* * *
Управляющий с женой ссорились, Антон, играючи, укладывал на воз пятипудовые мешки с пшеницей - собирался на мельницу. А Олеся подкрашивала охрой крыльцо.
Почти каждое утро начиналось у хозяев неурядицей. Ссорились всегда из-за одного и того же и даже вели себя одинаково. Хозяин отвернется и покуривает, а хозяйка смотрит сверху вниз на его блестящую, как тыква, бритую голову и долбит, словно дятел сосну. Зудит и зудит, что скучно ей жить, что так она больше не может, что клянет тот день, когда связалась с этим "тюфяком".
За месяц Олеся привыкла к речам хозяйки и уже наперед знала, что́ после чего будет сказано. Коли уж пани сказала, что она дочь самого известного на Северном Кавказе купца, то теперь она начнет перечислять все, что привезла Рындину в приданое.
Олеся не ошиблась. Хозяйка и на самом деле заговорила о своих лесах и фабрике, которые муженек ее не сумел даже продать перед приходом большевиков. Потом набросилась на него за то, что не согласился бежать за границу в первые дни гражданской войны. И кончила тем, что ткнула его пальцем в макушку:
- Другие были похуже тебя, а эмигрировали заранее и теперь блаженствуют в Париже. А ты управляй тут лапотниками, нюхай болотную вонь, прислуживай какому-то пану. Гос-по-дин гвардии полковник!
- Антон, ты что-то много наложил, - спокойно покуривая, сказал Рындин, будто бы и не слышал ворчания жены. - Конь не довезет.
- Чому? Можно еще и подбавить, конь крэпкий.
- Тогда захвати мешок ячменя, заодно смелешь для свиней.
Хозяйка совсем взбесилась: закричала еще громче, замахала костлявыми длинными руками и наконец перешла на французский язык. Олеся, конечно, не понимала слов, но Антон ей уже пояснил, что по-французски хозяйка говорит, лишь когда накалится добела, и предупредил, что такой разговор обязательно кончается нападками на работников. Олеся насторожилась, стала красить как можно аккуратней, чтобы не к чему было придраться.
Хозяйка быстро пошла в дом. На крыльце, мельком взглянув на Олесю, она вдруг остановилась. Сухое лицо ее перекосилось, фиолетовые жилы на шее вздулись.
- А-а-а! Слушаешь и смеешься?
Олеся еще не умела притворяться и скрывать свои чувства, она действительно смеялась.
- Лапотница! Жрешь мой хлеб, носишь мое платье, учишься строить глазки моему мужу, да еще и смеешься над моим несчастьем?! - Выхватив из руки Олеси банку с охрой, хозяйка замахнулась ею.
Но тут подоспел Антон и вырвал банку. Евклазия Илиандровна обернулась и от удивления разинула рот. Антон спокойно поставил банку на перила крыльца. Хозяйка отступила к двери, изогнулась и только тогда зашипела:
- А-а-ах! Во-от ш-што! Вот оно ш-што! Урод! Квазимода! Грязный Квазимода! Вон! Вон со двора! - И убежала в комнату, гулко хлопнув дверью.
Антон, уже однажды пострадавший из-за странного, непонятного слова, догадывался, что оно более оскорбительно, чем все, что обычно говорят люди в перепалке. Он молча выпряг коня и пустил его на луг. Потом так же молча пошел в свой чулан, пристроенный за стенкой конюшни, и начал собирать пожитки.
Явился хозяин и стал уговаривать его не уходить. Рындин знал, что другого такого батрака не найти: работает за двоих, не пьянствует, никогда ни в чем не перечит.
- Я вам ничего не должен, - сказал Антон. - А работу я найду. Была б крэпка шея, а ярмо найдется.
Но тут вбежала Олеся, ухватилась за своего заступника, заголосила:
- Дядя Антон! Дядя Антон! Не уходите! Бронь боже, бронь боже! Не уходите. Кто ж за меня будет заступаться? Я тогда утоплюсь! Обязательно утоплюсь.
Антон уронил на пол свой узелок. И, положив тяжелые шершавые руки на вздрагивающие худенькие плечи девушки, задумался. За месяц они сроднились. Олеся казалась ему сестрой, дочерью, другом - всем, чего ему не хватало в его одинокой, нескладной жизни. И теперь он потеряет ее, может быть, навсегда…
- Добрэ. Будем вместе бедовать, - проговорил он устало.
Хозяин ласково улыбнулся Олесе, дал злот и ушел.
- Будь она не такая сатана, то жить можно бы, - тихо сказала Олеся, когда захлопнулась дверь, - хозяин у нас неплохой. Всегда веселый и щедрый.
- Э-э, голубонька, ошибаешься ты. Крэпко ошибаешься. Веселый он да щедрый только для себя. А для других страшней, чем она. Куда страшней.
Антон считал, что хозяйка не хитрее и не опаснее клуши. Хоть и много кудахчет, зато вся видна как на ладони. А вот что прячет за своей улыбкой Рындин, никогда не узнаешь. Этот будет приятно улыбаться даже тогда, когда наденет человеку петлю на шею.
- Добрый! - Антон сощурил узенькие подслеповатые глаза. - Такого убить, то бог еще тыщу грехов простит. Ты берегись его, Олеся. Не оставайся с ним в комнате одна…
* * *
Пришло лето. Ягод было еще больше, чем в прошлом году. Но собирать их Грише не хотелось. В лесу теперь чего-то не хватало. Даже в самых укромных уголках было как-то неуютно, пусто.
Выгнав коров на поляну, Гриша делал дудочку и подолгу играл. Играл с таким упоением, что забывал обо всем на свете.
Мелодии его, как и всегда, рождались сами собой. И была в них большая, не по летам глубокая тоска. Тоска о чем-то невозвратно потерянном, слишком рано оборвавшемся… Иногда Грише казалось, что то, чего он ждет и повсюду ищет, скоро найдется, явится сразу же, как только он доиграет песню. А уж когда оно явится - все вокруг оживет, преобразится. Все станет и родней, и дороже, и понятней. Но кончалась мелодия. За нею Гриша придумывал другую, третью, а то, чего он ждал, так и не приходило.
Так обманывает себя человек, заблудившийся в болотах. Идет он с грудка на грудок и все поспешает пробежать последнюю трясину. Но за этой последней начинается еще более вязкая и страшная. А там еще и еще. А та, за которой должен начаться желанный берег, все так же далека, как и в начале пути.
Однажды в полдень, когда коровы отдыхали в тени, Гриша услышал тихий шорох ветвей, почувствовал, что сзади кто-то крадется. Оглянулся и увидел бородатого старика, одетого в грязное серое рванье. Незнакомец стоял за кустом ольхи и манил его пальцем.
Гриша испугался и, схватив торбу, хотел было нырнуть в кусты, но услышал торопливый шепот:
- Гриша, куда ж ты?
Голос показался знакомым. Но борода… такой густой, рыжей щетины Гриша нигде не видал. Но откуда чужой человек знает его имя? В лесу часто встречаются беглые арестанты, которых ищет полиция, нищие, бредущие от села к селу, словом, самые разнообразные люди. Но что за человек этот бородач?
Немного подумав, Гриша решил, что бояться ему нечего, раз это не приказчик и не стражник. Оставив свою торбу, он направился прямо к бродяге. А когда встретил взгляд его серых с теплой голубизной глаз, чуть не вскрикнул. Глянул по сторонам. Нет никого. Потом снова - в глаза бородача и прошептал одними губами:
- Пан учитель! Вы? Из Березы убежали?
Жесткие выгоревшие брови учителя строго сдвинулись: молчи. Словно к родному отцу после долгой разлуки, прильнул Гриша к учителю, у которого так и не пришлось ему учиться.
- Идем в ольшаник, а то кто-нибудь увидит! - сказал Александр Федорович и, хромая на левую ногу, пошел в чащу.
- Пан учитель, что у вас с ногой?
- Перебили в Картуз-Березе. Весной начала было заживать, а теперь вот походил и открылась рана. Да не беда, пройдет.
Сели в густом, пахнущем крепким огуречным рассолом, молодом ольшанике.
- Как же ты вырос! И весь в деда, - тихо говорил учитель. - Такого ясновельможным нелегко будет согнуть. А на гармошке играть научился?
Гриша сказал, что играет уже не только на вечорках, но и на свадьбах.
- А как дедушка?
- В батраки попал сразу же, как вас увезли, - опустил голову Гриша и вдруг спросил: - Вы, может, давно ничего не ели?
- Летом этого сказать нельзя, но одними ягодами да щавелем долго не проживешь. А я на этой пище вот уже вторую неделю. Я ж давно в этом лесу, да все не удавалось встретить кого-нибудь надежного, чтобы позвали Анну Вацлавовну.
Гриша мигом сбегал за торбой. Устроился рядом с учителем под ольхой. Выложил все, что у него было: печеную картошку, соль, кусочек сухаря из отрубей с толченым вьюном и луковицу.
- Ешьте. А я проверю мордушки: рыбы наварим. - И он направился было к протоке.
- Потом! - остановил учитель. - Посиди со мной.
Александр Федорович прилег, прислонившись спиной к ольхе, разделил всю еду пополам и свою долю съел в один миг. Гриша, счастливый тем, что хоть чем-нибудь может помочь учителю, уговаривал его съесть и остальное. Но тот отказался.
- Пан учитель, а помните, как мы первый раз встретились? Это ж вот тут, недалеко…
- Да, тогда мне понравилось, как ты сшиб стражника. Но теперь я бы тебя не похвалил: от такой расправы с панами никакого толку, только себя загубишь.
Учитель начал разворачивать скатанный в котомку рваный зипун, который служил ему, видно, и одеждой, и постелью, и шалашом.
- Дам я тебе почитать кое-какие книжки, и ты сам поймешь мою правоту.
- Книжки из тюрьмы?
- Нет. Это подарил мне товарищ, у которого я скрывался после побега… Книги эти заменят тебе не только сельскую школу, но и гимназию, в которую ты никогда не попадешь, и даже университет, откуда за такие книги увозят прямо в Картуз-Березу… Вот тебе первая. - Александр Федорович вытащил из широченного кармана зипуна потрепанную, до черноты замусоленную книгу.
Гриша схватил ее с жадностью голодного волчонка и прильнул глазами к рисунку на твердой коленкоровой обложке. На могучем, вздыбленном коне сидел мускулистый, суровый воин. Огромным тяжелым мечом он замахнулся на пузатого богача, упавшего перед ним на колени.
Вот! Вот то, что давно хотел увидеть Гриша наяву: богач на коленях перед бедняком! Все, все - не только объездчик и управляющий, но и сам ясновельможный! Все на коленях перед Антоном Мараканом или еще кем-нибудь бедным, но сильным!
- Спартак, - прочитал Гриша шепотом слово, красными буквами выбитое под рисунком.
- Прочитай эту книгу и возврати мне, - сказал учитель. - Тогда поговорим серьезнее… Ну, а в случае, кто увидит, скажи, что нашел в лесу… - Учитель тяжело вздохнул и, как бы оправдываясь, добавил: - Жизнь требует иногда говорить неправду.
Гриша хотел еще что-то спросить, но вдруг схватил учителя за руку:
- Кто-то идет!
- Сиди. Никогда не шарахайся. В лесу будь хозяином.
- Это девчата. За ягодами, - выглядывая из-за куста, сказал Гриша спокойнее.
- Не за ягодами, а домой, без ягод… - возразил учитель. - Видишь, кошики поломаны, видно, попались стражнику в лапы.
- Прошли! - облегченно вздохнул Гриша.
- Давай на всякий случай договоримся, что ты сегодня же скажешь обо мне Анне Вацлавовне.
- Я ее могу даже привести сюда.
- Нет. Ты только шепни ей, пусть придет туда, где мы с нею осенью уху варили. Напомни, что у меня ранена нога. Да не пугай ее, скажи, что рана пустячная, на сучок напоролся… Ну, иди, коровы твои уже разбрелись. С тобой увидимся, когда вылечу ногу. Читай и прячь книгу только в лесу. А то за нее попадешь туда, откуда я вырвался с таким трудом…
- Пан учитель, я сейчас напою коров и вернусь. А вы мне расскажете про Картуз-Березу? Ладно?
- Беги, беги!
Напоив коров, Гриша вернулся на прежнее место, сел возле учителя. Глядя ему в глаза и тихо, со страхом, будто находился в пустой церкви или на кладбище, спросил:
- Какая она, Береза?
- Разве дедушка тебе не рассказывал?
- Он говорит, мне еще не надо этого знать.
- Нет, уж лучше знать все заранее…
- Дедушка сказал только одно: стены там такие высокие, что никогда не перелезешь!
- Что стены, - вздохнул учитель. - Дело не в стенах…
- Как же вы убежали?
- О, я сидел бы еще долго. Да помогли друзья…
Послышался топот копыт.
- Наверное, лесник! - побледнев, прошептал Гриша.
- Да не бойся, - успокоил учитель. - Мы еще встретимся, и я расскажу тебе про Картуз-Березу.
И скрылся в густом ольшанике…
Поздним вечером в дом коменданта морочанской полиции тайно пришел высокий, закутанный в плащ человек. Он прошмыгнул с заднего хода, где его ожидал комендант. Они закрылись в пустой комнате и, не зажигая лампы, повели разговор.
- Пан Сюсько, никто не должен даже подозревать о наших отношениях, - заговорил комендант. - В комендатуру вы никогда не должны заходить, да и сюда только в условленные часы, когда у меня в доме все спят. Говорить будете только шепотом. Понятно? Так вот, я узнал, что вы проделали одно ловкое дельце по поручению пана управляющего. Считаю вас способным человеком и решил поручить вам более серьезное дело. О нем мы поговорим потом, а сейчас расскажите, как вы живете, в чем нуждаетесь.
- Хатенка у меня никудышная. И землички маловато, да и та никудышная…
Рассказывая о своей жизни, Сюсько все называл никудышным. Выслушав его, комендант сказал, что, выполнив первое задание, он сможет выстроить себе хороший дом, а дальше все будет зависеть от него самого.
- Вы помните учителя Моцака? Ну того самого, которому вы подбросили запрещенную литературу и от которого помогли нам избавиться?
- Помню, помню, - подхватил Сюсько. - А как же, хорошо помню!
- Так вот, он бежал из тюрьмы.
- Бежал? - Сюсько неспокойно заерзал на стуле. - Э-э… бежал… Как же это? Как же можно убежать из Картуз-Березы?!
- Рано или поздно он должен наведаться к семье.
- А-а, понимаю! Тут мы его, значит, и прихватим! Ей-бо, прихватим! - в азарте сказал Сюсько.
- Не так-то легко это сделать, - возразил комендант. - Домой он не придет. Он даст знать жене, а сам будет где-нибудь скрываться.
- Так мы будем следить за женой.
- И этого мало. Жена может сама не пойти к нему. У нее много друзей… Вот за ними в первую очередь и надо следить. Вероятнее всего, это будут подростки: пастушки, сборщики ягод, словом, те, на кого меньше всего падает подозрение.
Дальше разговор стал настолько секретным, что комендант вплотную приблизился к новому тайному полицаю и заговорил едва слышным шепотом…
* * *
Мать удивлялась неожиданной перемене в сыне. Прежде Гриша почти всегда просыпал, и приходилось его будить. Угрюмый, молчаливый, он одевался и, с кнутом на плече, понуро брел на скотный двор. А теперь вставал сам. Вбегал в комнату веселый, говорливый. Наскоро поест чего-нибудь и умчится, щелкая кнутом так, что цепные собаки поднимаются на дыбы.
Да и на гармонике стал играть совсем по-другому. Раньше печально, положив голову на мехи, он растягивал их так, что гармонь только вздыхала, чуть слышно голосила, точно мать по умершему сыну, и лишь изредка тяжелым стоном проносился сдержанный рокот ее басов. А теперь, только возьмет в руки, сразу рванет горячо и решительно, словно куда-то спешит. Да и мелодии стали не те. Если раньше играл он о своем горе, о тяжелой доле, то теперь его гармонь громко пела гимны доблестному Спартаку. Правда, не было у него специальной песни про Спартака. Но, играя думы и песни, какие слышал от нищих стариков, юный музыкант видел перед собой образ древнего героя. Новые песни скоро стали собирать возле дома молодежь…
Мать заставляла пораньше ложиться спать: "Рано еще парубковать". Но дед всегда заступался и даже сам вспоминал боевые старинные песни. До полуночи молодежь пела и плясала. А потом самые близкие друзья оставались с Гришей, забивались куда-нибудь в укромный уголок за сараем или в ольшанике и слушали его рассказы о славных подвигах Спартака.
Заметил перемену в поведении Гриши и приказчик. Но он оценил ее по-своему. "За ум берется хлопец. Большой уже", - решил он и перевел Гришу на скотный двор рабочим. Это "повышение" было на руку юному музыканту: теперь у него стало больше свободного времени, а в воскресенье во вторую половину дня он мог уходить, куда хочет.
* * *
Весело потрескивая и помигивая, в коминке жарко горит лучина. Олеся белит комнату Антона. А он, сидя в темном углу за печкой, плетет ей постолы: завтра она пойдет в лес по ягоды. Хозяйка давно спит. А хозяин сидит в своем кабинете с комендантом полиции, с самого обеда они пьют и о чем-то шумно спорят. Пользуясь этим, батрак с батрачкой говорят о чем только им вздумается. Антон был сегодня в селе и слышал, что кузнец из Вульки убежал в СССР.
- Как же он границу перейдет? - горестно вздохнула Олеся.
- За него не бойся. Главное, что решился человек! - ответил Антон с явной завистью к беглецу.
- А по какой дороге туда? Через Пинск?
- Лучше совсем без дороги. Через Чертову дрягву и прямо на восход, - объяснял Антон. - Только все время прямо и прямо. И придешь в самую Москву.
- Дядя Антон… - вдруг перешла на шепот Олеся и посмотрела на окошко.
Единственное в комнате оконце из двух стеклышек было завешено Антоновой свиткой. Да если б оно было и открыто, едва ли кто смог бы в него заглянуть. Оконце это Антон сделал по своему вкусу. На уровне глаза вырезал в стене кусок бревна в метр длиной и вставил два небольших стекла так, чтоб можно было, не нагибаясь, из комнаты обозревать весь двор. Зимой он целое воскресенье мог простаивать у этого окна и смотреть на занесенный снегом двор.
- Дядя Антон, - Олеся соскочила с табуретки и подбежала к Антону. - А давайте и мы убежим в Советы.
Антон почесал в затылке и ответил, что раз уж в молодости не убежал, то теперь никуда не побежит.
- А почему теперь нельзя? Плохо видите? Я вас за руку поведу, - умоляла девушка.
- Нет, Олеся. Я уже пробовал. Не могу я покидать свою землю.
- Да где ж у вас та земля? Она ж панская.
- Э-э, не. Это только мы панские, а земля наша, мужицкая. Мы ж на ней работаем, а не паны.
Долго Антон раздумывал молча. Олеся кончила белить стены, подмела пол, и тогда только он добавил:
- Тут родились, тут и умрем…
В полночь Олеся ушла спать, а Антон, погасив лучину, сел в угол бриться. Он всегда брился в темноте и, конечно, без зеркала. Днем некогда было думать о красоте, а при лучине он все равно ничего не видел в зеркале. Так зачем зря переводить лучину? Впрочем, он почти все в своей комнате делал в темноте, на ощупь.
Антон уже вытирал бритву, как вдруг услышал быстро приближающийся конский топот. Подошел к двери, прислушался. Кто-то прискакал со стороны Морочны. Остановился возле двора и забарабанил в ворота. Антон вышел во двор и спросил, кто там и что случилось.
- Пан комендант еще тут? - спросил визгливый голос.
- Сдается, тут, - ответил Антон и спросил, кто это.
- Я Сюсько! Отворяй! Живо! Срочное дело до пана коменданта!
Антон впустил десятника во двор. А тем временем вышел хозяин. Сюсько что-то шепнул ему, и оба вошли в дом. Антона почему-то встревожило это событие, и он, подойдя к окну, закрытому ставней, прильнул ухом. Сюсько, захлебываясь и все повышая голос, рассказывал, что к попу пришла Хрыстя, вдова хуторянина Кривича, и на исповеди сказала, что у них скрывается учитель, бежавший недавно из тюрьмы. Пришла на исповедь и спрашивает: смертный или не смертный грех скрывать человека, которого разыскивает власть. Батюшка ответил ей, что грех это большой, но не смертный.
Комендант только крякнул, а управляющий громко рассмеялся и переспросил: