- Я думаю, - заговорил Тереха, - этот член уездной управы ни хрена не понимает в политике, хотя и революционер. Или же он притворяется! Война, мужики, это вот что! - Он высоко вскинул обрубок руки, как бы стараясь показать его самому дальнему. - Мира надо! Не войны. Мир нужен и немцам. Они такие же, как и мы, люди. Землю надо бедному крестьянству сейчас же! Сказки да посулы таких прохвостов, как Колька, мы слышали не раз! Дадим, мол, землю, а ты пока что иди башку подставляй под пули!
Загорланили в отчаянии романовские:
- Зеленый ишо учить-то!
- Зеленый? А ну, выходи сюда, кто это сказал! - Тереха рванул на себе гимнастерку. - Я полный кавалер! Руку там оставил. А за што?
- Верна-а-а!
- Трудяга вечный!
- Долой войну!
- Тихо! - на телеге, рядом с Терехой, встала учительница. Звонко, как на уроке, сказала:
- Война не нужна ни крестьянам России, ни рабочим! Вот здесь, среди вас, стоят десятки сирот… Кто еще хочет быть убитым или осиротеть? Кто хочет гибели сыновей, братьев, отцов? За чужие интересы, за интересы богачей и шкурников?
В переднем ряду заплакала женщина. Вопль ее всколыхнул толпу:
- Никто! Никто!
- Долой их, сукиных сынов!
- Товарищи! - это слово прозвучало в Родниках в первый раз. - Предлагаю принять резолюцию: "Настоящая европейская война начата царями и классом капиталистов. Трудовому народу война не нужна. Долой империалистическую кровопролитную бойню!"
- Долой! - кричали в толпе. - Хватит, попроливали нашей кровушки!
- Правильно, Александра Павловна, - шептал себе под нос стоявший в передних рядах Иван Иванович.
- Нет! Погодите! - Колька опять вскочил на телегу. - Так дело не пойдет! Не верьте тем, кто продает Россию! Не верьте немецким шпионам!
- Сам ты немецкий шпион, курва!
- Брехня все это!
- Давай за резолюцию!
Занялись Родники. Разломилась ржаная коврига на два ломтя. Но, как ни бились Саня с Терехой, все-таки резолюцию по большинству голосов провести не могли: бедняков на сходе было мало, а середняк молчал. И в земскую управу избрали тех, кого намечал Колька. Все вроде осталось так, как было. Только не совсем так.
Уединившись с отцом в конторку, поручик Николай Сутягин сказал:
- Этого безрукого опасайся. Он на все пойдет. Неплохо бы его совсем… - Колька провел пальцем по горлу.
- Ничего. Ничего. Обретается, - обещал писарь.
Ночью Колька уехал.
5
Гришка Самарин женился незадолго до схода на писаревой Дуньке. Хотя немножко придурковата и ряба была Дунька и постарше немного Григория, но он радовался. С лица воду не пить, а стать зятем Сысоя Ильича - в добрые люди выйти. Перед свадьбой сводил его писарь в свой потайной подвальчик, показал два кожаных саквояжа, сказал: "Твои". - "А что в них-то?" - полюбопытствовал Гришка. "Деньги. Серебро". - "А сколько?" - "Шесть тыщ". - "Ну, раз мои, - заторопился Гришка, - так уж я заберу их к себе, стало быть". - "Забирай". - Глаз у Сысоя Ильича блеснул волчьим блеском, но перечить зятю скрепился. Не хотелось скандала. Поздним вечером увез Гришка саквояжи, на своем подворье спрятал.
Вскоре после свадебных гулянок он разругался с женой. И потом все пошло колесом.
- Ворона ты желторотая, - вставая утром, говорил Гришка и брезгливво смотрел на Дуньку, - не видишь, хлеб-то сожгла!
- Заткнись, идол! - отвечала Дунька. - Подумаешь, какой барин. Давно ли куски собирал, а сейчас куды там… чистый граф! Хлеб сожгла!
Гришка багровел от злости, подходил к супруге с кулаками, грозил:
- В морду захотела, ржавчина проклятая!
Дунька испуганно глядела на него и начинала выть:
- Вышла за окаянного… Лучше бы век в девках сидеть, издеватель!
Однако о ссорах не знали даже соседи. Появись только кто на дворе - пропадали слезы у Дуньки, и Гришка степенно распоряжался женой: то подай, это поднеси и так далее.
Гнул Гришка в дугу сестричку младшенькую, малолетку Поленьку, кричал и на мать родную:
- Хлеб-то жрете, так хоть порядок в доме держите. А не то катитесь на все четыре, дармоеды!
Наверное, от злобности этой сыновней и слегла Корниловна. Немели ноги, кружилась голова. Часто исчезало сознание.
- Обстирывай тебя, обмывай, - добивала старуху Дунька. - Навязалась на мою голову.
Тереха пришел к матери сразу же после схода. Корниловна лежала на кухне, дремала.
- Мама! - шепотом позвал Тереха. - Мама!
Корниловна села на кровати, заплакала.
- Терешенька! Родненький ты мой!
- Не надо плакать, мама!
- Тяжело мне тут, Терешенька! Новый дом. А в новом доме, говорят, всегда покойник бывает. Умру я.
- Не слушай никого.
- Сыночек мой, миленький ты мой сыночек! Иди давай в наш домишко. С Гришкой не скандаль. Ну его. Расколачивай окна, двери. Уйдем отсюда. Бог нас простит!
Гришка пришел позже. Хмельной изрядно. Красный.
- Ты, браток, хоть бы поздоровался, что ли? - обнял он Тереху. - Давай, Дуня, за стол гостенька дорогого сади!
Дунька в новом кашемировом сарафане, в черной косынке с голубыми прошвами и цветами, выглядела игуменьей.
- Проходите, Терентий Ефимович, - поплыла она в горницу, явно стараясь похвалиться и покрасоваться перед бедным солдатом своим новым гнездом. Видно было, денег Гришка не пожалел: комнаты раскрашены масляными красками, на потолках петухи, канарейки, райские птицы, по простенкам и божницам холстяные и коленкоровые рушники, выложенные гарусом по канве. На столах скатерти с кистями - работа лучших родниковских вязальщиц. В маленькой горенке, у задней стены, - большая красного дерева кровать. На ней гора подушек в барневых и филенчатых наволочках. На тюлевой занавеси - кремового цвета лилии.
Выпили по стакану первача-перегонца. Тереха закашлялся.
- Дуся! Квасу бы! - елейно попросил Гришка.
Дунька не привыкла к длинным платьям, батюшка-то сызмальства в черном теле держал из-за своей жадности, кинулась через порог, наступила на подол, упала, облила выкладные половики. Тереха хохотал, не сдержался. Гришка начал сердиться: от злости наливались корявины кровью.
- Помаленьку надо, Дуня-я-я!
Разговор между братьями не вязался: одну постромку в разные стороны тянули.
- Вот, домишко себе огоревал.
- Вижу. А на какие шиши?
- Подкопил малость. Подработал. Охотничал две зимы.
- А-а-а.
- Останешься ночевать?
- Нет, парень, в отцов дом пойду!
- Как хотишь. Там окошки заколочены. Все цело. И дрова даже есть.
Гришка и любил и не любил своего старшего брата. Чаще всего завидовал… Помнит себя еще маленьким… Тереха никогда не давал его в обиду. Сам Гришка такого никогда не делал. В отрочестве учил его Тереха мастерить силки, плавать на лодке, Петь песни. Ничему этому Гришка по-настоящему не научился. Хороший брат Терешка! А на душе кошки скребут: этот хороший может такое натворить - век не расхлебаешь. Время стоит колючее. Как раз по его норову!
До полуночи колотился Тереха в своем домике: открыл ставни, затопил печь, вымыл пол, протер мокрой тряпкой двери. Потом посидел немного, покурил и вышел во двор. Провалилась у пригона крыша, падало прясло. Эх ты! Нашел возле амбарушки старую деревянную лопату и принялся выбрасывать со двора снег и мусор. Вымел у ворот и за оградой. Когда кончил работать, двор показался маленьким и уютным. Болели от усталости суставы. Жгло культю. В избе висел настой недавно выкуренной цигарки. Нагрелась печь. Запахло жилым. Закусив остатками пайка, полученного еще в лазарете, Тереха потянулся, сказал себе: "Вот мы и дома!"
Раскинув на печке шинель, он положил под голову котомку, закрыл глаза. И сразу же встала перед глазами Марфуша, тихая, ласковая. Дымилось за околицей сенокосное сорокатравье, грелась земля, и мужики подымались по утрам с ясной головой, разминая занемевшие мускулы, вздрагивая от прохлады… Шли Тереха с Марфушей с дальнего покоса в Родники по буйным, в пояс, зарослям трав, ловили густой аромат луга, хмельные от радости. …Брался Тереха за литовку, звенел смолянкой, ухал и шел в упоении прокос, выбирал разнотравье под самую пятку. А сзади шла Марфуша. И все время румянец пылал на ее щеках, а коса, толстая ковыльная плеть, моталась по спине. Они хватали охапками свежескошенную траву, падали на нее, прижимались друг к другу… Выросла с самой середины прокоса писарева голова, протянулась волосатая рука, белая, пухлая, нерабочая. Схватила Марфушу за косу, потянула к себе в подземелье.
- Тереша! Терешенька! - позвал кто-то.
Тереха вздрогнул, открыл глаза. Рассветало. Посреди избы Марфуша и Саня. За окном подводы и кто-то возится с поклажей. Слегка смутившись, Марфуша вскочила на скамью возле печки, бережно прикоснулась холодными губами к любимому, тихонечко шепнула на ухо:
- Я совсем приехала. Больше никуда от тебя не уйду!
Как бы в подтверждение сказанному, раскрасневшийся Федотка Потапов и еще какой-то парень внесли узлы.
- Принимай гостей, Ефимыч! - сиял Федотка. - Кошка покаялась, постриглась, посхимилась, а все равно мышей во сне ловит! Что поделаешь? Природа. Давай, говорю, запрягу Рыжка да и отвезу тебя к нему. Согласилась.
- А писарь как? - нахмурился Терентий.
- Не живу я с ним. Как тебя проводила, так и ушла. В людях все время, а то в школе у Александры Павловны мешаюсь. Намучились со Степкой, едва тебя дождались!
- С каким это со Степкой?
- Скоро узнаешь.
- Я тебе нарочно ничего не сказала там, на станции. Думаю, и меня забудешь, побежишь, - засмеялась Саня. - Степка - это сынишка твой растет. Радуйся!
Тереха припал лицом к Марфуше:
- Верная ты моя, добрая. Спасибо тебе!
- Ну, все пожитки, кажется, выгружены, - докладывал Федотка. - Поехали теперь в школу за самым главным.
В школе, в Саниной комнатке, на столике, покрытом белой скатертью, пофыркивал самовар, стояла бутылка вина. За ширмой громкий ребячий голос повторял и повторял:
- Огул-л-л-цы огул-лул-цы, помидолы, яицы!
- Не умеешь, не умеешь! Помидор-р-р-р-ры, понял?
Саня приложила палец к губам:
- Т-с-с-с! Там идет урок!
- Чьи это?
- Не сдогадался? - Федотка расплылся в улыбке. - Твой наследник… Да моя дочура Веруся, слышь, учит его!
Тереха скинул шинель и, нагрев руки о печку, прошел к детям.
- Степушка! - позвал.
Малыш повернулся, заложил руки за спину, разглядывал Терентия.
- Я знаю, кто ты, - наконец сказал он.
- Кто же?
- Ты мой тятя!
Он пошел навстречу Терехе. Оказавшись на руках, уткнулся носом в шею, шепнул:
- Я давно тебя жду. Где ты ездишь?
Солнце продралось сквозь туман, залило школьные окна ярким теплым светом. И холодные струи поземки, катившиеся по степи, замерли.
6
Черемуховый куст, стоявший на крутояре, нынче долго не набирал цвет. Родниковцы проходили мимо, хотели разглядеть в листве хотя бы один белый огонек, но тщетно. Перед самым цветением нахлестал ее ветер, снег мокрый испятнал зелень. "Погибла", - думал народ. Ан нет! Через одну ночь после бури обтаяла и оделась в подвенечную фату.
Вовсю старался наскоро испеченный эсер Гришка агитировать мужиков за свою "линию". Вскоре после ночного уговора в писаревом доме повстречал Гришку тесть Сысой Ильич.
- Ты, Гришка, эсер?
- Что это такое?
- Ну, революционер.
- Я им уж давно.
- Не шути, присягу-то принимал? Подписывал?
- Нет. Я блевал шибко. Лишку выпил винища-то!
- А это чья роспись?
- Ну дак што?
- Надо не трепаться, а толковать с мужиками по делу, - прижал зятя Сысой Ильич. - Кто у нас опора, на чем держава стоит? На мужике. И не на голодранце каком, а на хозяйственном. Вот ты и разъясняй. Мужики веру в тебя покуда имеют! Бедняцкий ты все-таки сын!
- Ладно. Бедня-я-я-цкий! Мы ишо поглядим!
- Гляди. К тому же ты ведь еще и власть - член волостной земской управы. Шишка на ровном месте!
Однако после схода, на котором выступали учительница и Терешка, никакой управы на родниковских мужиков сыскать было уже невозможно. Слово не пуля, а к сердцу льнет. Задели за живое Тереха с Саней. Роились мужики возле волости, судили-рядили. Особенно горластыми стали те, кто вернулся с фронта. Они презрительно взглядывали на сидевших в тылу, забивали Гришку вопросами, а если он начинал путаться, материли его, несмотря на чин. Гришка, наученный Сысоем, доказывал, что партия эсеров нуждается в крепких хозяевах: не лодырей же слушать.
- А ты лодырь? - тыкал в него культей Тереха.
- Я? Как я?
- Ну вот ты, лично?
- Ты что, Терентий? Белены объелся? Не знаешь, кто я?
- Вот я и спрашиваю, отец наш всю жизнь гнул хребет и помер в батраках, ни в честь, ни в славу. Он, по-твоему, не хозяйственный был, лодырь? А писарь вечно в руках литовки не держал, а живет, как пан! Кто же лодырь?
- Так вот, у таких хозяйственных людей и надо учиться! - осекался Гришка. - Ведь у нас на крепкого мужика опора! Социал-революционеры всех мужиков крепкими намерены сделать, чтобы вся власть в руках мужиков была!
- Ну, а которые на заводах?
- Они все наш хлеб жрут. И с ними нам не по пути. Захотим мы - их всех с голоду заморим. Вот какая политика эсеров!
- К чертовой матери такую политику, - рубил воздух Тереха. - Это собачья политика, Гришка. Себе мякоть, а другому человеку - мосол!
- Ну и будете голопятыми ходить!
- А ты-то с чего забогател?
- Не ваше дело.
- Знаем чье дело, - вступила в разговор Александра Павловна. - На писаревых подачках живет. Деньжонок, наверное, раздобылся. Наемный!
- Замолчи! - одичал вконец Гришка. - А то я тебе…
- А ну-ка ты, сундук писарев, потише! - наступили на него мужики. - Учительницу не тронь, не чета тебе! Мы ведь не поглядим, что ты чином стал, быстро кости твои в пестерюху складем!
7
Жизнь молотила Ивана Ивановича крепко. Била не куда-нибудь, а все по темечку. Не раз вспоминал Иван притчу, оставленную еще отцом: "Лучшего таланту нет на свете - середины держаться. Вот столбик, к примеру, наверху - богачи, на низу - беднота, а ты - посередине. Повернулся столбик нижним концом кверху. На верху оказывается беднота, на низу - богачи. А ты где? Опять же посередине!"
Пробовал Иван жить так. Не вышло. Сначала кровинку его, Марфушку, затянула беднота, изувечила, потом, в годы солдатчины, Секлетинья, оставшись одна, не удержала лошадь. Подохла Буруха с голоду. Ну какая же тут середина!?
Тосковал Иван по коняге. Каждое утро выходил во двор, шагал к пригону. Вот бы сейчас стукнули запоры, и она бы заржала. Затрясла мелко-мелко ноздрями. Нет Бурухи!
Садился на завалинку, курил самосад. И смертная тоска кипела в сердце. Хоть в гроб ложись. Эту штуковину он давно уже сделал. В амбарушке на подкладенках стоит. Ждет своего времечка.
- Власть мужику, болтают, отдали, а где же она? Кровопивцы как жили, так и живут, - произносил вслух Оторви Голова, крутя козью ножку.
На вершине тополя каждое утро митинговали воробьи. Укатил на пашню сосед. Молотить люди собираются. А ему куда податься?
Стукнула калитка. Всхрапнул конь. У ворот появился Гришка Самарин. Привязал к столбу жеребца, подошел к Ивану, по ручке поздоровался.
- Здорово, дядя Иван!
- Доброго здоровьица!
- Что призадумался, затужил?
- Да чего там тужить, коли нечего прожить. Не тужу я.
- Сдохла, говорят, кобыленка-то у тебя? - сочувственно спросил.
- Сдохла.
- Ну, а земля как? Давай, дядя Иван, в аренду возьму?
"В самом деле, пропала Буруха, пахать все равно не на ком, так хоть наделок в аренду сдать. И то польза", - подумал Иван Иванович. Но Гришке ответил другое:
- Обожду еще! Впереди зима. Видно будет потом.
- Чего ждать-то? Я ведь задаток сразу даю, дядя Иван.
- Задаток? Ну, тогда заходи в избу. Потолкуем!
Завел Оторви Голова Гришку в гости, а тот бутылку на стол - хлоп! Выпили магарыч. Подписал Иван контракт на два года. По червонцу с десятины посулился заплатить Гришка. Да только поставить на бумажке забыл, лихоимец, что по червонцу-то каждый год.
Побежал к нему вечером Оторви Голова.
- Тут, братец, ошибка вышла!
А Гришка и ухом не повел.
- Нету ошибки, дядя Иван, мы же с тобой так и договаривались.
- Сволочь ты, изъедуга! - плюнул на Гришку Иван.
Нет, середины, видно, держаться никак нельзя. Надо прибиваться к одному берегу.