А Макару эта волна буйной радости, захлестывавшая сына, казалась дурным предзнаменованием. Особенно настораживала резкость сыновних суждений о том, что происходило на фронте.
- Я знаю, что мы победим… Только ценой большой крови.
Новогоднюю ночь провели втроем. Пролаза сразу предупредил отца и сына:
- Могу гостей назвать, даже дам нагнать, но не желаю.
- Что же ты на них так рассердился?
- Запомни, товарищ генерал, что Новый год и в старое время даже господа и то встречали только своей семьей… Да и пельменей жалко. Сожрут, сами голодом насидимся, - пояснял Тихон Макару.
- Ладно, ладно, - успокаивал его командир.
- И еще одна просьба к вам: не спорьте о войне. Люди вы профессионально военные, а значится, ни черта в этом деле не смыслящие!
- Ладно, знаток, и это исполним! - посмеивался Макар.
И правда, никто за весь вечер не затронул сидевших в сердце занозок. Лишь под утро сам же Тихон нарушил взятый обет, сказал Степану:
- В запасной полк тебя направили… Там всю войну и просидишь…
- Этого никогда не будет, Тихон Петрович! - вскипел Степан.
- Отчего же не быть?
- Задание такое: подготовить личный состав и вместе на фронт! Да я и не согласился бы сидеть в тылу!
- А почему бы у нас не остаться? Мы еще, видать, долго тут будем на небо заглядывать?
Это был один из больных вопросов. Его всегда обходили и отец, и сын, и Оксана Павловна, и Рудольф. После окончания училища оба молодых командира деликатно отказались служить под началом отца. "Не хотим, чтобы пальцем показывали. Вон, мол, командирские сынки!" И это решение тайком одобрил сам Макар, не представлявший себе сыновей ротными или батальонными командирами в его подразделении.
- Война - везде война. Я готов быть в эти дни с вами, с папой, с тобой, дядя Тихон. Я готов защитить вас. Но я средний командир… Строевой офицер. Нас сотни, тысячи таких. Давайте будем потеплее устраиваться! - разгорячился Степан.
- Хватит! - генерал наполнил маленькие рюмочки. - Это дело у нас давно решено. Ты прав… Выпьем за победу! Фашисты убегают, скатертью им дорожка!
Отец показал Степану письма Поленьки и Оксаны Павловны, толковал об урожае прошлого года, читал маленькую районную газетку с броским призывом в шпигеле: "Организуем соревнование тыла с фронтом!"
- А Рудольф как служит? - спросил его Степан.
- Хорошо. Скоро в коменданты выбьется.
- Не люблю я эту службу.
- Отчего же?
- Всегда кажется, что служащие в городских комендатурах похожи на администраторов ресторанов, пьяных растаскивают!
Отец долго молчал, потом заговорил медленно.
- Батя твой родной и матушка, Терентий Ефимович и Марфуша, настоящие борцы были, светлые души… Лежат сейчас в сырой земле. И многие их уже забыли. А брат Тереши, твой дядька Григорий, живет в Родниках. Справку где-то добыл о партизанстве… И нашей славой прикрывается… Продавал когда-то нас.
- Вы к чему это, папа?
- А к тому, сын, что каждая эпоха выплескивает на поверхность примазавшихся… Ты это должен помнить хорошо. И они, эти примазавшиеся, случается, выдают себя за героев и страдальцев. И от этого сама история извращается… Откровенно скажу тебе, Рудольф вроде бы и не собирается проситься на фронт… Жениться, кажется, задумал… Это мне не по душе. Пойми.
- Жениться собирается? Кто же его избранница?
- Вера Потапова… Дочка нашего друга одного по гражданской… Она врач… В госпитале там же работает.
- Вера? Ах, да! Вера Потапова. Знаю.
Ни Пролаза, ни Макар не заметили, как изменился в лице Степан.
…Летом, в последний предвоенный год, побывав у отца и матери, они с Рудольфом проводили остатки отпуска у Поленьки в Родниках. Поленька и ее муж, преподаватель математики в Родниковской средней школе, Никита Алпатов, высокий, плотный, с золотыми кудрями и в пенсне, до того были рады приезду лейтенантов, что не знали куда посадить их, чем накормить, как угодить. Стол прогибался от закусок.
Все было ясным, как сам широкий летний день.
Никита держал на руках двойню и хвастался:
- Видите, как пыльно живем! Вот Макар, а вот Терентий, два новых революционера… Имена, конечно, не очень современные, зато парнишки умные родились. Ведут себя вполне…
- Да уже насчет имен - явная промашка! - поддакнул Рудольф. Но Поленька обиделась:
- Самые русские имена… Вообще не понимаю, как это можно в угоду моде живого человека назвать Магнитостроем или Днепрогэсом… Народятся у этих детей свои дети и будут Иваны Днепрогэсовичи да Владимиры Магнитостроевичи!
- Голос эпохи, - настаивал Рудольф.
Никита продолжал благодушествовать:
- Говорил Поленьке: не рожай по двое - разойдусь… По той причине, что всесоюзных строек на имена не хватит… Ослушалась.
- Давайте, гостеньки дорогие, выпейте по рюмочке… На боярышнике настоена! И ты давай, Никита, хватит байки-то баять!
Никита удивленно вскинул брови, подмигнул лейтенантам:
- Во-первых, Поленька, я не пью, во-вторых - на улице жарко, а в-третьих - я уже две рюмочки выпил!
И в эту секунду за окном разнесся отчаянный крик:
- Помогите-е-е! Спасите-е-е! Тонет!
Родниковское озеро искони считается притчеватым. Опасно быть на озере в дурную погоду, не менее опасно и после больших ветров, когда катится к берегу успокаивающаяся волна, трамбуя под крутояром желтый песок. Плескунь - так называют эту волну местные жители. Во время плескуни даже бывалые рыбаки вываливались из лодок. Если такое происходило невдалеке от крутояров, где неутомимо работали бьющие со дна родники и вода была нестерпимо студеной, выбраться на берег стоило немалого труда: тело охватывал жгучий озноб, судорогой стягивало ноги.
Вера Потапова, студентка медицинского института, отдыхавшая летом у себя на родине, любила, взяв маленькую лодку и застелив ее днище пахучей свежескошенной травой, выплывать почти на середину озера, скрываясь из виду, а затем, предоставившись волнам, лежать с книгой на травяной постели, убаюкиваясь шорохами коварной плескуни. Часто она купалась на большой глубине, выпрыгивая из лодки в кажущуюся бездонной пучину. Все это было рискованно, но все заканчивалось благополучно. До поры до времени. На сей раз пришла-беда. Выпрыгнув, Вера накренила маленькое суденышко, и оно, глотнув лишние порции воды, пошло ко дну. До берега было не более километра, и Вера - отличная пловчиха - смогла бы спокойно выплыть, если бы не наткнулась на ледяные полосы родниковых струй. Холод обжег ноги, охватил разогревшееся тело и испугал девушку. Сведенная судорогами, она начале тонуть.
Никита, Рудольф и Степан прибежали на крутояр, когда Вера в последний раз показалась на поверхности, исчезла.
- Теперича три дни жди… На третий утопленники всплывают, - чернобородый корявый старик с золотым колечком на левом мизинце перекрестился.
- Прекратите болтать! - резко сказал Степан. - Давайте лодки. Быстро!
- Чо ты кричишь здря? Выловишь ее тут, что ли? Тут глубина пять сажен!
- Уходите отсюда! - рявкнул на него Степан.
Они подплыли на лодках к месту происшествия. Начали нырять, и быстро, самое большое через пять-шесть минут, нашли утонувшую. На берегу старательно, по всем правилам делали искусственное дыхание. Но жизнь не возвращалась. "А что если "рот в рот", есть такой способ оживления!" - мелькнуло у Степана, и он, набрав полную грудь, припал к холодным девичьим губам. И шевельнулась ресница, забился на шее живчик.
- Ура! - шепотом сказали оба.
Верочка Потапова, маленькая белокурая студентка, приходила перед отъездом благодарить Степана и Рудольфа.
- Мальчики! В вечном долгу остаюсь перед вами. Если надо что - скажите!
Дед Степана, Иван Иванович Оторви Голова, председатель сельсовета, слегка захмелев, требовал:
- Вот кончишь институт и выходи за нашего Степку замуж! Поняла?
…И в тот последний вечер в Родниках, в клубе на танцах, Рудольф толкал Степана в бок, раздраженно басил:
- Проводи Веру, мужлан! Видишь, как она на тебя смотрит!
Степан сорвался с места, как подстегнутый кем-то, пошел к ней через весь зал под любопытные взгляды парней и девок, пригласил на танго.
Любовь нечаянно нагрянет,
Когда ее совсем не ждешь!
Потом они сидели под черемухой, молча смотрели на заснувшее озеро. Внезапно набежавший с водного зеркала ветер растрепал ее волосы, и они ударили по лицу, по глазам, по губам Степана. И он замер, вдохнув совершенно неведомый ему запах, потянулся к ее устам. Но она отстранилась.
- Ты со всеми так, лейтенант?
Это больно задело самолюбие.
- Обернись. Слышишь! - резко сказал он, кивнул на белеющий за изгородью обелиск. - Там отцы наши, твой и мой, лежат… Я могу поклясться ими!
- С ума сошел, Степка!
- Люблю… Ты одна… Слышишь, люблю!
Она прижалась к нему, вздрагивая всем телом:
- Поди, врешь, Степка? Я ведь тоже люблю. Но ты не обмани. Иначе - не выживу я…
Ее письма в дни отступления он измусолил в нагрудном кармане в трут, а образ ее носил в сердце постоянно, помнил, кажется, даже и в те минуты, когда почти умирал. И санитарка Даша, и многие другие из-за нее, из-за Веры Потаповой, казались в жизни бледными тенями. И вот награда: отец, генерал Тарасов, устало и прозаично сообщает: Рудольф женится на Вере Потаповой, на враче, дочке его друга по гражданской.
Не ведает отец о случившемся или не хочет выдать какую-то тайну?
4
Перед тем, как ложиться спать, Григорий тщательно проверял все двери и окна: как закрыт засов в сенях, как избной, как горничной. Лишь убедившись в полной надежности всех запоров, тушил лампу, раздевался, укладывался в постель к Тамаре, неизменной жене своей, медленно слепнущей и злой к людям.
Дочь известного иркутского богатея, а потом предводителя банды Фильки Шутова, Тамара прожила трудную и темную жизнь. В девятнадцатом году она ушла вместе с белогвардейцами в Забайкалье, но, угадав безнадежное положение колчаковских служак, увязалась за атаманом Каторгиным, сильным, волевым человеком. Однако Каторгин, рыскавший по округе словно затравленный волк, не принес ей счастья. Всего два месяца нежилась она на его пуховиках, а когда отягощенные награбленным бандиты кинулись в паническом страхе за границу, убежала тайком к железной дороге. "Все катятся на восток, я поеду на запад, - такое казавшееся единственно правильным и хитрым решение приняла. - Не сожрут, поди, меня, бедную женщину, эти краснюки".
Много месяцев обиталась на вокзалах, спала с ворами, домушниками и карманниками, зашив прихваченные у Каторгина драгоценности в широкий шелковый пояс.
В Омске она схлестнулась с Гришкой, служившим охранником при золотоскупке "Торгсин". "Краснюки" действительно "не сожрали ее". Никто даже не обратил внимания. Гришка привел ночевать в свою каморку. Со свойственной только ему тщательностью обыскал, забрал набитый золотыми погремушками пояс. "Огоревавший" себе партизанские документы, Гришка держал Тамару в страхе, называл "белой заразой" и при малейшем неповиновении грозил:
- Попробуй рыпаться - живо в НКВД сдам… Там разберутся, сколько ты наших погубила!
Перед войной Гришка решился-таки съездить в Родники. Бояться ему, в общем-то, было нечего и некого. Только старый Иван Иванович Оторви Голова да сестрица Поленька могли высказать подозрения… Но должны же они помнить его письмо в волисполком и высланные с ним вместе документы Кольки Сутягина. Он, Гришка, а не кто иной, уничтожил матерого врага Советской власти… Сейчас, к тому же, и справку предъявит об участии в партизанском движении на Амуре. Какого рожна кому надо? Мог, конечно, прижать Гришку еще один человек, Макарка Тарасов. Его Гришка боялся смертельно. Но Макарка далеко и высоко где-то летает, неизвестно где.
В тот свой приезд на родину увидел Гришка взрослого своего племянника Степана. Увидел при необыкновенных обстоятельствах, во время спасения утопавшей, услышал резкий его басок (и говорит-то ведь точь-в-точь как Тереха): "Прекратите болтать!" (Ишь ты какой резвый! Наша порода!) И кончик носа так же побелел от злости, как у Терехи. Не сознался Гришка в родстве молодому лейтенанту: поедет, Макару наболтает, зачем лишние тревоги? Только после того, как проводили отпускников на станцию, пришел в сельсовет к Ивану Ивановичу.
Иван Иванович, нацепив очки, долго и с недоумением рассматривал пришельца: черную с проседью бородку, брюшко, суконный пиджак, хромовые сапоги-джимми. Потом спросил:
- Гришка? Ты, что ли?
- Я, дядя Иван. Здорово.
- Проходи, садись. Рассказывай, где столько времени путался?
Гришка показал Ивану Ивановичу документы, прослезился и начал врать:
- Жизнь, дядя Иван, у меня сильно тяжелая. Старость подошла - сытого угла не видел… Израненный весь, в партизанах был, на Амуре, кровью один раз совсем было изошел. С тех пор здоровьем маюсь… Сейчас потянуло к вам, сердце об вас изболелось. Своя сторона - она и вправду мать, а чужая - мачеха!
- Это так.
- И как ты думаешь, дядя Иван, если насовсем переберусь в Родники, не придерутся за прошлую мою темноту? Не посадят?
- Не бойся! На кой хрен ты кому нужен… Из тебя уже песок скоро посыплется.
С такими же слезами ходил Гришка к Поленьке, те же самые вопросы задавал. Она сказала всего три слова: "А мне-то нужно?"
Переселился Гришка вместе с супругой, раздобревшей и обрюзгшей, в старый дом, начал работать в колхозе… Колхоз жил суетливой, беспокойной жизнью. Сеяли, страдовали, доили коров, стригли овец. Соревновались за высокие урожаи. Собрания проводили, заседали, ругали друг друга. Гришка старался быть в сторонке. Это его вполне устраивало. "Где собаки грызутся, говори: "Господи, помилуй!" - шептал он. Деньжонки у него водились, одежды тоже нахапали в "Торгсине" на золото вдоволь. И коровенку купили, и хозяйством обзавелись. Ели досыта, пили вполпьяна. Приволье!
Но паника нет-нет да и залетала в Гришкино нутро. В первые же дни своего пребывания на милой сердцу земле сходил он к Сивухиному мысу, на крутояр, к заветным мешкам, потыкал землю ружейным шомполом: на месте лежали мешки, ждали хозяина. Правда, поиструхла кожа немного, но, главное, деньги целы. И оттого, что это богатство никто не нашел, беспричинный страх посещал душу. "Уж лучше бы не было его!" Страх. Он и был причиной того, что закрывался Гришка на все запоры. Ждал чего-то.
Когда началась война, и прилетели в Родники первые похоронки, и завыли сиротским воем бабы, Гришка весь внутренне повернулся. Пала в голову дума: "Мы тут в гражданскую войну между собой пластались… Потрошили кишки друг у друга… Так то было между собой… А этим фашистам, недоноскам, чо надо? Придут сюда - пострашнее ГПУ или НКВД будет!"
Все тягостнее и тягостнее приходили вести с фронта.
Народ собирал средства на танковые колонны, на самолеты, и он, в одну из ночей, совсем было уже решился отдать похороненное серебро государству. Но потом спохватился: "Посадят ведь, скажут, что награбленное!"
С того часа крепко-накрепко заклинил свои думы, затаил. "Пусть лежат деньги. Неизвестно еще, как и что будет… Может, пригодятся. Нет греха хуже бедности".
Работал в колхозе потихоньку. На трудности не набивался, от трудностей не отбивался.
5
Отцова рука далеко тянется. В штабе округа Степана принимал седой, стриженный под бокс, полковник с золотыми зубами.
- Вы Тарасов? Макара Федоровича сынок?
- Так точно.
- Так вот ты какой! Дорогой ты мой лейтенант Тарасов… Ох, сколько было у нас вместе с отцом твоим пережито. Годы, годы! Я и в Родниках ваших бывал. За колчаками гонялись!
Он, казалось, забыл о Степане, долго сидел молча, изредка покачивая головой. Потом встрепенулся, опомнился.
- Так куда же бы ты хотел, лейтенант? А? Говори прямо. У нас епархия великая. Могу и на Ямал послать!
- Мне, товарищ полковник, рекомендовано в запасной полк, готовящийся на фронт… Лучше бы, конечно, в Тюмень… Мать у нас там и брат в комендатуре, лейтенант Богданов!
- Мать? Ах, да, да! Оксана… Оксаночка. Разве она в Тюмени?
- Так точно.
- Ну, что ж, дадим тебе направление в Тюмень. Комбатом пойдешь, в полк автоматчиков.
- Комбатом?! Товарищ полковник, но я же всего лейтенант?
- Нет, ты уже старший лейтенант… Это я тебе как сюрприз приберег… Вот документы, приказ… А вот еще и Красная Звезда в придачу… Вчера получили… За полковое знамя, - полковник еще более растрогался, поднялся из-за стола. - Разреши, прицеплю самолично.
У Степана выпрыгивало сердце. Сколько радости враз. И эта атмосфера радушия, и новое звание, и награда, и, главное, предстоящая скорая встреча с любимой! Она вставала где-то далеко в глубинах сознания, быстроглазая, счастливая. Лишь после того, как офицеры из округа, поздравлявшие его с наградой, гурьбой вышли из кабинета, а полковник пожелал счастливого пути, Степан задал себе этот жегший его все время, неотступный, как саднящая боль, вопрос: "Как же она будет смотреть мне в глаза? Ведь это какое-то несчастье погнало ее замуж! Это же трагедия!"
Степан был уверен в неизменности Верочкиного чувства. "Не может такого быть, - внушал он себе. - Памятью отцов поклялись. Это уж будет святотатство, если она…" Одновременно он уговаривал себя: "Ты спокойней! Не будь жестоким! Разберись. Слышишь, Степка!" Опьяненный этими думами, пришел он в офицерское общежитие. Там все сверкало чистотой. Шеренгой стояли аккуратно заправленные койки. Лишь одна была занята. Владелец ее тяжело всхрапывал, обув в хромовые сапоги наружные ножки кровати. Степану стало весело: "Ишь, хитрец, боится, чтобы не сперли обувку!" Он сбросил шинель, уронил на пол рюкзак, прошелся по узкой ковровой дорожке туда-обратно. "Все тут временное и все такое домашнее, надежное! И чего этот храпун валяется?"
Степан подошел к спящему, обомлел. Это был Игорь Козырев. Его нос, его лоб, подбородок. Седые виски? Нет, не Игорь. Морщина, перепоясавшая лоб, глубокие складки вокруг рта. Если это Игорь, что с ним?
- Игорек, - тихо позвал Степан.
- Степа? - Игорь смахнул одеяло, тяжело сгорбился на кровати.
- Что с тобой? Откуда ты взялся?
- Сейчас, - Игорь подошел к умывальнику, плеснул в лицо воду, тщательно растер полотенцем. - Откуда, спрашиваешь? Из дому я, Степа. В отпуске был.
- Говори, что случилось?
- Сейчас, - он полез в мешок, достал объемистую фляжку, вынул свою заветную рюмку, подарок отца, бывшего буденновского командира, с красиво и ловко выгравированной надписью по боку: "Русскому есть веселие пити", налил полную, с "копной".
- На, держи! Помяни моих… Всех, - он затрясся в рыданиях. - Отца, маму, Сонечку… и… Анютку… на отдельной веревочке, как партизанку… Ей три годика было, Анютке…
- Сволочи!
Игорь остановил Степана. Они сцепили мизинцы (в училище так вызывали на разговор по-братски).
- У меня сейчас философия, Степа, такая: обязательно выжить, обязательно победить. Я пойду на них с винтовкой, пусть с вилами… Для немца вилы - то же ружье… Или с топором. Ты меня извини! Буду разбивать черепа, как арбузы, резать глотки, топтать в кровь… Хватит, Степа, быть униженными, лопнуло терпение!