Видно было: нравится Гришка писарю. Ухватистый парень растет. К тому же на Дуньку частенько глаза пялит, а сбыть ее, придурковатую, с рук Сысой никак не мог. И у Самариных тоже радость. Хлебушко появился пшеничный - надежда и жизнь. Полегчало Поленьке. Александра Павловна сахаром с крендельками ее подкармливала, лекарствами разными пользовала. Сейчас и хлеб добрый, хотя и немного, да есть. Жива будет.
- Ешь, Поленька, да знай: без меня вы все бы с голоду поиздыхали! - говорил Гришка.
19
Больше двух месяцев катался в горячке Иван Иванович Оторви Голова. Только после Рождества поднялся. Пришел утром к Самариным серый. Спасли его в день Марфушкиного венчания от верной гибели Тереха и Макар. Всю покровскую ночь бродили они по Родникам. Клеили листовки. Возвращаясь домой, заметили - пилигает лампа в домишке Ивана Ивановича, на кухне.
- Дай погляжу, что там деется! - Тереха перескочил палисадник, заглянул в окошко. Оторви Голова стоял посередине избы с вожжами в руках. Он неторопливо перекинул их через деревянный брус у полатей, сделал петлю, встал на табуретку и перекрестился. Не успел Тереха ойкнуть, как Оторви Голова соскочил с табуретки.
- Скорей, Макарка, в избу! Он, гад, в петлю полез!
Они выворотили вместе с косяками дверь, забежали в домишко и сняли удавленника. Когда Иван Иванович начал дышать, кинулся Макарка вдоль Родников, добежал до писарева дома, нащупал около ворот осколок каленого кирпича, рубанул по окну.
Раньше Ивана Ивановича знали в деревне как простоватого, наивного мужичонку. Ходила прилипчивая байка, что однажды, но своей простоватости, Иван чуть не довел село до большого пожара. Пришел как-то к куму своему Платону Алпатову, поздоровался, уселся покурить. Платон с семьей в это время завтракали. Вылезши из-за стола, Платон спросил Оторви Голову:
- Ты, поди, кум, за делом пришел?
- Да, за делом… У вас, кум, баня горит, так я думаю: зайду, скажу.
Баня действительно уже догорала, и огонь бежал к пригонам по расстеленному полосками льну… Мужики подсмеивались над Иваном, рассказывали о нем разного рода потешки, но хорошо знали, что Иван, хотя внешне и прост, в самом деле - умный, порядочный человек. И они любили Ивана за кротость нрава, за его смекалистость и честность.
Не вязалась у Ивана Ивановича дружба только с Гришкой. Еще на прошлогодней покровской ярмарке ходили они вместе по рядам, приценивались да приглядывались. Побывали в рыбном ряду, осмотрели конный. Зашли в старый брезентовый балаган, разрисованный желтыми рожами, посмотрели, как китаец вытаскивал изо рта то красные, то зеленые ленты.
- Обман сплошь, - сказал Оторви Голова. - Айда домой. Все одно - в карманах-то у нас ветер. Чего зря глаза пялить.
- Погоди, дядя Иван. Вон цыганы вроде. Посмотрим.
- Ну, давай!
- Эй, православные, кто собаку купит? - кричал молодой цыган. - Зайца берет, волка берет, ведмедя берет!
Одет цыган был более чем легко: на голове - драный казачий картуз с красным околышем, на ногах - белые вязаные носки и глубокие резиновые калоши.
- На покровскую ярмарку приехал, едрена-копоть, а пимы не надел! - сказал ему Оторви Голова.
- Пимы-то были, дядя, да просадил я их вчерася в карты. Шубу соболью проиграл и шапку боброву… Голый, можно сказать, остался!
- Вон оно как.
- Да разве ж я стал бы продавать своего любимого Борзю. Ни в жисть. Каждый день то по зайцу, то по куропатке приносит. Это не собака - клад. Дороже отца родного.
Цыган погладил кобеля, продолжал свое:
- Эй, православные! Кто собаку купит? Зайца берет, волка берет, ведмедя берет!
- Слушай, дядя Иван, - поманил Гришка своего спутника в сторону, - покупай собаку!
- Нашто она мне?
- Сам знаешь, с хлебом-то худо, так мы на охоту ходить будем, зайцев травить. Не пропадем все равно на мясе-то. Заяц, он, конечное дело, не баран, но все же мясо… А мы спарим их, дядя Иван, с моей Куклой. Так они вдвоем-то, у-у-у-у!
- И на колонка, поди, можно будет, и на лисицу? - спросил Иван.
- Ишо как!
- А ну, спроси у цыгана, сколь просит.
Гришка на одной ноге - к цыгану.
- Значит, пес, говоришь, добрый?
- Шибко добрый.
- А цена?
- И цены ему никакой нету! Сердце у меня заходится, как о цене начинаете спрашивать!
- Не ломайся, дело говори, сколь стоит?
- Давай пимы хорошие да шапку новую. Али целковый. Все равно.
- Да ты что, дуришь, что ли? За эту шалаву целковый? - Гришка повернулся и зашагал прочь.
- Постой, красавец! - гаркнул цыган.
- Ну, что?
- Ладно и подшитые пимы, бог с тобой. Али полтинник. Куда деваться?
На этом и срядились. Смекнул кое-что Гришка - и к Ивану Ивановичу.
- Всего рублевку и просит-то. Давай, дяди Иван.
Отвернул Иван Иванович полу, достал платок, растянул ячневыми зубами узел.
- На, веди Борзю.
Весело заприпрыгивал Гришка: обманул цыгана, обманул и Оторви Голову, полтинник в кармане есть, разоставок.
Никакого рвения к охоте кобель, однако, проявлять не собирался. Он часами лежал посередине двора, не лаял на чужих, не ласкался к своим. Только вскакивал иногда, будто чумной, и крутился на месте, пытаясь схватить зубами лохматый, в репьях хвост.
- Ну как, Иван Иванович, собака-то? - спрашивали мужики.
- А что?
- Зайцев-то имат?
- Имат… Да поймать-то не может!
- Отчего так?
- Оттого, что эта псина только и умеет, что жрать в три горла. Морковку сырую и то ест. Ей на живодерне место. Надул меня цыган… И все через этого варнака, Гришку!
- Я-то причем, - оправдывался Гришка. - Ты сам выбирал, а на меня грешишь. Тебе сроду в добры не войдешь!
- Пошел ты от меня подальше, - сердился Иван.
Поприветствовав сейчас семью Ефима, Иван Иванович, как и обычно, присел под порогом и закурил. Был воскресный день. В такие дни мужики любили собираться вместе у кого-нибудь в хате, судачить о том, о сем.
- Солома, слышь, Алексеевич, выходит, - зачал Оторви Голова. Отпусти на завтра Тереху за соломой съездить… Помоги немножко. Я у писаря солому-то выпросил, а на Бурухе на одной не привезти, слаба стала кобыленка… Вашего Гнедка бы припрячь.
- Да и у меня, Иван Иванович, такое же дело. Вот встаю и чешусь: чем прокормить коровешку? У меня и соломы-то нету.
- Амбар раскрывай. У тебя должно хватить до нови… Ты уж помоги мне. Я разочтуся.
- Ну куда тебя денешь. Поезжайте завтра.
Мужики помолчали. Мирно потрескивали в печке дрова, насвистывала за окном метель.
- Напугали Сысоя-то, - продолжал Иван Иванович. - Белый ходит, как береста! Листовки ети крепко на сердце ему легли… Из губерни тюрьмой грозятся… Он даже брюхом маяться стал! Боится.
- Кухарка говорит, неправда вся в листовке-то сказана. Наговор облыжный. Царь всегда за народ стоит.
Тереха лежал на полатях и силился уснуть: зимой по воскресеньям отец нежил сына-большака, разрешал ему поваляться почти до завтрака. При последних словах Ивана Ивановича Тереха не вытерпел, свесил голову с полатей:
- Брехать ты мастер, дядя Иван. Верно говорят: свинья борову, а боров всему городу.
- Ты чо разошелся-то?
- А то, что писаревым кухаркам не надо веры давать. Думы у них лакейские. Они тебе наговорят! Шкуру будут сдирать и все ласково: дорогой, мол, дядя Иван, мы сдерем с тебя шкуру, а царь поможет!
- Ну, ты, потише! - цыкнул отец.
- Посельгу посадили за треп и этого нашего полудурка тоже посадят, - добавил Гришка.
Но Тереху остановить было уже нельзя.
- Если хотите знать правду… Сама царица там, где в двенадцатом году рабочих расстреливали, денежки наживала. Она с хозяевами приисков - одна компания… А министр о расстреле на Ленских приисках сказал, что так было и так будет. Жди от него, от царя-батюшки, помощи, так последние штаны сползут. Это же паразиты!
- Стало быть, сметать всех надо?
- А как вы думали? Был я недавно на зимовье у Бурлатова. Там болезнь такая у телушек пошла, "повалка" называется. Так он приказал всех поколоть и сжечь… Вот так и с правителями нашими надо. Под корень.
- Ох, какой храброй, - начал заикаться Гришка. - Как бы тебя не угомонили!
- И чего тебе надо, хориная твоя морда? - Тереха спрыгнул с полатей.
Нашкодившим котом метнулся Гришка к двери. Знал: от души налупит старшой.
Иван Иванович, запрокинув голову, мелко, дробно хохотал.
20
На масленой неделе блинный дух шел по селу. Коней-бегунцов богатые мужики пшеничными сухарями прикармливали. Возились с хомутами, деревянными боронами и сохами-пермянками, готовились к весне те, что победнее. Из кожи лезла, чтобы не заморить своих бурух, голытьба. Жгли парни масленку.
Школа не работала. Сбилось здоровье учительницы. И хворать не хворала, и боли никакой не было, только потная ночью просыпается. Мечется, стонет во сне. И все время Макар стоит в глазах и будто укоряет за прошлые оплошности. Стыдно самой себе сознаться, но после того, как получила от него письмо, растревожилась душа. Много испытал в жизни Макар, хотя и был еще молоденьким. Быстро поднялся. И потянуло к нему Саню неудержимо.
"Читаю книжки. Тут разрешено, - писал он в письме. - Перечитываю больше старое, что у вас когда-то брал. И все кажется новым. При встрече смогу ли чем-то отблагодарить тебя, дорогая моя учительница, за мое просветление?"
- Меня? Благодарить? Я же виновата в твоем аресте, Макарушка!
Она лежала в темноте и в беспамятстве говорила, говорила:
- Останься живой, не сознавайся, береги себя! Хоть бы разочек взглянуть на тебя, мой великан!
Однажды глухой ночью, в середине недели, кто-то беспокойно постучал в окно. Саня отбросила запор. На пороге стоял он, целехонький, невредимый.
- Здравствуй! - он, улыбаясь, зажал здоровенной ручищей ее руку. - Не ждала?
- Ждала, - вспыхнула вся. - Очень.
Макар крепко обнял ее и поцеловал. Она заговорила полушепотом:
- Я знала, что ты вернешься. Чувствовала. И сны были такие, вещие…
- Сбежал я, Саня. С пересылки ушел. По лесам почти месяц двигал. Благо, не впервой.
- Розыск идет?
- Безусловно. Ясным месяцем перед властями, хотя и родниковскими, не покажешься.
- Сейчас чаю согрею. Отдохни. Придумаем что-нибудь.
Макара не узнать. На нем чиновничий треух, вельветовые шаровары и на высоком подборе сапоги… Только веснушки те же на переносье да шея такая же пружинистая, из одних сухожилий. К полуночи под полом они устроили из досок кровать. Застелили матрац чистыми простынями.
- Вот тут и поживешь пока. А потом… - Саня закрыла глаза, выдавились из-под ресниц слезы. - Наших почти половина по тюрьмам… Как быть? Шевельнуться нельзя.
- Что-то непохоже на тебя так пугаться… Выше нос держать требуется. Расслабляться не время.
Макар старался перевести разговор на что-то другое. Улегся на кровати, вытянулся, засмеялся.
- Как раз на мою длину доски. Славная хата. Переселиться тебе надо сюда же, хозяюшка.
Она вспыхнула опять, замерла, тихонько подложила еще одну подушку. Потушила свечу.
Синел над Родниками рассвет. Шептались около школы березки. Пропел первый петух.
21
Поскотина ранней весной убралась цветами и полыхала до самого августа, будто цыганский платок. С началом посевов учительница распустила школьников на летние каникулы. Сидели вечерами с Макаром, плотно занавесив окна. Часто приходил Тереха, коричневый от загара, с тяжело обвисающими руками.
Макарка мечтал:
- Может быть, сын у нас будет. Или дочка. Вот они-то уж новую жизнь увидят.
Саня несердито стукала Макара маленьким кулачком по спине:
- О боже мой, ну что ты говоришь?!
- Это да, это будет, - улыбался Тереха.
- Я как умела, учила вас видеть правду, - говорила Саня. - Сейчас вы, каждый, хотя бы по одному человеку этому же научили.
- Ты в этом сомневаешься?
- Нет. Но это трудно.
Многое случилось не так, как мечтали. Началась первая империалистическая война. В день объявления ее вломился в школу урядник с понятыми. Перевернули все вверх дном. Угнали Макара.
На сходе, когда начальство рассказывало о рекрутчине, мертвая висела тишина. Без горячности, какая бывала на таких же сходах по поводу дележа покосов, встречали Родники войну.
По-обыденному убывать стали люди. Как гороховые стручки отрывались от родного стебля. Был бойщик Егорка, а сегодня нет его. Ушли спасать Расею Иван Иванович Оторви Голова, Федотка Потапов, отец и сын Алпатовы.
Перед отправкой исповедывались в церкви. Отец Афанасий за неимением времени делал это чохом. Он закрывал ризой по три, по четыре новобранца, спрашивал:
- Не грубили отцу-матери?
- Грешны, батюшка! - отвечали новобранцы.
- Не обижали ближнего?
- Грешны, батюшка!
- Не богохулили ли веру господню?
- Не грешны, батюшка!
- Не слушали ли проповедей против богом данного правительства?
- Не слушали, батюшка!
- Да примет господь все ваши вольные и невольные прегрешения, воздаст вам в награду царствие небесное! - завершал исповедь поп и громко звал следующих.
Терентия забрили в первые же дни. Хотя очередь была и не за ним, но писарь сделал свое дело.
Виной тому была длиннохвостая деревенская сплетня. Вскоре после свадьбы поползли по деревне слухи: живет Марфушка-то вовсе и не с писарем, а с пастухом Терешкой. Шепнула об этом Сысою Ильичу супруга старшины, Татьяна Львовна, сваха любимая: "На гумне не раз видели и около озера. Ты уж гляди. Поучить бы надо!"
Разъяренным зверем заскочил Сысой Ильич после такого сообщения к себе на двор, прошел прямо в конюшню, справил нужду и взял кнут. Глаз его горел хищно, бородка вздыбилась.
- Иди скажи хозяйке, чтобы вышла, - рявкнул на работника.
Тот мигом слетал за Марфушей.
- Стерва ты, потаскуха! - писарь взмахнул длинным кнутом. - На моих пуховиках с чужим спать?
- Что-о-о?
- Блудная сука!
И тут взбеленилась Марфушка: схватила метлу, стоявшую возле телеги, начала тыкать в писарев нос:
- На тебе, старый хрыч, курея кыргызская!
Писарь ударил ее кнутом, но кнут, обернувшись змейкой вокруг Марфушки, выпал из рук. Рассерженная молодка начала бить Сысоя Ильича по голове. Писарь бегал по двору, закрывался руками. Стрельнула на штанах пуговица (остальные Сысой Ильич впопыхах застегнуть позабыл), сползли по колено плисовые, упал, завизжал:
- Брось, сатана проклятая! Брось, говорю!
На заборах уже сидели любопытные ребятишки.
- А здорово, слышь, она чешет!
- Так ему и надо, чирью!
- Все-таки жалко, робя, баба, а бьет!
- Кого там бить-то? Гниду?
Звякнула калитка. Заглянула в створ бегавшая в лавку Танька Двоеданка. Ахнула и скорее бежать. Стало все ясно: уж если Танька узнала с уха на ухо, то слышно будет с угла на угол.
- С топором бегала молодая-то за Сысоем Ильичом. Догола его раздела. Срубить голову метила, да не дали: работники помешали.
- Брешешь?
- Вот те Христос! Терешка-пастух научил ее. Сруби, говорит, ему башку-то, и богатство все наше будет!
Горькими были Терехины проводины.
Мать молча вытирала передником слезы, отец как-то сразу осунулся, затих. Поленька спряталась в пригоне и скулила, как по покойнику. Только Гришка ходил петухом: "За старшего останусь. Не так дела поведу".
Перед уходом в волость, куда собирали рекрутов, позавтракали всей семьей, склали, что осталось на столе, в солдатскую котомку, присели по русскому обычаю.
На волостном крыльце стоял писарь и громко перекликал собравшихся.
- Долгушин?
- Я.
- Потапов?
- Тут.
- Самарин?
- Я.
Когда подводы двинулись от волости, завыли бабы. Тереха наскоро обнял своих, вскочил в телегу.
- Стойте! Стойте! - как подрезанная закричала мать Терехи, Ефросинья Корниловна. - Не увозите моего соколика!
И упала, забившись в пыли. Подводы остановились. Тереха подбежал к матери, поднял ее, поцеловал еще раз. И увидел Марфушку. Она стояла около парадного крыльца, не решаясь приблизиться к телеге. Затем, будто подтолкнутая кем-то сзади, кинулась в толпу, пробралась к любимому, повисла на шее.
- Терешенька, родненький! Береги себя. Дите у нас будет. Береги!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Прошло три года. Мало кто остался в Родниках из Саниных друзей. Затихло село, пригорюнилось. Бабы да старики в домах. Богател Сысой Ильич, радовался успехам своего сына Николая, третий год служившего в уездном городе. Косолапил по улочкам румяный, как сдобная ватрушка, Григорий Самарин. Он замужичел: усы начал отращивать, бородку. И брюшко поднялось, будто тесто перевалило через опояску. Только в плечах остался жидким да корявины прежние.
- В некрутчину тебя, Гришка, пора уж, - говорил Сысой Ильич.
- Нет, дядя Сысой! Молодой я ишо! Да и больной!
- Какой ты, к едрене-фене, больной, скоро етим местом печку начнешь сворачивать.
Ухмылялся Гришка, знал: шутит волостной писарь. Тугой супонью завязался у них потайной узелок. Заметил как-то Гришка, что сыплет писарь в свою завозню, полную казенного хлеба, желтый озерный песок.
- Зачем это? - спросил у работников, возивших на подводах желтую поклажу.
- В проходы, на пол. От сырости.
- А-а-а. Ну, а мне показалось на продажу! - хохотнул Гришка.
Глаз не спускал он с Сысоева двора, то и дело вертелся подле кабака, приплясывал: "Зачем тебе песок, старый ирод?" Весной со всех окрестных сел нагнали к складам подводчиков. Каждый день вереницы телег и пароконных бричек, груженных пшеницей, уходили со двора Сысоя Ильича.
- Пусть кушает во здравие православное воинство. Дай бог победы ему! - крестился писарь.