38
На северо-востоке еле забрезжил рассвет, когда Козьма Потапович, смущенный и приниженный, словно ссохшийся, вышел из здания комендатуры. Заметив на походных носилках у крыльца два трупа немецких солдат, найденных за околицей, он задержался и почтительно перекрестился. Санитар освещал мертвых электрическим фонарем, а фельдшер, сидя на корточках, давал пояснения офицеру и бесцеремонно поворачивал покойников то туда, то сюда. Оба солдата были убиты наповал выстрелами в голову.
Следом за Козьмой Потаповичем вышел дежурный ефрейтор и доложил офицеру, что телефонная линия с городом повреждена.
Козьма Потапович делал вид, что ничего не понимает, и глядел на офицера, робко переминаясь с ноги на ногу.
Офицер, злой и издерганный субъект в пенсне, молча наблюдал за осмотром убитых. Он каждую минуту поправлял пенсне однообразными, выработанными с годами движениями руки и носа.
- Эхма, - с досадой произнес Козьма Потапович, обращаясь к нему и искоса поглядывая на убитых. - Вы, ваше превосходительство, изволите на всех серчать, а деревенские наши ни при чем… Это Дядиных хлопцев работа. Налетели, убили и - след простыл. Как будто большое дело сделали… А нам, мирным жителям, перед вами за них ответ и позор нести.
- Молчать! Ваш Дядя нам ошень дорого стоит! - огрызнулся офицер.
Взойдя на ступеньки крыльца, он погрозил длинным холеным пальцем.
- Подожди, свини… Скоро ваш Дядя капут! Всем партизан будет капут!
Офицер растопырил перед носом старосты пальцы и, повернув ладонь к небу, хищно сжал руку в кулак, показывая, как будут раздавлены Дядя, партизаны и вся "неблагополучная округа".
Почесав нерешительно за ухом, староста заискивающе спросил:
- Идти домой? Разрешите?..
- Иди, завтра даешь список подозрительных крашдан. Их послайт лагерь. Там капут!
- Кому же у нас на селе подозрительным быть? И так все давно общипано… Одни бабы и ребята… Воюет, на нашу голову Дядя… Грех один… Мое вам почтенье, ваше превосходительство!
Поклонившись офицеру, Козьма Потапович набожно перекрестился на убитых солдат и медленно пошел прочь, на ходу подтягивая сползающие штаны.
Подойдя к своему дому, он остановился перед крыльцом, постоял в раздумье и грузно сел на ступеньки.
Долго сидел он наедине со своими думами. Слишком тяжелой и опасной была его жизнь. Большое напряжение духовных сил подтачивало здоровье. Каждый новый день висел над головой новым кошмаром, от которого, казалось, не было возможности пробудиться.
А дни тянулись без конца и края.
* * *
Встревоженная неожиданным вызовом старосты в комендатуру, Наташа не могла уснуть. Лежа с открытыми глазами, она ждала его возвращения.
Наконец лязгнула щеколда. Козьма Потапович вошел в избу и, остановившись около стола, оперся на него обеими сжатыми в кулаки руками. Голова его бессильно опустилась на грудь.
Наташа не шевелилась и ничего не спрашивала.
Старик, заметив, что она не спит, заговорил первым:
- Шута ломать доводится на старости лет! И за что наказание такое?
Прикрутив фитиль, он потушил лампу и прошелся по избе.
В окно сочились голубые отблески рассвета. В избе стало прохладней, звонче проскрипели половицы.
Наташа поднялась и, озабоченно разглядывая старосту, потянула за рукав:
- Присядьте…
Они сели на лавке рядом, плечом к плечу.
- Что случилось, Козьма Потапович? - Наташа вспоминала слова Васи о том, что Козьма Потапович "отколол какой-то номер".
- Двух солдат вчера вечером в расход пустили. Из наружного патруля.
Наташа сбоку внимательно посмотрела на старика. Глаза старосты уже не казались ей такими неприятными, как вначале. Из-под густых нависших бровей они смотрели грустно, устало и безразлично. Его рука тяжело и безвольно лежала на столе, собранная в несжатый кулак. На ней резко обозначились узлы кровеносных сосудов.
Тихо положив на его руку свою, Наташа спросила:
- Кто же их? Дядя?
- Нет…
- Значит, вы?
- С чего это ты взяла?
- Кажется мне так…
- От тебя, пожалуй, скрывать нет смысла. Моя работа, - сказал Козьма Потапович. Он по-отцовски обнял Наташу за плечо: - Моя дочь тебе одногодка. Только далеко ей до тебя. Ишь какая ты самостоятельная. Подумать только - военная летчица! Сбили, так ты теперь к партизанам метишь…
- Скажите, Вася передаст Дяде обо мне? Можно надеяться?
- Передаст! Он же ихний разведчик. Не думай, он только по годам зелен. Вы, молодые, похлеще нас…
Старик посмотрел в окно и заговорил снова:
- Скажу тебе на всякий случай кое-что…
- Слушаю.
- И затем скажу, чтобы ты доподлинно знала, какой я староста. Будь в курсе… Мало ли что, когда наши придут. Может, и тебе придется подтвердить…
- Пожалуйста, Козьма Потапович.
- Дело было так: как-то раз под вечер, месяцев семь назад, только зима установилась, залучил меня к себе Дядя и говорит таким голосом, что и возразить не посмеешь: "Если мы Власова (он до меня старостой был) в расход пустим, немцы, надо полагать, тебя назначат. Фигура ты для них подходящая. Да и нам ты пригодишься. Будешь продовольствием помогать, а то зима, следов не скроешь. Трудно нам и голодно. Мох жрем. Председателей наших колхозных, кто не эвакуировался, и партийцев, из тех, что остались, немцы почти всех уничтожили, надо тебе поработать. Будешь нас в курсе насчет немцев держать. Сколько войск, когда и куда прибыли, когда тронулись… Понял?" "Понял", - отвечаю. "По рукам?" - "По рукам!" - "Побожись". - "А я в бога-то не того. Не очень…" - "Тогда присягни!"
Достал он из бумажника орден Ленина - с партбилетом вложен был - и подает мне. "Держи и повторяй за мной", - говорит. "Вот, - отвечаю, - вместо повтора!"
Поцеловал я орден и билет и слово крепкое дал.
"Ладно, - сказал Дядя. - Теперь держись, а то к богу на перекладных, хотя ты и не веришь в него". "Ты, - говорю, - не запугивай, нехорошо. Я по совести буду, не за страх…"
Через месяц Власов пулю партизанскую съел, а меня, гляжу, и впрямь старостой назначают. А до того в город вызывали, через переводчика говорили. Начальник спрашивает: "Ты единоличником был?" "Был! Из кулаков я", - мажу ему. "Против коммунистов идешь?"- "Иду, как не идти!" - "Ну, зер гут! Теперь нашу власть устанавливать будешь. Тебе как раз по душе. И от нас хорошо будет. Учтем твои заслуги…" - "С особым стараньем, ваша милость!"
А сам боюсь. Пугают меня должность и звание мое. Метнулся опять к Дяде, говорю: "Боюсь чего-то… Стал вроде против своих!"
Дядя смеется: "Лавируй, выкручивайся, чтобы быть не "против", а "за"! Гибкость нужна, оперативность. Главное, снабжение наше наладь. И поморозились многие, и с голода пухнем. За тебя я отвечаю. Имей в виду: мы здесь Советская власть, а я тебя кооптирую в старосты, чтобы нам помогал. Это почет для тебя, старого черте! Дуй обратно в село!.."
А меня страх не покидает: "Как же я потом выкручиваться буду? Как отвечу перед Советской властью?" "Я буду за тебя отвечать! Удостоверю… Работай…"
Вот с той поры и работаю. Душа у меня изменилась. Вредным я никогда не был, чтобы против Советской власти. Я не изменник и не контра какая-нибудь. Так, безликий был. - Козьма Потапович задумчиво погладил бороду. - Чего греха таить. Не все мне по душе в колхозах было. Видел я, как иные лодырничали, не работали, а больше всех пили и ели. И еще кое-что нехорошее бывало… Я и не пошел… Раза два меня в райком вызывали, внушение делали, а я все свое. Да еще как выпью, так, бывало, и хаю… Один раз арестовать пригрозили… Теперь только разобрался я, что не все тогда понимал и власть нашу не ценил… Немцы помогли оценить. И знаю: не стерпеть их нам никогда! Вот и стал я нет-нет за гумнами да за околицами их постукивать. Подкараулишь - и топором! Доложил, конечно, Дяде о своей квалификации.
"Ты же, черт старый, николаевский снайпер! Чего же ты топором? Коли так разошелся, на!"
Подарил он мне "Геко" и пистолет-автомат трофейный, а сам говорит: "Крой потихоньку под нашу марку, да не попадайся, а то другую работу сорвешь! А насчет фашистов, чем больше их поляжет, тем победа скорей будет. Нам за них перед историей не отвечать! Сами прилезли… Но чтоб на тебя и тень не пала! Все на нас вали!.."
Вот и пошло у меня. Часто нельзя. С сегодняшними - девять… Их из "Геко" поснимал. Не слышно, а крепко палит ружьишко. И прикладисто. Словом, я ошибку свою прежнюю перед Советской властью искупаю. Посмотришь, первым работником стану в колхозе. Не оценил я тогда, а сейчас опомнился. - Козьма Потапович тяжело вздохнул: - Офицеришко наш пригрозил мне, что всем партизанам скоро капут будет. Не карателей ли он ожидает?.. Были такие сведения. С Дядей борьбу усиливают. Он их здорово донимает.
Известие о карателях обеспокоило Наташу.
Она спросила старосту, когда и куда они могут прибыть.
- Не сказал… Если пришлют, сдается, будут они к городе и здесь, в Воробьеве. В районе Неглинного и Пчельни тихо. Там и немцев-то нет. Одни лишь полицаи.
- Поскорей бы Дядю увидеть! - вздохнула Наташа.
- Увидишь. Васька придет к вечеру. Извести Дядю на всякий случай о том, что пруссак наш грозится. Расскажи, что вчера я двоих убил под Дядину марку, как он сам велел. Передай, что список ненадежных требует… Но я постараюсь его без списка оставить. Он сам понимает, что у нас ненадежных нет. Все это - Дядина работа…
Наташа сладко и устало потянулась, разведя в стороны руки, и зевнула так, что захрустели скулы.
- Сейчас молока похлебаешь - и айда на чердак. Днем зайти могут. А вечером либо Васька, либо кто другой объявится и к Дяде проводит.
Наташа не спорила. Ей очень хотелось спать. Она позавтракала и, прихватив с собой подушку и одеяло, по приставной лесенке забралась на чердак.
Яркий свет зари проникал туда через небольшое слуховое оконце без рамы, отороченное соломенным ежиком, и розово-желтыми пятнами ложился на комья сухой земли.
Облака, всю ночь густо толпившиеся у горизонта, сейчас таяли и исчезали. Их клочья рдели на востоке золотым шитьем.
Заря разгоралась ярче и вскоре стала полыхать ослепительными красными огнями. Весь чердак засиял янтарем. Хлысты березового настила, уложенного по стропилам вдоль ската крыши, заиграли теплыми, прозрачными, коричнево-рубиновыми тонами, пробивающиеся между ними соломинки горели, как сусальное золото.
Сбоку от Наташиного ложа высилась груда пустых бутылок и пузырьков. Тут же рядом лежали два старых колеса без ободьев, сбруя, украшенная гвоздиками с блестящими выпуклыми шляпками, и хомут. От него приятно тянуло дегтем и сыромятной кожей.
В тамбуре слухового окна большой паук-крестовик плел сверкающую под лучами восходящего солнца паутину. Повыше, размером с хорошее яблоко, висело осиное гнездо, матово-серое, похожее на клубок суровых ниток. Две-три осы, сидя у летка-лазейки, грелись на солнце и чистили крылья и подвижные, вечно качающиеся усики.
Наташа улеглась за печным боровом, постелив под себя край тонкого стеганого одеяла, сшитого из цветных треугольников ситца, и с наслаждением потянулась, глядя на клочок яркого неба в оконце. По краю борова скользнул луч солнца. Вытянутый мечом, он уперся светлым пятном в кирпичи, которые, вспыхнув пурпурно-малиновым светом, разбросали по всему чердаку теплые отблески медового цвета.
Глядя на игру разноцветных горячих оттенков и безразлично воспринимая их, Наташа задумалась о своем ближайшем будущем. Она решила во что бы то ни стало вернуться в часть и снова бить врага…
"Если не выйдет дело с Дядей, что тогда? Тогда… до Неглинного семнадцать километров, от него до Пчельни пять, всего двадцать два…"
Вскоре Наташа заснула. Но ее сон был тревожен и чуток.
39
Арина, жена Козьмы Потаповича, и дочь Маша по дороге домой узнали от односельчан про ночные события. Все сводилось к одному: Дядины люди совершили налет на Воробьеве и убили двух немецких солдат.
Сейчас жена и дочь стояли перед Козьмой Потаповичем, подавленные и притихшие. Лицо Арины, бледное и вытянутое, с неподвижным взглядом бесцветных печальных глаз, носило следы мучительного волнения. Маша держалась крепче. Ее широко открытые, слегка навыкате светло-карие глаза, поблескивая лукавым огоньком, сосредоточенно глядели на отца. Пухлые губы чуть кривились, не то в грустной усмешке, не то от усталости и бессонной ночи. На открытом лбу залегла настороженная морщинка.
Между Ариной и Козьмой Потаповичем вот-вот готова была завязаться ожесточенная, но тихая, на полушепоте перебранка.
- Погубишь ты нас, ирод окаянный! - причитала Арина, сложив сухие руки над животом. - Опостылели мне дела твои!.. - Она догадывалась, что убитые немцы - дело рук ее мужа. - Фронт далеко еще, а ты, ирод, не угомонишься никак и свои фронты здесь открываешь на погибель нашу…
- Брось, старуха, не жужжи шмелем, - мрачно и одновременно ласково проговорил староста. - Лучше вот что учти: человеку одному пособить надо…
- Кому еще? Господи, что за напасть?! - всплеснула руками Арина и беспомощно опустилась на табуретку. - Чего еще прикажешь с ним делать?
- Я тебя не заставлю с ним дела вести и решать всякие оперативные и актуальные вопросы. Тебе спецнагрузка по хозяйственной линии. Материальное обеспечение… Проблема не из чрезвычайных…
Такие мудреные слова всегда пугали Арину и делали ее сговорчивой.
- Ты, как хозяйка, накорми, собери в дорогу что бог послал. Большего с тебя никто не спрашивает. А человек тот у нас. Понятно?..
Арина боязливо оглянулась по сторонам, желая увидеть постороннего и опасного для их семьи человека, которого надо покормить и собрать в дорогу. Но в избе никого не было.
- Где же он? - спросила она.
- На чердаке спит!
- А кто такой?
- Такая вот, как Маша.
- Стало быть, баба?
- Да, вашего пола…
- Уродил тебя бог, непоседу, - смягчилась Арина и принялась хозяйничать. Ей стало легче: женщина, по ее мнению, заключала в себе меньшую опасность.
Прибираясь, она долго ворчала и наконец собрала завтрак. Самовар, заранее поставленный Козьмой Потаповичем, кипел возле печи.
- Хочешь жизни другой, - между делом разъяснял он жене, - стало быть, помогай Советской власти, борись за нее…
- Гляди, чего поет?! - возмутилась Арина. - Ты бы и помогал, когда время было подходящее! Сколько тебя совестили и уговаривали! Райком и тот с тобой цацкался. Урезонивал, дурость твою и необразованность тебе же как на ладони показывал. Почему в колхоз не пошел?!
- Не кори! - перебил староста. - Ошибся, за то и крест принял на себя…
- Не ошибись и сейчас! Люди под старость умом не богатеют, если смолоду его не набрали…
- Ну, довольно, довольно, - умиротворяюще проговорил старик.
- Звать-то как ее? Кто она такая? - спросила Маша.
- Говорила, да я позабыл. Разве в этом дело? - ответил Козьма Потапович, начиная резать хлеб.
Женщины успокоились.
За завтраком беседовали тихо и мирно. Больше всех разговаривал Козьма Потапович, в это утро особенно настроенный "на политический лад".
О Наташе он рассказал коротко:
- Переправить следует к партизанам. Машкину юбку, кофту и жакет ей вчерась с Васькой отослал…
- С ней бы пойти, - мечтательно проговорила Маша. - Избавиться от всего. На волю вырваться!
Арина поперхнулась чаем:
- Ты что, очумела?
- Тебе, доченька, нельзя, - ласково и наставительно сказал Козьма Потапович. - Нужнее, чтоб я старостой был. И без тебя партизаны обойдутся. Ты себе шей им, как до сей поры шила. Хватит и того. Староста должен жить при полной семье. К тому же у тебя и духу не хватит…
- В лесу я иной бы стала! Есть-пить готовила бы, шила, за ранеными ухаживала, а надо - и в бой пошла бы…
- Как раз тебе в бой! - усмехнулся Козьма Потапович, отхлебывая чай.
Вскоре женщины легли спать, а Козьма Потапович отправился по своим делам.
* * *
Проснувшись во втором часу дня, Маша сразу же вспомнила о незнакомой девушке, прятавшейся на чердаке. Ей очень хотелось увидеть ее и поговорить с ней.
Отложив все дела, Маша вышла в сени, приставила к стене лестницу и поднялась на несколько ступенек. Заглянула на чердак и ничего, кроме небольшого куска одеяла, не увидела. Все загораживал боров трубы. Она поднялась еще на ступеньку, прислушалась.
На чердаке было тихо.
Решив, что девушка спит, Маша спустилась вниз, зашла в чулан, взяла там крынку молока. Густо намазав маслом большую краюху хлеба, налила молока в кружку и, захватив чистенькую салфетку, полезла на чердак.
Подойдя на цыпочках к Наташе, она, казалось, услышала биение своего сердца: так было радостно и приятно помочь человеку, а главное, знать то, чего не должны знать враги! Догадайся немцы о том, что у них на чердаке спрятан человек, они никого не помилуют! Это было похоже на заговор против оккупантов и порождало гордость, подтверждавшую какое-то неписаное ее, Машино, превосходство над немцами. "Они обмануты и не ведают о том, что знаем и делаем мы…" От этого становилось радостно, хотя радости не было вокруг.
Поставив на печной боров кружку с молоком, Маша расстелила салфетку, положила на нее хлеб с маслом, затем переставила туда же и кружку.
Девушка спала, лежа навзничь, закинув руки за голову. Ее толстые каштановые косы, свободно разметавшиеся по подушке, были такие же, как у Маши. На мочках ушей виднелись проколы для сережек. Эти проколы делают с детства, продевая до заживления шелковую нитку или конский волос. "Она, наверно, не надевает сережек? Посерьезней меня будет…"
Маша опустилась на колени и как можно мягче, приветливей позвала:
- Девушка!.. А, девушка!..
Рука ее легко коснулась одеяла. Незнакомка вздрогнула и проснулась. Ее взгляд встретил приветливую улыбку на свежих, румяных губах, сверкнули глаза, ласково и спокойно глядящие на нее.
- Не бойся. Я дочь Козьмы Потаповича, Маша…
- Что-нибудь случилось?
- Ничего. Вставать не пора ли? Второй час. Я покушать принесла.
Наташа поднялась на локоть:
- Ну, здравствуй! Отец рассказывал о тебе. Меня Натальей звать, - и она протянула замлевшую руку.
- По говору ты вроде бы землячка наша?
Наташа улыбнулась:
- Здесь я родилась… Недалеко…
- Зашла я сюда и, глядя на тебя, подумала: такая ты молодая, а, видно, в жизни многого добилась? Воюешь, значит?
- Девушек на войне тысячи. Вот и я, - ответила Наташа. - И в войсках ПВО, и штурманы авиации, и водители, и снайперы, и мало ли еще? Одних медиков сколько!..
- Уважаю всех! Радостно мне, Наташа, что и наши девушки тоже на фронте есть. Только я словно на отшибе живу… Тяжело как-то, боязно - не упрекнули бы?.. Посмотрела на тебя и подумала: какая-то бесполезная, лишняя я на войне… Что для нее делаю? Пятьдесят рубах и штанов сшила для партизан да сотню рукавиц связала. А разве во мне сил мало? Только без применения они… Куда подашься?! Помыслы одни, а на деле другое получается… Ты, наверно, совсем другая…
На чердаке они проговорили не меньше часа. Наташе понравились непосредственность и откровенность Маши.
Когда девушки сошли вниз, Маша познакомила Наташу с матерью, потом принесла со двора в сенцы умывальник, подала мыло и полотенце.