Вошел здоровенный и какой-то весь взлохмаченный детина. Пестрая, кудлатая шапка из рыжей овчины сдвинута на раскрасневшееся правое ухо. На ногах - самодельные бурки из пестрого теленка. Красный полушубок без воротника разорван во многих местах, и ни единой застежки. Грудь нараспашку. Это Тимох, сын лесника.
- Добры́ вэче́р! - гаркнул он так, что некоторые девчата закрыли уши.
- Тимох! Оглушишь!
- Раздевайся, Тимох, - приглашает Ганночка. - Кто это там играл?
- Кто ж, гармонист!
- Так веди его сюда! Веди! - зазывает хозяйка.
- Дайте сперва глянуть, стоит ли вести того хлопца на такие вечорки. Может, пойти на другие, где веселее?
- Тю на тебя, Тимох! - замахнулась на него Ганночка. - Ты только глянь, что тут за девчата!
Тимох задорным взглядом окинул девчат и, остановившись на Олесе, высоко поднял правую бровь.
- А-а-а! - протянул он и, приоткрыв дверь, крикнул: - Заходите, хлопцы!
Вошли Гриша Крук с гармонью и четыре парня постарше.
- А ну, гармонисту место около найкращей дивчины! - скомандовал Тимох и бесцеремонно прогнал Савку с его тренога.
- У этого гармониста висят сопли, как мониста! - проворчал Савка, но место уступил.
Он поставил на попа круглый обрезок бревна рядом со скамейкой Олеси, уселся и продолжал усиленно тереть шкуркой уже до блеска отполированное веретено.
Гриша слышал, что сказал Савка, но промолчал. С гармошкой он пришел на вечорки впервые и, не зная, как оценят его искусство, не хотел ссориться.
- Станцуем, девчата? - переходя от одной пряхи к другой, спросил Тимох.
- Мало еще напряли, - ответила Вера за всех.
- Зима большая, успеете.
- Э, не напрядешь под дымком, то не напрядешь и под деньком!
- У Олеси веретено уже как откормленный гусак! А ну посмотрим, туго ли нитка намотана. - Тимох остановил Олесино веретено и потрогал пряжу: - Добрая пряха, добрая! Только кому ж она дозволит держать свое веретено? - Он подмигнул и высоко поднял озорную изогнутую бровь.
Олеся взяла свое веретено и тихо промолвила:
- А я перематывать не буду, попрошу у тети Ганночки пустое веретено.
Но тут Савка ловко схватил ее веретено, забрал у нее начатый клубочек, протянул ей только что выточенное веретено.
- Ты пряди. Зачем тебе время тратить. Я сам перемотаю, - сказал он, победно покосившись на Гришу. - Я сам…
Тимох, с улыбкой глядя на суетившегося Сюська, опять поиграл бровью и тихо, будто бы с завистью, сказал:
- Какая дружная парочка!
Гриша отвернулся и пробурчал:
- Парочка! Волк да ярочка!
Савка это слышал. Но продолжал старательно перематывать серые волглые нитки с веретена, концы которого зажал носками лаптей.
- Постолы продырявишь! - съязвил Тимох.
- За такую дивчину не жаль и в голове провертеть дырку! - бросил кто-то баском.
- Алэ! - охотно поддержал другой. - Даже не в такой голове, как эта!
- А ну ж, дай посмотрю, что сделали панские руки, - сказал Тимох и взял у Олеси подаренное Савкой веретено.
Олеся, покраснев, опустила голову.
Тимох повертел в руках ровное и гладко отполированное веретено, показал всем девчатам и, возвращая Олесе, сказал:
- Даже не верится, что Савкина работа. Видно, правду говорят, что панскими руками неплохо и навоз разгребать.
- Да чего ты на хлопца нападаешь? - вступилась хозяйка. - Какой там из него пан! Такой же работящий хлопец, как все, а может, и получше других.
- Не-ет, Ганночка, вы мне глаза не заливайте. Савка чисто панского роду, - серьезно возразил Тимох. - Вы только посмотрите на его морду.
- А что там такого на его морде?
- Как что? - Тимох переспросил так удивленно, что все девчата и хлопцы уставились на Савку. А Тимох отошел к стенке, чтоб не заслонять Савку, который, ничуть не смущаясь, продолжал перематывать нитки. - Полюбуйтесь: лоб низкий, нос склизкий, сразу видать, что лизал панские полумиски!
Грохнул такой хохот, что пламя в коминке заколыхалось, как от ветра, и тени закачались по стенам.
Олесе показалось, что и кудель, и скамейка под нею стали горячими. В глазах закружились, запрыгали огоньки, руки стали чужими. "За что вы его! Он сирота!" - хотелось ей закричать на всю комнату. Но к горлу что-то подкатило, и она почувствовала, что не смогла бы выговорить сейчас ни слова даже шепотом.
С приходом Гриши на вечорку Олесе сразу стало не по себе. Вспомнилось теплое лето, сбор ягод, рыбная ловля, тихая задушевная игра Гриши на сопилке. А потом эти настойчивые советы матери подружиться с хлопцем из хозяйственной семьи… После расставания в лесу Олеся ни разу не видела Гришу близко. И вот теперь он сидит прямо перед ней, заметно подросший, серьезный и красивый. Савке до него как сове до орленка. Олеся знала, что девчата целуются с хлопцами, когда парочками расходятся по домам. И с омерзением думала, что и ее скоро поцелуют толстые, всегда почему-то мокрые губы Савки. Чуть не каждый день выслушивая наставления матери, Олеся старалась убедить себя, что Савка не такой уж противный. Но трудно было в это поверить, когда и свои собственные глаза, и люди говорили совсем другое. Ей и так было обидно на свою долю, а тут еще все высмеивают ее суженого, обнажают его уродство.
Увидев на глазах Олеси слезы, Гриша решил, что она жалеет Савку.
"Вот оно что! - подумал он, впившись пальцами в лады. - Со мной рано даже рыбу ловить. А с этим… - Гриша не смог бы даже сказать, что же такого у Олеси с этим Савкой, но злоба разбирала его все больше и больше. - Теперь все понятно! Я батрак, безземельный, а у этого мокрогубого шесть моргов земли. Он хозяин!.." Гармонь вдруг вызывающее громко и задорно заиграла, и комнату заполнила голосистая польская песенка, которую все любили за веселый, задорный припев.
Песню подхватили и ребята, и девушки многоголосым, стройным хором. Когда повторяли припев "Тиха вода бжэги рвэ", Гриша тоже подтянул высоким сильным голосом, потом лукаво моргнул Олесе на Савку. Девушка недоумевающе взглянула, поняла намек песни и так растерялась, что уронила веретено и со слезами убежала в закуток между печью и дверью, где сидела хозяйка.
- Девчата! Хлопцы! Да что это вы завели польскую! - попыталась остановить пение Ганночка. - Давайте нашу, украинскую.
Но никто ее не слушал. А Тимох, подойдя к Олесе, чтобы успокоить ее, сказал:
- Хорошую песню на любом языке запоешь, а плохую и на родном не захочешь.
Воспользовавшись тем, что Тимох отошел, Савка показал Грише кулак и прошептал:
- Я тебе это припомню. Все припомню.
- Плевать мне на твои кулаки! - не переставая играть, ответил Гриша.
- Скоро ты придешь ко мне, как к пану, в батраки. Да еще, может, со своим дедом. О!
Гармошка зарычала, как старый пес, которому наступили на хвост, неожиданно описала в воздухе дугу, со всего маху треснула Савку по лбу и отлетела на середину комнаты. А Савка с Гришей сцепились и, хрипя, покатились по полу. Тимох подбежал и разбросал их в разные стороны. Сюсько, вытирая рукавом кровь с лица и тяжело дыша, поплелся в свой угол. А Гриша, посасывая разбитую нижнюю губу и ни на кого не глядя, вставлял планку в гармонь.
- И чего сцепились?! - сложив руки на груди, сетовала хозяйка. - Так было хорошо, так весело! И на тебе!
- Не беда. Подерутся и помирятся, - ответил Тимох.
Гриша злобно сверкнул на него:
- Хай с ним черт мирится, а не я!
- Да плюнь ты на него, Грыць! - Тимох взял Гришу под руку, усадил поближе к коминку и, стараясь вернуть прежнее настроение, безголосо, но громко затянул песню.
Но песни никто не подхватил, и Тимох начал ходить от кудели к кудели. Увидев, что у одной девушки самая маленькая кудель, он незаметно поднес к ней спичку. Кудель вспыхнула красными, мелкими кудряшками, затрещала и исчезла, будто на опаленных зубьях гребенки ничего и не было.
- Тю на тебя! - девушка ударила парня веретеном.
Но и этот испытанный способ развеселить девчат уже не спас испорченного вечера.
Гриша решил не появляться на тех вечорках, где бывают Олеся и Савка. А случайно встретившись с Олесей на улице, делал вид, что не замечает ее, или тихонько, с едкой усмешкой запевал:
Тиха вода бжэги рвэ…
Зимовать было трудно. Да и весна не принесла облегчения. Надо было что-нибудь сеять, а земли, кроме огорода, ни клочка.
С долгами дед Сибиряк теперь и не надеялся рассчитаться, жил, уже ни о чем не мечтая, не ожидая ничего хорошего. Оляна советовала сшить управляющему сапоги или еще чем-нибудь расположить его к себе да попросить клочок земли. Но Конон Захарович отмалчивался.
Став батраком, он совсем замкнулся, ни с кем не разговаривал и даже не смотрел людям в глаза. А по воскресеньям уходил к отнятой паном земле и просиживал там от восхода до заката.
Видя, что старик совсем пал духом, Гриша с матерью сами взялись за дело. Мать нанялась обрабатывать огород у попа. А сын плел корзинки и по субботам возил в Пинск. Когда он уезжал на базар, мать пасла за него коров. А иногда по вечерам Гриша помогал и на огороде. Работали они дружно, как заговорщики, потому что решили втайне от деда скопить денег, чтобы расплатиться с паном и все же купить ковалочек. Но Гриша не вытерпел и как-то после удачной продажи корзинок поделился этими планами с дедушкой. А тот только буркнул: "Цыган с иголки богател!" - и ушел в свою шорню.
Гриша долго думал, как же это цыган богател с иголки. Наконец спросил у матери.
- Да как же, - ответила мать. - Дожился цыган до того, что осталась только иголка в драной шапке. Нечего продать. Вот он и давай мараковать: продам иголку подороже, куплю шило, понесу шило сапожнику, выменяю черевики… Продам черевики… Да так дошел до коня. А тут голодная смерть хвать его за горло…
Гриша ничего не ответил и решил больше не говорить с дедом о своих замыслах. Обидно ему было за дедушку: раньше говорил, не поддавайся нужде, а сам…
* * *
Шурша прибрежным камышом, быстро плывет по протоке лодка, груженная корзинками из тоненькой белой лозы. Гриша стоит на корме и, упираясь веслом в дно речушки, толкает лодку вперед и вперед.
Полешуки гребут только на озерах да когда перегоняют лодку с одной стороны реки на другую. Простая гребля даже двумя веслами кажется им слишком медленным способом плавания. Сухопутных дорог в этом краю намного меньше, чем водных. На сенокос плыви. На пашню, расположенную где-нибудь на грудке в середине болот, плыви. В Пинск, в Любешов да в любое местечко, где есть базар, удобнее всего добираться по воде. Вот человек и приспособился плавать легко и быстро. Встанет на середине лодки, поближе к корме, веслом или просто длинной палкой упирается в дно и с силой отталкивается. Лодка быстро мчится вдоль берега и послушно поворачивает на изгибах реки.
Гриша приставил ладонь козырьком к глазам и всмотрелся: на полянке мелькнуло село, издали похожее на старое, разросшееся в ширину и в длину осиное гнездо. Лишь по множеству крохотных окошек да высоких дымарей можно было догадаться, что в селе не меньше сотни дворов. Сухопутной дороги в село нет совсем. Зато чуть ни перед каждым окном возвышается огромный, увешанный тряпьем крест. Грише подумалось, что село строили на старом кладбище, где кресты уже подгнили и доживали свой век. За поворотом реки село скрылось.
Шелестит камыш. Ворчит, побулькивает за кормой вода. Гриша размечтался о том времени, когда они вылезут из долгов и он будет учиться в школе… Да не в простой, сельской, а в такой, где обучаются одни музыканты…
На широком заливе Стохода Гриша чуть не врезался в целую флотилию лодок, переплывающих речку.
Впереди всей процессии, на большой двухвесельной лодке, плыл старый косматый поп. Он стоял на середине лодки, устало размахивал кадилом и заунывно пел. Длинная пепельная грива его развевалась по ветру. На веслах сидел дюжий угрюмый парень. Следом, на рыбачьей душегубке, оборванный грязный мальчонка вез крышку гроба. На носу перед крышкой белел наскоро вытесанный топором осиновый крест. На рыжем челне, выдолбленном из целой колоды, стоял гроб с телом покойницы, обутой в лыковые постолы. Дальше дружной утиной стайкой плыло семь лодок, до предела нагруженных людьми.
Кто-то вполголоса пел, подтягивая попу. Кто-то тихо, неохотно голосил. Какая-то девочка глухо, надрывно рыдала. И никто ее не утешал, никто не успокаивал…
За всей этой процессией вплавь следовали мальчишки.
Один, видать самый отчаянный, наголо остриженный мальчуган, обогнав своих сверстников, вырвался вперед и даже поравнялся с лодкой попа. Он то и знай оглядывался и посвистывал черномазой лопоухой собачонке. Песик взвизгивал и поскуливал, но старательно шлепал передними лапами по воде и не отставал. Первыми достигли берега именно они, стриженый мальчуган и белый с черной мордашкой кудлатый песик. Заложив руки в карманы мокрых отцовских штанов, мальчишка стоял с победным видом. А пес отряхивался и вытирал морду о траву.
Когда поп вышел на берег, пес подбежал к нему и, ласково повиливая хвостом, начал ловить кадильницу: видно, считал, что косматый человек хочет с ним поиграть. Священник сердито топнул огромным сапогом. Песик удивленно и обиженно посмотрел на него. И хотя так ничего и не понял, поджал мокрый растрепанный хвост и спрятался за своего хозяина.
Священник, а за ним и весь народ, приплывший из-за реки, с тихим пением направились на холмик, на котором было старое, запущенное кладбище. Серые, в разные стороны похилившиеся кресты стояли густо и напоминали рукопашную схватку каких-то грязных, пьяных оборванцев.
Гриша знал, что жители Комор хоронят мертвецов своих на острове потому, что село стоит на таком низком месте, что раз копни лопатой и - вода. Ни погреба, ни могилы на этом болоте не выроешь. Но ему захотелось узнать, кто это умер. Остановив лодку возле кучки людей, собравшихся на правом берегу, он обратился к сухой горбатой старушке, которая, опершись на палку, смотрела за речку так, словно кого-то умоляла, чтобы и ее поскорее отвезли к месту вечного покоя. Старушка ничего не ответила.
- Перевезешь на ту сторону, так скажу, - вызвалась косматая девочка лет десяти.
- Садись, - не раздумывая, ответил Гриша.
За девочкой в лодку, как горох, посыпались ребятишки. Когда лодка отчалила, девочка сказала, что это умерла батрачка из Морочны. Тут ее муж был похоронен. А она пришла на могилку. Обняла могилку, заплакала да и умерла.
- Как зовут ее? - чувствуя, что к сердцу подступает холод, спросил Гриша.
- А у нее дочка осталась, - не обращая внимания на вопрос, продолжала девчонка. - Теперь она и без татки и без мамки, как я.
- Как зовут ее? Как зовут? - перестав грести, уже закричал Гриша.
- Маму зовут Антося, а дивчинку - Олеся.
* * *
Возвращаясь из Пинска с хорошей выручкой, Гриша припрятал два злотых и решил завтра же утром, как пойдет за коровами, занести деньги Олесе: ей же теперь совсем не на что жить. Он вспомнил все свои встречи с нею после драки с Савкой и проклинал себя за то, что постоянно чем-нибудь ее донимал. Последний раз виделись возле церкви. Олеся вышла из церкви с заплаканными глазами, но Гриша, не обратив на это внимания, спросил:
- Что, хрыстылася, молылася, на образы дывылася? На образы раз, а на хлопцив два раза?
Олеся ничего тогда не ответила, отвернулась и поспешно ушла. Может, после такой обиды она не захочет и говорить с ним.
Все батрачки завидовали Антосе и ее дочери, что аист вторую весну селился над их закутком. Уж это всем известно, что "бусько" приносит счастье в тот дом, на котором выводит птенцов.
Да зря завидовали бабы. Не дождалась Антося Басовская счастья, которое сулил ей аист, умерла. Да и Олесино счастье заблудилось где-то на болотах. На другой же день после похорон за нею прислал управляющий, чтобы шла к нему в прислуги отрабатывать долги своей матери.
Знала Олеся, какой прислугой хочет сделать ее Рындин, сердцем чувствовала, что ей предстоит испить ту же горькую чашу, что и матери. И только теперь по-настоящему поняла и разговор про вербу да черемуху и почему ее мать любила одну-единственную песню, да и то не всю, а лишь несколько слов:
Було б тоби, моя ридна маты,
Цых брив нэ даваты.
Було б тоби, моя ридна маты,
Щастя, долю даты.
Прощаясь с сырой и темной каморкой, в которой прожила большую часть своей жизни, Олеся горько плакала, хотя шла в светлые панские горницы, в дом, где, по слухам, даже собакам живется лучше, чем детям в бараке.
С какой радостью она осталась бы здесь, где умерла ее мать, где живут такие же разнесчастные, обутые в вонючие постолы, день и ночь не разгибающие спины, вечно голодные люди! Но приказчик сам приехал за ней на бричке.
В бараке в этот час дня никого, кроме малышей, не было, так что никто ее не провожал, никто с ней не прощался. Только старый, облезлый аист, их аист, равнодушно глядел с высоты своего гнезда и щелкал длинным тяжелым клювом. Так Олеся и унесла в душе своей этот холодный костяной треск, похожий на скрип рассохшегося колодезного журавля.
* * *
Гриша открыл крайнюю дверь барака, где жила Олеся, и остановился на пороге: в комнатушке пусто. Только над окном висит венок из богуна, да возле порога стоит старый обтрепанный веник. Этих вещей полешуки не берут с собой, когда переселяются на новое место…
Поставив на лаву корзинку с картошкой, пшеном и всем, чего понемножку собрала мать для осиротевшей девушки, Гриша подошел к окну, снял венок и понюхал. Богун был засушен, по всей вероятности, несколько лет назад. Но удивительно сохранил свой крепкий, угарный аромат. Гриша хотел было положить венок себе в корзину - на память, - как вдруг вошел Санько.
- Санько? - удивился Гриша. - А где Олеся?
Санько свистнул:
- Олеся теперь пани. Теперь тут жить буду я. Мне же ночью вставать к лошадям…
- Тебя взяли на работу?
- Конюхом, - с гордостью ответил Санько. - Хотел на кузню, да двум ковалям в Морочне делать нечего. А Олесю управляющий забрал в прислуги.
Огорошенный этим сообщением, Гриша сел на лаву возле разбитого окна, за которым чуть слышно шелестела распущенными до земли ветвями седая одинокая верба. В один миг рухнули все его надежды на то, что теперь они помирятся с Олесей и снова будут собирать ягоды, ловить рыбу и вместе ходить на вечорки.