Степану было понятно это ожесточение. Он сам был готов на все, и только позже узнал, как страшен Игорь в своей лютости.
- А здесь ты как оказался? - спрашивал Степан. Но Игорь будто не слышал вопроса.
- Там, в лесу, Степа, я действительно струсил. Не прощу себе этого никогда!
- Перестань! Ну была слабость… Ну и что же?
- Вот за это люблю тебя. Спасибо. А здесь я оказался по назначению. На КУКС направили, а там в Тюмень. Но долго там быть я не намерен. Не пустят на фронт - через штрафную уйду! В Тюмень, кстати, уехали наши ребята младшими командирами, Никола Кравцов и Костя Гаврилов. Оба Красные Звезды получили…
- Постой, а меня почему направляют без КУКСа?
- Не знаю.
Вопрос Степана был далеко не праздным. Всех фронтовиков, средний комсостав, перед отправкой в части "пропускали" через курсы усовершенствования командного состава. Лишь после этих курсов они разъезжались по частям. Об этом и заявили Степану на следующее утро уже в приемной командующего при получении документов.
- С прямым направлением ошибка вышла, - сказали. - Если не пройдены курсы, очередное звание задерживается… А вы комбатом назначены… Уж извините… Это Данил Григорьевич вчера упустил… Очень просим извинить.
Две недели Степан писал ей письма, утром и вечером. Умолял поскорее ответить, что происходит. А вместо ответа появилась она сама, в аккуратной шинельке, с выбившимися из-под шапки белыми локонами. В глазах мольба:
- Степушка! Господи! Какой же ты все-таки беспечный: семь месяцев - никакой вести. Ну разве так можно? Ведь я не железная… Я уже все слезы выплакала.
- И замуж решила убегом бежать?
- И кто это тебе мог сказать такое? - она уткнулась в его грудь, зашлась слезами.
Уехали к знакомым. Провели у них ночь. Без венчания и свадьбы, без помолвок и регистрации стали мужем и женой. Бушевала над городом пурга. Ветер нес с промерзлых неприветливых гор снежные потоки, и они, ударяясь о кирпичные стены домов, заборов, взлетали ввысь, обрушивались на улицы колючей холодной пылью, напрессовывая тугие, крепкие суметы. Степан и Верочка вслушивались в завывание вьюги. Далекими-далекими казались и счастливая пора в Родниках, и букеты диких цветов, и ласковые утренние росы, и тяжелые вздохи озера. Полтора года разлуки оказались равноценными большой жизни.
Раздумывая вслух, Верочка говорила:
- Вы, фронтовики, знаете правду войны только с ее фасадной стороны. И не знаете изнанки… А изнанка - это когда люди, вернувшись с передовой, гниют в госпиталях и умирают, вначале обрадовавшись, что остались целы. Это страшно, Степа. Все эти месяцы я редко уходила из госпиталя. Там и спала. Мы бьемся за каждого из них… Часто без пользы. Хозкоманда ежедневно занята на кладбище, роют могилы… Вы не знаете этого. И хорошо. Правильно.
- Скажи, откуда у отца такое письмо? Что у вас произошло с Рудольфом? - перебивал Степан.
- Стоит ли говорить… Ты, наверное, сам догадываешься. Это фантазия Оксаны Павловны. Она много раз заводила разговор о тебе, как вроде разведывала что-то. А потом плакала, как о погибшем… Она прочила мне замужество. И Рудольф приезжал… Приглашал на военные концерты… Я не принимала это всерьез ни разу. Ну, некогда было мне. Ты не говори больше об этом, милый.
6
В поселке деревообделочников, на самом берегу Туры, в здании рабочего клуба разместился отдельный батальон автоматчиков. В конце сентября, закончив учебу, капитан Степан Тарасов и его боевой друг, тоже капитан, Игорь Козырев, прибыли сюда для "прохождения службы". Полковник сдержал слово. Самолично написал рекомендацию о назначении Степана комбатом.
- Выбирай здесь, на курсах, и ротных, и взводных, и штабных работников, - советовал. - Там хуже будет. Там я попрошу вас тотчас же приступить к учебным занятиям… Приказ.
- Разве вы будете с нами, товарищ полковник? - обрадовался Степан.
- Да. Я принимаю ваш полк. - Он сверкнул золотыми зубами. - Так что прошу любить и жаловать, ваш комполка, полковник Козьмин, Данил Григорьевич.
- Это же очень хорошо, товарищ полковник!
- Тебе хорошо, а мне, старику, уже трудновато. Давненько не брался за винтовку, со студентами все больше возился.
Во время этого разговора и попросил Степан за Игоря Козырева. И Игорь был назначен начальником штаба отдельного батальона. Одной военной дорожкой шли ребята, крепко дружили.
Они сэкономили один день до явки в часть и провели его с Рудольфом, Оксаной Павловной и Верочкой в маленьком теплом особняке, неподалеку от комендатуры… Степан будто вернулся в детство… В зале, застланном большим уже стершимся белым ковром, в углу стояли большие медные часы. Они всегда были в углу, сколько помнит себя Степан. Их покойные глухие удары слышал он еще ребенком. И шкафы, и вазы, и салфетки, и фарфоровые фигурки-слоники, и рояль с надломленной ножкой, и даже кошка с котятами - все было прежним. Все было так же, как там, в Хабаровске, в Саратове… Всюду, куда бы ни кидала отца военная служба.
И постаревшая Оксана Павловна, мачеха, все так же целовала его в вихрастую голову, обнимала, заставляла погреться в теплой воде, переменить белье ("особенно пропарь ноги"). Будто не замечая, что он взрослый, толкала ему в рот сладости. Плакала.
Только после того, как Игорь, подымая тост, поздравил Степана и Веру с законным браком, едва заметная тень коснулась лица Оксаны Павловны, но она быстро согнала ее, и слезы, опять непрошеные, навернулись на глаза.
- Деточки мои милые, родные! - говорила она. - Пусть счастье всю жизнь сопутствует вам!
Умела себя вести жена генерала Тарасова, добрая, преданная своему неспокойному семейству.
Весел был и Рудик. Он ослепительно улыбался. Элегантные усики, буйный белый чуб, добротного шитья мундир. Крепкий, широкий в плечах, он весь светился:
- Вера! Степа! Давайте за ваше счастье! Жить вам да богатеть, да спереди горбатеть, как поговаривал наш славный Тихон Петрович!
- Где они сейчас, наши дорогие Макарушка и Тихон Петрович? - Оксана Павловна прослезилась.
Завертелись разговоры вокруг самых дорогих людей.
Никто не знал, конечно, да и знать не мог, что в эту ночь, по указанию Ставки, воздушно-десантная дивизия генерала Тарасова, временно переформированная в гвардейскую стрелковую дивизию, была направлена на защиту Сталинграда, что с этой ночи, по существу, и начался героический путь десантников по дорогам войны: от Сталинграда на Волчанск, затем на Харьков, Днепропетровск, Яссы, Будапешт… Свыше девятисот дней и ночей на протяжении двух тысяч верст шла дивизия с боями, истекая кровью, замерзая в снегах, форсируя реки, отбивая танковые атаки, приближаясь к логову врага.
Ловил волк, но нашлись силы, поймали и его.
7
Рудольф Богданов скрытно от матери и Степана трижды подавал рапорт с просьбой о направлении в действующую армию. Но комендант тылового гарнизона и окружное начальство отвечали отказом. И он решил употребить в дело имя отца. Приехав в УралВО, он добился приема у командующего, и командующий, к великой радости Рудольфа, быстро согласился с его доводами.
- Да, - сказал он. - Мы поддержим этот замечательный почин офицера, стремящегося на фронт, к отцу-генералу, защищающему в эти трудные дни Сталинград. Об этом надо написать в "Красном бойце", - приказал он сидевшему рядом майору.
- Будет сделано.
- А вы, Богданов, завтра же получайте приказ. Счастливо!
Вернувшись к матери, Рудольф увидел полные ужаса ее глаза и одрябшее, состарившееся лицо.
- Что с тобой, мама?
- Не надо, Рудольф… Я прочитала "Красный боец". Очерк о тебе "В ногу с отцом"… Бог тебе судья!
- Но ведь это же долг?!
- Ясно. Но не каждая мать даже ради великого долга пошлет сына на… Я, прости, не отношусь к таким матерям!
Она не проронила больше ни слова. Лицо стало бесстрастным. Она перекладывала вещи в рюкзаке, пальцы ее дрожали.
Поздним вечером Рудольф приехал к Степану и Верочке на комендантской "эмке" и попросил:
- Оденьтесь. Поедем. Очень важный разговор.
- Куда ты? Ночь уже.
- Ничего. Одевайтесь.
Они долго колесили по темным улочкам города, вырывая фарами закуржевевшие тополя, белые особняки, деревянные домики, светящиеся желтыми огнями, редкие силуэты прохожих. Машина затормозила у въезда на центральную площадь, где, подсвеченный тусклыми прожекторами, белел в снежных вихрях памятник Ильичу. Часовые перекрыли дорогу: на площади шли строевые занятия в связи с подготовкой к двадцать пятой годовщине Великого Октября. Отсюда же уходили к эшелонам маршевые роты. Рудольф вышел из машины, попросил у часового разрешения проехать к памятнику.
- Не положено, товарищ старший лейтенант.
- Ну, пусти, - мучительно улыбнулся Рудольф. - Завтра уезжаю на фронт. А это мои друзья. Надо.
- Понимаю, товарищ старший лейтенант. Но приказ.
- Хорошо. Машина постоит здесь, а мы подойдем лишь к памятнику… Ну разве тебе не понятно?
Патрульный отвернулся. Потом тихо сказал:
- Сегодня сотни вас валом сюда валят… А приказа пропускать нет.
- Ну так мы пройдем?
- Идите.
Они остановились у подножия памятника. Снег пошел густо, и ветер совсем затих. Рудольф молча сиял шапку, потом сказал:
- Я не мог уехать, не побывав у него. Отсюда все наши уходят в действующие части… Я не мог… Есть много правды на земле… Она живет и в моем коменданте, не отпускавшем меня на фронт, и в сердце моей мамы, не признающей женщин, которые посылают своих сыновей на гибель ради долга. Но у него правда святая. Одна на всех… С ней легко.
Они вслушались в тихую буранную ночь. Батальоны, отправлявшиеся на фронт, уходили к вокзалу. Плыла, как клятва, песня:
Белоруссия родная,
Украина золотая!
Ваше счастье молодое
Мы стальными штыками оградим!
Взволнованные уезжали обратно. Бились в лобовое стекло снежинки, таяли и текли вниз, как слезы, глухо выл двигатель. Рудольф объяснял:
- Я почти год был в числе хранителей и стражей памятника Ленину… Наш комендантский взвод нес здесь службу. Ночью хождение возле памятника запрещено. Но часто целые роты, а то и батальоны застывали здесь по стойке "смирно". Они тут клянутся Родине… Это святыня… Так и должно быть!
Уезжал Рудольф в составе маршевого батальона морской пехоты. В белых полушубках, в валенках, бойцы сыпали на перроне "Яблочко". Баян, отходя от четкого ритма матросского танца, натыкался иногда на частушку. И в эту минуту краснощекий матрос из разведроты Иванов Иван Иванович, распахнув полушубок, гоголем ходил по кругу:
Эх, пол земляной!
Потолок жердяной!
И пошли мои пимы,
Запошваркивали!
При прощании Рудольф снял шапку.
- Не огорчайся, мама! - кричал он Оксане Павловне. - Все будет хорошо! Не плачь!
Но Оксана Павловна ревела навзрыд. Верочка и Степан уговаривали ее тщетно. Бабьи думы, они не в каменном мешке - на воле.
8
Ох уж эти погоны! Сколько хлопот и маеты было принято с их введением. В казармах стоял сдержанный веселый шумок. Пришил - отпорол. Опять пришил. И опять косо. Николе Кравцову, не учтя размеров его могучих плеч, выдали погончики, по всей вероятности, для маломерок. Костя Гаврилов издевался над Николой:
- Слышь, Никола, тебе же не две штуки надо, а четыре. У тебя от погона до погона четыре перегона!
Четыре Перегона - так и прозвали впоследствии старшину с легкой Костиной руки. Кто даже ни имени, ни фамилии не знает, а спроси: "Где Четыре Перегона?" - сразу скажет.
Некоторые "рационализаторы" загоняли внутрь погон картонные или фанерные пластинки, чтоб не "морщились", но от этого новые знаки различия слезали то на спину, то спускались низко на грудь. Лишь к концу дня не сложная, но требующая сноровки процедура была закончена. Все было приведено в порядок.
На вечернем построении комбат и офицеры сверкали золотыми погонами. Когда роты замерли в строю, прибежал из штаба дежурный, сунул в руку Степана телефонограмму из полка:
"Поздравьте личный состав батальона. Вчера армии Донского и Сталинградского фронтов завершили окружение гитлеровской группировки войск под Сталинградом. Фашистскому командованию предложено капитулировать!"
Троекратным "ура" ответили курсанты на это сообщение своего комбата, а затем кто-то, нарушая Устав, бойко спросил:
- Когда же на фронт, товарищ капитан?
Степан ответил уверенно:
- Скоро!
Повзводно, строевым шагом прошли курсанты по плацу. Вовсю надсажался духовой оркестр. Залатанные медные трубы сверкали в лучах весеннего солнца. Разглядывая своих мальчишек, Степан увидел их в каком-то новом, радостном свете. Может быть, из-за погон, а может, и по какой иной причине, все они казались комбату высокими, ладными, симпатичными.
Вера, к радости Степана, в этот вечер была дома. И Оксана Павловна хлопотала в маленькой кухоньке, готовила ужин.
- Не та хозяйка, которая говорит, а та, которая суп варит! - Она вышла навстречу Степану и ахнула: - Степушка, миленький! Да какой же ты у нас красавец! А погоны! Как они тебе идут! Я и раньше говорила всем этим военным-беспогонникам, что погоны для армии необходимость!
Вера, чмокнув Степана, притворно ворчала:
- Не хочу, чтобы он был таким завлекалой… Уведут еще! Нынче бабы нахальные!
- Пока суп готовится, на, прочти! - Оксана Павловна вынула из сумочки письма. - Сразу три сегодня пришло. От отца, от Рудольфа, от Тихона Петровича… О, господи! Морочат они мне голову.
Прочитав письма, Степан от души рассмеялся.
Письма были чистосердечны и неуклюже противоречивы. Отец главным образом старался усыпить бдительность матери:
"Ничего особенного пока не произошло. Были незначительные столкновения с немцами, а сейчас пока тихо".
Он просил ее выслать монографию одного известного немецкого военспеца под названием "Активная оборона", сдать в ремонт серебряные часы с автографом Фрунзе, а самое главное - беречь себя:
"В Сибири, ты знаешь, морозы бывают дикие, хотя и без ветра. Воздух может быть разреженным. Ты это учти с твоей ангиной!"
Рудольф с восторгом сообщал, что получил очередное звание - капитана - и вступил в командование каким-то подразделением. Тихон Пролаза жаловался на генерала:
"Сколько я ему ни советую насчет устройства Рудольфа при штабе, он как воды в рот набрал, не обращает решительно никакого внимания… Не хочет надевать новенькие трофейные сапоги "со смехом", то есть меховые, а ходит в своих хромовых, а иногда забывает надевать даже шерстяные носки. Вообще почти полностью перестал мне подчиняться".
- Что ты, Степушка, смеешься? Я понимаю, они обманывают меня, шелопуты!
- Какой же смысл им вас обманывать? Нет, по-моему, у них там все в порядке. Не надо нервничать, мама, надумывать лишнее!
Когда поужинали, Оксана Павловна спросила:
- Ну, а вы что собираетесь делать?
Вера смущенно покраснела. Степан насторожился.
- В каком смысле?
- О, господи! В каком смысле?! Да ты совсем слепой, что ли? Не видишь, она беременная!
У Степана екнуло сердце, засветились лаской глаза. Он подошел к Вере, бережно взял ее на руки, шепнул на ухо: "Спасибо". И начал носить по комнате, целовать сначала медленно, нежно, а потом исступленно, не стесняясь мачехи.
- Родненькая ты моя! Голубушка милая!
- Вы успокойтесь… Вы хотя бы понимаете, как все это трудно?
- В чем дело?
- Прежде всего, Вера находится на военной службе. Она - военврач.
- Ну и что? Она - женщина… Жена. Что тут незаконного?
- Родится ребенок, как быть? Ведь ты, Степа, скоро отправишься на фронт… Тебя не удержишь.
- А вы, мама, вы же здесь останетесь?
- Нет, милые дети! И я тоже уеду. К отцу, в его часть. Война идет… Народ весь поднялся. Я - жена генерала, буду ходить в Тюмени по базарам? Нет уж! Я твердо решила… Я уже и курсы медсестер закончила… Вот, - она показала серую картонную книжку, удостоверяющую право работать медицинской сестрой. - Вы и не заметили даже, что я на учебу бегаю!
- Что-то надо придумать.