
- Китайцы-то? - Староста запустил в бороду пальцы, разгрёб редкие длинные волосины. - Сюда они не спускаются, но на перевале, на вершине горы, над ледником постоянно появляются. Здесь им нечего делать, а там, - староста ткнул пальцем в пространство перед собой, - там мы их замечаем частенько.
- А почему в аил не спускаются?
- Причина простая: аил наш - бедный, взять у нас нечего, а вот пулю схлопотать можно. В аиле все - охотники, умеют лупить прямо в глаз...
Китайцев Корнилов считал противником несерьёзным. Другое дело - англичане, плотно засевшие в Индии, считающие Кашгарию - обширный район на северо-западе Китая - своей вотчиной. Китайцы называли Кашгарию Сиюй, что означало в переводе "Западный край", а во времена Маньчжурской династии именовали Синьзян, то есть "Новая граница".
А вот англичане - враги серьёзные. Друзья же - никакие. Мастера подкупа - непревзойдённые. Сунуть какому-нибудь китайцу пару монет в лапу и приказать взорвать кыргызский аил - всё равно что щелчком сшибить муху со стола.
Возвращались от гостеприимного кыргыза в сумерках. Созинов от выпитой джармы раздулся, как клещ, на ходу сыто похрюкивал в кулак.
Тёмные макушки гор сдвинулись над людьми.
- Я перед стариками кыргызцами готов на колени встать, ваше благородие, - разглагольствовал Созинов на ходу, прикладывал к губам кулак, крякал в него и вёл разговор дальше: - У меня есть старший брат Егор, так он очень долго болел - гнил заживо. Готов был умереть, ваше благородие, но смерть не приходила к нему. На ногах у Егорки даже появились свищи, в свищи эти вылезали куски костей - он вытаскивал эти осколки по штуке и зарывал в землю. Фельдшер станичный ничего не мог сделать - не знал, что за болезнь, а раз не знал, то и лекарства не мог подобрать. Повезли Егора к полковому врачу - тот тоже руки развёл в стороны... Отвезли брата к другому врачу, и также, ваше благородие, никакого результата... Егорка умирал. Бабки окрестные - а этих ведьм развелось видимо-невидимо, они берутся всё лечить, - также ничего не смогли сделать. И тогда отец обратился к кыргызам, к старикам. Вскоре пришёл один, кривоногий, в шапке из лисы, подслеповатый, поселился у нас в доме... Вы верите, ваше благородие, он целую неделю ничего не делал, только наблюдал. Сидел в углу, подогнув ноги под себя и наблюдал. Даже не шевелился, ровно бы и человеком перестал быть. И так - с утра до вечера. А потом попросил отвезти его домой, в аил. Велел не беспокоиться - сказал, что появится сам. Папаня, естественно, спросил, когда же появится, кыргыз ответил: "Не знаю".
- Ну и что дальше? Вернулся кыргыз?
- Вернулся. Лекарство с собой привёз - мелкие чёрные шарики. Заставил Егорку эти шарики глотать и запивать молоком. И - никакой еды, ваше благородие, просто ничего не моги. Брат даже плакал от голода - так ему хотелось есть, но старик не давал. Так лечил две недели. Потом сказал Егорке: "Теперь можешь есть", взял за лечение четыре барана и ушёл. Через месяц свищи начали заживать, ещё через месяц Егорка, который уже лежал, не поднимался, встал на ноги, а в нынешнем году определился служить в казачий полк - ушёл вместе со мной. - Созинов умолк, подбил носком сапога голыш, с громким хрипом втянул в себя воздух.
- Азия - великая часть света - во многом таинственная и совершенно не разгаданная. И вряд ли в ближайшее время будет разгадана. Англичане на это потратили несколько веков - все хотели познать Азию. И что же? Познали? Нет, не познали. Правда, они, в отличие от нас, стремились познать всё сразу, целиком, мы же пытаемся познать частности, и, по-моему, мы правы. Ведь нельзя же объять необъятное, как говорит Козьма Прутков, как одной лопатой нельзя срыть гору... Всякому живому существу - свой шесток...
Утром пошли на ледник. Лошадей решили оставить внизу, под шубой: они не смогут одолеть нагромождения спёкшихся ледяных и каменных глыбин... Лошади при виде шубы храпели испуганно, вращали окровяненными глазами, рвали поводья, и Корнилов, вспомнив, как шёл по леднику сам, как шарахался от трещин и старался держаться морены - нескончаемой каменной полосы, которую будто кто-то огромный сгрёб к середине ледяного поля, - понял, что их лошади по леднику не пойдут. Для этого они должны иметь специальную подготовку. Вот ещё одна особенность, которую надо будет обязательно отметить в докладе в штаб округа.
Первую остановку сделали у реперной точки, сложенной Корниловым, капитан обычной линейкой измерил расстояние, которое отделяло кривобокую пирамидку от "засечки", удивлённо покачал головой.
- Что-то не так, ваше благородие? - спросил Созинов.
- Всё так. Только ледник ползёт слишком быстро. Не ожидал-с, не ожидал-с.
- Сколько? - спросил Созинов. Ему хотелось всё знать.
- Семьдесят сантиметров в сутки. Это много.