От постоянной опасности, от одуряющего кислого духа пироксилина и мелинита, от взрывов, хлопков "шимозы" и собственной шрапнели внутри у человека притупляется всё, он перестаёт чувствовать даже боль, что же касается своей безопасности, то о ней он даже не думает. И Корнилов не думал бы - был бы таким, как и все, безучастным, равнодушным к собственной судьбе, но ответственность за других не позволяла ему расслабляться.
Он шёл вместе с двумя полками (впрочем, если эти два полка слить в один, то всё равно полновесной единицы не получилось бы, постукивал по земле палкой и думал... собственно, ни о чём он не думал. Даже о Таисии Владимировне не думал.
Жизнь эта прекрасная, недоступная осталась там, далеко-далеко, за горизонтом, за пределами времени. Японцы продолжали обстреливать бригаду, но на стрельбу эту уже никто не обращал внимания - стрельба была как неприятное, но обязательное, само собою разумеющееся условие отхода. Для безопасности Корнилов выдвинул несколько охотничьих команд по бокам бригады, одну команду послал вперёд, другую, усиленную, отправил прикрывать хвост колонны.
К вечеру подошли к деревне Вазые. Плюгавенькая деревушка, полтора десятка фанз, прикрытых густыми деревьями, но огонь из неё японцы вели такой плотный, что два полка должны были немедленно зарыться в землю, чтобы не погибнуть.
- Взять деревню! - скомандовал Корнилов.
Её взяли с лёту, на одном дыхании, молча - японцы даже не поняли, почему глохли их пулемёты.
В сумерках, уже в пятом часу вечера, в деревню прискакал на коне генерал. Сопровождал его только ординарец. Генерал - фамилия его была Соллогуб - устало покрутил серой седеющей головой, оглядел японские трупы, валявшиеся около фанз, и похвалил Корнилова:
- Молодец, подполковник!
Корнилов вытянулся и по всей форме, как и положено в армии, доложил, что согласно плану отступления, выводит два полка.
- Вижу, вижу, подполковник. - Соллогуб одобрительно наклонил голову. - Желаю вам удачи! - Генерал помялся немного, пощёлкал пальцами: - У меня к вам просьба, подполковник...
- Я - начальник штаба бригады, - перебил его Корнилов, - предлагаю вам взять командование вверенными мне частями на себя...
По усталому лицу генерала проползла тень.
- Нет, подполковник. - Соллогуб отрицательно покачал головой, в глазах у него заметались недовольные тени, и он вновь покачал головой - сделал это как-то суматошно, будто предложение Корнилова было неприличным. - У меня другая планида. А вас я очень прошу дать мне охрану. - Соллогуб заморгал часто, униженно. А лицо его приняло такое выражение, словно генералу на зуб попало горькое зерно. - Дайте мне небольшой отряд, человек сто... - Он просяще поглядел на Корнилова и поправился: - Ну, если не сто, то хотя бы пятьдесят, и я с этими людьми прорвусь к своим. Прошу вас!
Видно, Соллогуб был очень интеллигентным человеком, раз произносил такие сугубо штатские слова: "Прошу вас".
У Корнилова каждый солдат был на счету, но тем не менее он выделил Соллогубу пятьдесят человек - сделалось жалко этого растерянного усталого генерала, который так же, как и Корнилов, был предан собственным начальством.
В освобождённой деревне бригада переночевала, утром снова двинулась в путь, к далёкому Мукдену.
Прошли совсем немного - километра полтора, как впереди замаячили японские разъезды. Один из разъездов даже гарцевал под белым шёлковым знаменем, на котором был вышит красный круг - символ солнца. Сзади тоже были японцы, подпирали плотно - едва бригада ушла из деревни, как "доблестные воины Тенно" появились в ней.
Стало понятно - бригаду они попытаются окружить.
Хорошо было одно: при таком тесном соприкосновении с неприятелем над головой не будут рваться противные "чемоданы" со шрапнелью - японцы побоятся поразить своих. Корнилов снова выдвинул команды охотников на исходные позиции - охотники двигались параллельно отступающей бригаде, прикрывали её спереди и сзади.
Беспокоил пропавший второй полк. Где он?
Со вторым полком - израненным, наполовину выбитым - соединились через сутки, на радостях Корнилов устроил большой привал. Бригада вышла к нескошенному полю гаоляна, похожему на лес - четырёхметровые мёрзлые стебли были переплетены, спутаны, прорубаться сквозь них можно было только с топором. Корнилов вытащил из кармана серебряную луковку "мозера":
- На привал - сорок минут.
Команды охотников окружили гаоляновое поле, в низинах заполыхали костры, если можно было выпить хотя бы кружку горячего чая - старались сделать это. В брошенных огородах, случалось, попадалась картошка - выкапывали её, промороженную, твёрдую, ножами, мыли в сочащемся холодной сукровицей снегу, скоблили лезвиями и засовывали в котелок.
А ординарец Корнилова Федяинов наловчился делать из мёрзлой картошки блюдо, названное им тертики. Он как-то нашёл в брошенном японском блиндаже кусок блестящей жести, сам не зная зачем, припрятал в своём сидоре. Жесть через некоторое время пригодилась: запасливый солдат гвоздём наделал в поверхности рваных, с зазубринами дырок - получилась тёрка. На ней он натирал не успевшую до конца разморозиться картошку. Из получавшейся некой массы Федяинов лепил набольшие синевато-угольного цвета тошнотики, которые торжественно называл "тертиками". Жарил их на лопате. Несмотря на непотребный цвет, тошнотики были очень даже ничего, а с кружкой травяного чая - Федяинов заваривал листья и ягоды лимонника вперемешку с боярышником и кипреем, да ещё бросал кусок спёкшегося сахара - получалось и вкусно и сытно.
После привала двинулись дальше.
Время от времени охотничьи команды схлёстывались с противником, Корнилов немедленно высылал им подкрепление, а бригада, не останавливаясь, продолжала двигаться дальше. К ней каждый день примыкали разрозненные, голодные, холодные группы солдат - иногда даже без оружия и патронов, - Корнилов принимал всех.
Бригада продолжала отходить к Мукдену. Стычки с японцами участились - теперь они происходили едва ли не каждый час. Иногда "воины Тенно" упускали бригаду из виду, и тогда на ближайших сопках, в падях появлялись их конные разъезды.
День сменялся вечером, вечер - ночью, ночь - утром. Движение времени было однообразным и очень муторным, люди уставали так, что падали без сил на землю, хлопали впустую губами, стараясь захватить живительного воздуха, но воздуха не хватало. Случалось, на обочине длинного скорбного пути оставались скромные могилы. Эти могилы были, как вехи.
Бригада подполковника Корнилова продолжала отступать.
В тот день, когда бригада пересекла горбатое, перепаханное снарядами, припорошённое свежим снегом поле, из недалёкого леска, изувеченного, превращённого в обычный бурелом, вытаяла группа худых, обратившихся в тени солдат во главе с раненным, перевязанным грязным бинтом поручиком-сапёром.
У сапёра, когда он увидел справное воинское соединение, солдат, шагающих при полной выкладке, офицеров, направляющих строй, глаза сделались влажными от радости: его группа уже десять дней скиталась по сопкам в надежде выйти к своим и всё никак не могла выйти, плутала в незнакомой местности.
Поручика подвели к Корнилову. Едва держась на ногах от слабости, тот козырнул, доложил, что за группу он вывел из японского окружения, потом, пошатнувшись, произнёс тихо:
- Извините, господин подполковник, на мне находится знамя десятого стрелкового полка.
- Как? - не понял Корнилов.
- Помогите мне снять шинель.
К сапёру поспешно подскочил Федяинов; поручик, морщась от боли, расстегнул несколько пуговиц, нагнулся, попытался зажать зубами стон, но это ему не удалось. Сдул капли пота, появившиеся над верхней губой.
- Извините меня!
Подполковник и ординарец помогли поручику стянуть шинель. Его туловище было обмотано шёлковым полотнищем. Когда ткань с вышитым на нём изображением Христа и надписью "10-й стрелковый полк" размотали, поручик выпрямился и произнёс просто:
- Вот. Прошу взять знамя под охрану.
Корнилов козырнул, проговорил тихо:
- Спасибо, поручик. Вы достойны быть награждённым орденом Святого Георгия IV степени. Соответствующие документы будут оформлены в Мукдене.
Раненного сапёра перевели в обоз, уложили на сани и двинулись дальше.
На привалах Федяинов, удивляя сослуживцев, лихо жарил на лопате тошнотики. В одной из китайских фанз он нашёл кусок сала, теперь мазал им лопату, лепил тертики и быстрёхонько, словно боясь, что эти страшноватые на вид оладьи застынут, совал лопату в огонь. Через три минуты Федяинов нёс тошнотики в оловянной миске подполковнику:
- Прошу отведать, ваше высокоблагородь!
Усталый, с коричневым измученным лицом, Корнилов завидовал Федяинову, который, как казалось, был неутомим, хотя наверняка временами и Федяинов готов был вот-вот сдаться: слишком уж в тяжёлых условиях отступала бригада.
Ветреным днём, когда бригада, вытянувшись в шевелящуюся длинную людскую верёвку, двигалась между сопок, переходя из одной плоской долины в другую, на третий стрелковый полк свалилась лавина японцев.
Атаку отбили. Бригада потеряла семнадцать человек, ловкие, как черти, и проворные, как тени, японцы потеряли четырнадцать. Среди убитых японцев оказался офицер - капитан. Офицера обыскали, в сумке у него нашли ценный трофей: свежую оперативную карту с нанесёнными на неё данными и рисунком земляных укреплений. Корнилов повертел карту в руках, пожалел, что не знает японского языка, хотя всё было понятно и без знания сложных иероглифов... Вряд ли в ближайшее время - в два или в три дня - японцы сумеют вырыть новые окопы и перебросить пушки из одного места в другое, максимум, что они смогут сделать, - перекинуть пару батальонов пехоты из точки А в точку Б. Корнилов прикинул, как лучше пройти к Мукдену.
До Мукдена оставалось всего ничего. Главное - выйти к дороге, к КВЖД, а там будет легче, там свои помогут... По прикидкам, учитывая расположение японской артиллерии на карте, получалось, что лучше выйти не к Мукдену, а к станции Усутхай. И ближе, и стычек будет меньше.
Корнилов решил:
- Идём к Усутхаю!
Корнилов вывел Первую стрелковую бригаду к железной дороге, к станции Усутхай. Бригада уже считалась погибшей - и Корнилова, и его товарищей успели похоронить.
Узнав об этом, Корнилов привычно усмехнулся.
- Что-то слишком мало лет отвели вы нам для жизни... - проговорил он жёстким, простуженным голосом, - могли бы вначале получить неоспоримые вещественные доказательства нашей гибели...
Генерал-майор Добровский, получив известие о том, что его бывшая бригада вышла из японского мешка без особых потерь - все три полка, и все со знамёнами, находятся на станции Усутхай, - примчался в бригаду на взмыленной лошади, обнял Корнилова.
- Лавр Георгиевич... От всего сердца... спасибо вам. - Что-то перехлестнуло Добровскому горло, он замолчал.
Корнилов стоял перед генералом молчаливый, с опущенной головой, какой-то усохший, будто старик, щуплый и маленький.
- Вас ведь в штабе уже с довольствия списали, - сдавленно проговорил Добровский. - Считали, что бригада погибла.
- Что слышно в некоронованной столице русскояпонской войны, городе Мукдене? - неожиданно посвежевшим голосом спросил Корнилов.
- Поговаривают о предстоящей отставке Куропаткина.
- Об этом говорили и раньше, ваше превосходительство, но каждый раз оказывалось - слухи ложные.
- На этот раз - точные.
Куропаткина сместили в марте 1905 года. На его место пришёл неторопливый, одышливый генерал, которого в армии звали "папашей Линевичем". Боевого прошлого у Линевича не было. Максимум, что он сделал в своей военной карьере, - разогнал во время восстания "ихэтуаней" несколько жидких толп китайцев, вооружённых палками. Линевич дал им такого жару, что у китайцев во время дёра, кажется, даже пятки лопались.
Что ещё имелось у него? Очень добродушная, подкупающая улыбка: "папаша Линевич" умел радоваться приятным мелочам жизни - щедрому утреннему солнцу, бутылке хорошего вина, возможности поспать подольше.
При Линевиче боевые действия с японцами уже не велись: "папаша" был выше этого, да и японцы выдохлись: от тех солдат, которые начинали войну с русскими, кажется, не осталось даже пуговиц - почитай, едва ли не все полегли, а немногие выжившие с тяжёлыми ранениями были увезены в Японию. С новым пополнением на фронт прибыло сырое "мясо" - старики да необстрелянные юнцы. Заставить их побежать до самого Токио можно было двумя взмахами палки, но Линевич гнать японцев не стал - ему нравилась спокойная жизнь.
При штабе завели курятник, чтобы "папаша" мог каждое утро употреблять прямо из-под несушки свежие яички, которые интеллигентный питерский денщик (из учителей) стыдливо называл "куриными фруктами". Был на скорую руку построен и хлев, в который поселили несколько бурёнок, дающих по большому ведру молока.
От яростных схваток, совсем недавно сотрясавших маньчжурскую землю, осталось одно воспоминание. В свою очередь, японцы также старались особо не теребить наши позиции - случались мелкие стычки по незначительным поводам (присядет очумевший от сна аната под куст оправиться, на него пластуны, умеющие бесшумно передвигаться, и накинут мешок, чтобы поменьше гадил на чужой земле, - такие инциденты происходили чаще всего), но поводов было так мало, что все столкновения можно было пересчитать по пальцам.
Разведка много раз докладывала Линевичу, что у японцев фронт держат необстрелянные части, но Линевич в ответ лишь добродушно рокотал:
- Сидят они в окопах и пусть себе сидят. Мне они не мешают... Не в моих же окопах они, в конце концов, мух кормят.
Как ни подталкивал Линевича собственный штаб, как ни намекали ему, что все прошлые неудачи можно разом покрыть одной козырной картой - блестящей победой, Линевич всех советчиков крепкой рукой отодвигал подальше:
- Не мешайте мне жить спокойно!
В отличие от военной хозяйственная деятельность у него находилась на такой высоте, что даже японцы разевали рты - каждый день "папаша" ел сметану, пил чай со свежими сливками и потреблял несметное количество горячих румяных калачей.
Позже аналитики сделали горький для России вывод: перейди Линевич тогда в наступление - хотя бы один раз, - японцы побежали бы. Мало того, что Россия могла бы выйти в этой войне победительницей и на нашей, пардон, заднице не было бы следа чужой ступни, - не вспыхнула бы и революция 1905 года, вполне вероятно, что не было бы и взрыва 1914 года, не произошли бы события 1917 года...
Однако вместо наступления "папаша Линевич" трескал сметанку да слал на берега Невы телеграммы, и которых специально подчёркивал, что "русские войска непобедимы и горят желанием сразиться с врагом".
С врагом Линевич так ни разу и не сразился.
Уже на яхте "Мэйфлауэр" Витте подписал унизительный для России мирный договор, а "папаша" всё слал в Санкт-Петербург телеграммы о желании его войск сразиться с врагом.
Похоже, Линевич так и не понял, где он находится и зачем его поставили командовать большим вооружённым войском.
А сметану при нём в штабе подавали на стол отменную, такой даже в петербургских ресторанах не было.
С войны Корнилов вернулся огрубевшим, постаревшим, с сединой, прорезавшейся в чёрных жёстких волосах и двумя печальными морщинами, прячущимися в усах.
Таисия Владимировна, увидев в окно подъехавшую пролётку, обмерла нехорошо - ей показалось, что у неё остановилось сердце. Она прижала руки к груди, прошептала слёзно, тихо, так тихо, что не услышала своего шёпота:
- Лавр!
Из дальней комнаты вышла худенькая темноглазая девочка с двумя тощими косичками, украшенными пышными белыми бантами.
При виде её у Корнилова тоскливое тепло стиснуло сердце. Девочка диковато глянула на отца.
- Наташка! - сдавленно проговорил подполковник. - Наталья! Совсем уже взрослая дама. Наташка моя!
Сосредоточенное лицо девочки разгладилось, на губах появилась улыбка, она смело шагнула к отцу, обняла его ногу и прижалась к ней.
Корнилов подхватил дочь на руки, расцеловал её лицо, прижал к себе.
- Наташка! - прошептал он потрясённо, не в состоянии справиться с изумлением, с собственным удивлённым состоянием. - Как ты выросла!
Через час, уже сидя за столом и выпив две стопки водки, Корнилов сообщил жене, что скорее всего он будет назначен на должность командира полка.
- Какого именно полка? - спросила Таисия Владимировна.
Вопрос был не праздный. От места дислокации полка зависело, где им придётся жить - в захламлённом, засиженном мухами провинциальном городишке либо в губернском центре...
Впрочем, главным для Таисии Владимировны было, чтобы муж остался доволен новым назначением, а уж она как-нибудь пообвыкнется.
Корнилов пожал плечами:
- Пока не знаю. Всё, думаю, решится на этой неделе... После того, как я доложусь начальству. - Он покосился в окно, помолчал немного. По худому тёмному лицу его задвигались тени. - Армия наша развинчена, расшатана, расколота - война на пользу нам не пошла. Армию русскую надо строить заново.
Таисия Владимировна промолчала, потом, понимая, что молчание - штука в таких условиях неестественная, тронула мужа за руку - движение было невесомым, по-птичьи стремительным, - и спросила:
- Тяжело было?
Корнилов вздохнул и не ответил на её вопрос.
Через несколько дней Корнилов узнал, что он награждён офицерским Георгием IV степени и ему присвоен очередной воинский чин - полковника.
В туманном январе 1906 года полковник Корнилов отбыл в Санкт-Петербург, где был зачислен на должность делопроизводителя 1-го делопроизводства части 2-го обер-квартирмейстера, - попросту говоря, стал оперативным офицером Главного управления разведки.
Про людей этого управления по Питеру ходили целые легенды. Как-то у одного военного атташе, представлявшего великую державу, заболел истопник. Уголь атташе получал, естественно, с наших складов, и истопник при его печах-голландках также был наш - прикормленный, обласканный, сытый, которому атташе в полковничьем чине доверял.
Вместо заболевшего истопника появился сменщик - кривобокий шустрый дедок с бельмом на глазу и кудлатой бородёнкой, в которой застревали сухие хлебные крошки. Пора стояла холодная, зимняя, с промороженной Балтики тянуло очень студёным ветром - после двадцати минут пребывания на ветру косточки начинали стучать друг о друга, как отлитые из звонкого металла. Военный атташе не желал звенеть костями, будто обычный питерский работяга, бегущий с трамвайной остановки к проходной Путиловского завода, он требовал тепла.