Заметив, что дверь открыта, утенок заковылял в сени. Когда он перебирался через порог, секвестратор размахнулся тяжелой дверью. Утенок, видно, понял, что вперед идти нельзя и повернул назад. Хозяйка бросилась к нему, но было поздно: дверь легко, как воробьиное яйцо, раздавила желтую головку утенка.
И в эту минуту Гриша крикнул:
- Мама! Дедушку везут!
Возле двери остановилась рябая однорогая корова панского конюха Егора Погорельца. Она была запряжена в старый расшатанный рыдван. На голых серых досках лежал почерневший Конон Багно. Голову его конюх поддерживал своей толстой широкой ладонью. Так он, видно, шел всю дорогу от самого полицейского участка. Когда к рыдвану подбежали Гриша и мать, Егор тихо промолвил:
- Звери! Вот звери, так звери! Замордовали человека и говорят, вези, пусть дома умирает.
Пока деда переносили в хату, собрался полный двор народу. Соседка затопила у себя печь, чтобы согреть воды. Прибежала фельдшерица - жена нового учителя. Егор дал Грише десять грошей "на лекарство" и повел домой свою корову. Рассохшийся, давно не мазанный рыдван скрипел жалобно и тоскливо, как цыпленок, затерявшийся в бурьяне.
* * *
Утром, положив в торбу несколько картофелин, узелок соли, а вместо хлеба сушеных вьюнов, Гриша отправился на панский двор. На улице он встретил Санько, который собирался, видно, в дальнюю дорогу.
- Ты куда? - удивился Гриша.
- В город.
- На заработки? А корова?
- Забрали, - ответил Санько и, помолчав, добавил: - Мать отдала. Боялась, раскроют хату.
- Я бы тоже пошел, да дедушке очень плохо. - Гриша почесал в затылке и отправился дальше.
Панский приказчик, юркий щеголь в сером костюме, больно хлестнул Гришу плеткой, для порядка, и послал в лес пасти племенных коров. Он тут же напомнил, что рвать ягоды в лесу нельзя.
- Если язык будет синим от черники, я тебе его отрежу, - ехидно улыбаясь, предупредил он.
У Гриши мороз пробежал по коже от этой улыбки. Он поверил, что этот веселый человек и в самом деле может отрезать язык.
Ягод в панском лесу тьма-тьмущая. Но собирать их разрешается только тому, кто купит "квиток".
Приказчик уехал куда-то на легкой пролетке, и к Грише подошел конюх Егор Погорелец. Ласково, по-отцовски положив руку на плечо, он тихо, чтоб не слышали другие, сказал:
- Не слушай его. Ешь ягод сколько хочешь и домой неси, мать насушит на зиму. Ты ж коров пригонять будешь вечером, когда этот хлюст уже пьянствует или где-нибудь шляется.
Гриша благодарно посмотрел в глаза конюха, и тот чем-то напомнил ему отца. Нет. Не внешностью. Отец был белоголовый, без усов. А этот черный, с густыми усами, подковкой обхватившими рот. Прищуренные глаза тоскующие и добрые. Может, именно эти глаза да ласковый душевный голос и напомнили отца. Пастушок погнал коров. А конюх, поучая и подбадривая, проводил его до самого леса и на прощание сказал:
- Если что, обращайся ко мне.
Гриша ушел в самом хорошем расположении духа и все не мог понять, за что же такого доброго человека все считают чудаком.
* * *
Трое суток фельдшерица почти не отходила от старика, лежавшего без памяти. Наконец горячка прошла. Дед Конон открыл глаза. Но молчал. Ничего не просил, ни на что не жаловался, хотя все тело у него было в ранах и черных кровоподтеках. Заговорил он только через неделю и то вымолвил всего несколько слов возвратившемуся с пастбища Грише. Тяжело дыша и подолгу отдыхая после каждого слова, он сказал, что ему легче было бы терпеть, если бы канава была закончена. Гриша весь вечер сидел возле кровати, молчаливый, сердитый на самого себя. Дедушка пострадал из-за него. Это ему он старался отвоевать у болота ковалок земли. И вот уже на краю могилы думает только об этом. А Грише и в голову не пришло чем-нибудь утешить деда. Наскоро поужинав и сказав матери, что очень устал, Гриша ушел в сарай. Но спать сегодня не собирался. Забравшись на сеновал, стал прислушиваться к стукам в доме. И когда там все утихло и погас свет, спрыгнул с сеновала. Схватил под стрехой лопату и через огород пустился на болото. Теперь его жгло только одно желание: закончить канаву, чтобы дедушке было легче на душе и он скорее бы выздоровел. Закончить сегодня же!
На болоте, как и в ту ночь, когда они с дедушкой начинали свое дело, стоял густой прохладный туман. Только сегодня не было тихо: на панской ниве слышались голоса. Видно, жали и ночью, чтоб не осыпалась пшеница. Гриша удивлялся, что шел один и не боялся ни ведьм, ни русалок, хотя хорошо знал, что как раз в эту пору они целыми хороводами кружатся на болотах, греются под луной.
Никогда работа не радовала его так, как сегодня. Стоя по колено в воде, сбегавшей с панского болота, Гриша глубоко вонзал лопату в густой, вязкий торфяник и отбрасывал в сторону большие, тяжелые глыбы. Старался изо всех сил, искренне веря, что с каждым пластом выброшенной земли дедушке становится легче. Лицо его было мокрым, губы солеными от пота, полотняная рубашка прилипла к спине, ноги в мокрых постолах онемели и, казалось, набухли от воды, как деревянные. Но, не разгибаясь, он продолжал свое дело.
Когда канава подошла к участку, на деревне пропели первые петухи. Напившись воды из речки и немного отдохнув, Гриша поплевал на руки, нывшие от усталости, и снова взялся за лопату.
К рассвету голоса жнецов на панской ниве умолкли. Болото крепко спало под тяжелым потемневшим пологом тумана. Только в деревне перекликались петухи да в ольшанике пробовали свои утренние голоса болотные птицы. Но Гриша не слушал их пения. На отцовском участке рождались новые, более радостные звуки - тихий шелест и плеск воды. Сначала, когда канава подошла к залитому участку, вода лишь с самого края замутилась, закружилась. Потом, когда Гриша выбросил еще несколько пластов земли, вода резвыми струйками устремилась в канаву. Сильнее, сильнее - и наконец пришло в движение все болотце, огороженное заросшей камышом межой. Взяв на плечо лопату, Гриша пошел домой медленно, бесшумно, словно боялся расплескать свою радость. В ушах его долго стоял тихий говор уходящей с заболоченного поля воды.
Возвратился он, когда мать только проснулась и еще не ходила в сарай будить его. Вошел в хату, для вида протирая глаза кулаком. Ни мать, ни дед ничего не поняли. После завтрака, когда мать ушла на огород, Гриша подошел к дедушке.
- Плохо мне, плохо! - стонал дед.
Гриша наклонился над больным и прошептал:
- Дедушка, выздоравливайте. Вода уже сошла. Наша земля скоро высохнет.
Дед повернул забинтованную голову, лицо его было покрыто синяками, и Гриша узнавал только большие, скорбные глаза. Сейчас эти глаза спрашивали, робко радовались и в то же время боялись. Гриша поспешил все объяснить, чтобы успокоить его.
Выслушав рассказ внука, дед положил руку ему на плечо и тихо проговорил:
- Пожить бы. Увидеть, каким ты вырастешь.
Утром звуки по лесу разносятся далеко, далеко. Но здесь, куда Гриша забрел со стадом, не слышно было ни одного человеческого голоса. Только птицы, да в те поют как-то несмело, словно все время к чему-то прислушиваются. Коровы разбрелись по большой зеленой поляне. Гриша резал лозу, хотел сплести кошик для ловли вьюнов. Вспомнив, что каждое лето дед ловил и сушил на зиму вьюнов, Гриша решил заменить старика в этом деле. Конечно, если стражник поймает с кошиком, хорошего не жди. Но лучше об этом не думать.
Нарезав ровненькой красной лозы, он устроился на высоком пеньке так, чтоб видна была вся поляна, по которой разбрелись коровы.
Вдруг в лесу послышался топот скачущего коня. Потом показалось, что кто-то вскрикнул. Гриша насторожился. Крик больше не повторился. А топот начал быстро удаляться и наконец растаял в лесной глубине.
Но до чуткого слуха Гриши долетел какой-то непонятный, хватающий за сердце звук, словно кто-то плакал.
Прислушался - и вправду плачет. Совсем рядом. Не то в ольховых кустах на полянке, не то за ближними соснами. Гриша пошел на странный звук. На поляне никого. Вошел в лес, теперь показалось, что плач позади. Но вот он прекратился, будто бы тот, кто плакал, тоже прислушивался.
"Заметил меня", - подумал пастушок и замер. Внизу, вокруг себя, ничего не увидел. И стал смотреть вверх, на деревья. Может, это какая-то еще неизвестная ему птичка? На маленьких деревьях ничего не было видно. На большой сосне, поднимавшейся выше всех, деловито постукивал дятел. Склоненная набок зеленая макушка сосны качалась, хотя ветер давно утих. Но Гриша уже знал, что верхушки высоких сосен раскачиваются даже в самую тихую погоду.
Он вышел на просеку и под молодой, склонившейся осиной увидел девочку лет четырнадцати. В стареньком сером в горошек платье, босая. Сидит на сыром пеньке и, положив голову на колени, горько плачет. Перед нею валяется растоптанный черный кошик, сплетенный из молодых дубовых корней. В невысокой траве большими дождевыми каплями синеет рассыпанная черника. Гриша сразу все понял:
- Тебя стражник прихватил?
Девочка вздрогнула и подняла глаза, большие и черные, как ягоды, над которыми она плакала.
- Стражник? - повторил Гриша, кивнув на ягоды.
- У-у-у-гу, - нехотя выговорила девочка.
- Барабак?
- У-у-гу.
- Самый гад из всех панских холуев! Он моего дедушку чуть не до смерти запорол. - Гриша нахмурился, посмотрел в чащу леса, будто где-то тут, за кустом, стоял его заклятый враг. - Я ему этого не забуду…
- А кто твой дедушка? - немного успокоившись, спросила девочка.
- Да тот, что зовут Сибиряком.
- А-а… Я его знаю. Он моей мамке ботинки шил, когда она служанкой у пана работала… Ох, то вам хорошо, вы сами хозяева.
- Какие там хозяева! Ни коня, ни коровы. Только хата, да и та…
- Ну, хоть хата да земля.
- Ковалочек. Теперь есть ковалочек! - с гордостью ответил Гриша. - А ты…
Он не посмел сказать "батрачка". Это слово даже последний бедняк произносил с презрением и страхом. Но девочка, потупив голову, сама сказала просто и привычно:
- Мы батраки. Живем в бараке.
И начала рассказывать, почему пошла за ягодами без "квитка".
- Бронь боже! Я б ни за что не пошла, когда б мама не болела, - говорила она и жестом взрослой горемычной женщины поправляла выбившиеся из-под платка иссиня-черные, вьющиеся на висках волосы. - Мама болеет. Денег нет, а надо лекарство купить.
- А отец тоже в батра… у пана работает? Девочка отрицательно покачала головой.
- Его совсем нету. Давно уже нету.
- А мама когда заболела?
- Тоже давно, а с осени стало хуже: Барабак ударил ее палкой по спине.
- Палкой по спине?! Да что он, сдурел? Я даже коров не бью палкой! Хворостиной и то жалко, хоть они и панские. За что же он?
- Копали панскую картошку. И он нашел после матери две картошинки в земле. Вот такусенькие, - девочка показала кончик своего пальца.
- Его самого бы этой палкой! - сцепив зубы, процедил Гриша. - А ты чья?
- Антосина.
- Ты дочка Антоси? Той самой, что…
- Да одна ж в Морочне Антося, моя мама. Когда-то мы жили тут вот, недалеко, тут и могилка моего дедушки. Он был лесником ясного пана.
- Ах, вот ты кто… - многозначительно кивнул Гриша.
Поняв, что перед ним та самая девочка, на которую, как коршун на цыпленка, целится долговязый Сюсько, Гриша почувствовал к ней еще большую жалость. Ему захотелось сделать для нее что-нибудь очень хорошее. Он присел и, положив между собою и девочкой брыль, начал собирать ягоды.
Но собрать ягоды они не успели. Снова послышался топот копыт и ржание коня.
- Барабак! - вскрикнула девочка. - Он сказал, если еще увидит меня в лесу, убьет.
- Бежим!
Только вбежали в кусты, как через просеку во весь намет проскакала пегая лошадь. На ней припав к гриве, сидел мальчик лет десяти. Одной рукой он держался за повод, а другой размахивал, погоняя коня.
Следом несся Барабак на своем длинноногом сером жеребце. Гриша, неожиданно для самого себя, изо всей силы бросил вслед ему палку. Удар был таким неожиданным, что Барабак покачнулся, треснулся головой о сосну и свалился наземь. Конь отбежал немного и остановился.
- Убил! Убил! - судорожно суча кулачками, зашептала девочка.
- Нет, он сам ушибся об сосну, - возразил Гриша. - Видишь, поднимается…
Гриша схватил девочку за руку, и они побежали прочь. Остановились только на поляне, где паслись коровы. Кругом было тихо. Лишь где-то далеко слышался удаляющийся топот пегой лошаденки, спасшейся от погони.
- Что теперь будет? - спросила девочка.
- Если ты никому не скажешь, ничего не будет, - ответил Гриша, с мольбой глядя ей в заплаканные глаза. - А если скажешь, меня в Картуз-Березу…
- Бронь боже! Бронь боже! - замотала девочка головой. - Так ему и надо!
Умолкли. Прислушались. Теперь каждый шорох казался подозрительным и страшным.
- Как тебя зовут? - спросил наконец Гриша.
- Олеся.
- А меня - Гриша. Знаешь что, Олеся, ты не ходи больше за ягодами в лес…
- Бронь боже! Бронь боже!
- Да ты подожди, ты ж не знаешь, что я хочу сказать… У меня есть целый злот…
Черные тонкие брови девочки высоко поднялись. Глаза раскрылись широко, удивленно и стали еще чернее, а в уголках их сверкнули слезы.
- Сколько тебе надо на лекарство?
- Ты что? Ты что? - девочка заплакала. - Думаешь, я такая, что если не дать мне денег, то все скажу? Это все так думают. Если батрак, так уж… Если живет в бараке, так уже и не человек!
- Олеся! Да нет, ты не знаешь, чего я хочу. Ты понимаешь… Эта курносая шинкарка надула меня и все время будет надувать.
- При чем тут шинкарка?..
- Да ты ж послушай. Ну не плачь. Я продал ей два кошика черники. Она покупает по злоту, а продает в Пинске по пять… Так лучше ты продашь мой кошик ягод, когда поедешь в аптеку. И со мной рассчитаешься, и тебе останется.
Девочка повеселела, вытерла слезы.
- Ну так я могу продавать хоть всегда. Ты собирай и приноси мне, а я буду возить на лодке.
- Ты умеешь грести?
- Не хуже любого хлопца! Ой, как ты разорвал рубашку!.. Дай зашью.
- Не надо. Мама зашьет, - отказался Гриша.
- Пока домой дойдешь, все плечо вылезет. Полотно старое, так и плывет, - по-хозяйски сказала Олеся, уже держа в руке иголку с ниткой, вынутую из ворота платья.
Шила она так быстро, что Гриша не успевал следить за мелькающей иголкой. Перекусила тонкую суровую нитку. Гриша глянул на плечо и удивился. На месте дырочки теперь появилось круглое серое пятнышко, словно каким-то чудом был воткан в рубашку кусочек нового полотна.
- Олеся, беги домой. Через болото. Вечером я занесу тебе ягоды.
- Нет, лучше я сама выйду на дорогу, когда ты будешь гнать коров. А то соседки такие глазастые…
Олеся ушла, а Гриша, задумавшись о ее горькой участи, незаметно для самого себя выгнал стадо на другую полянку, посредине которой было заросшее бурьяном и березками пепелище сгоревшего когда-то домика лесника, деда Олеси.
Гриша устроился на бугорке и начал плести кошик. На середине пепелища уныло чернела высокая печная труба: сама печка, сделанная из сырца, давно раскисла от дождей. Гриша встал, крадучись подошел к развалинам печи и заглянул снизу в черное горло дымохода. Высоко, будто в небе, увидел серую былинку. Теплый воздух струями рвался в трубу снизу и, выходя вверху, шевелил сухую одинокую травинку. Внимательно прислушиваясь к звону былинки, подросток старался угадать, чем лучше всего удалось бы передать этот тихий, но выразительный звук.
За развалинами Гриша срезал ветку бузины. На ходу сделал сопилку. И начал подбирать звуки, похожие на звон сухой былинки. А когда подобрал, заиграл что-то печальное, никогда раньше не слышанное.
Сопилочка то жалобно вздыхала, то переливалась на самых высоких нотах, а то вдруг совсем затихала.
Ветер, воющий в трубе, казалось, нашептывал ему что-то давно позабытое людьми. Гриша играл обо всем этом на дудочке. А бегающий по лесу прохладный ветерок подхватывал песню и разносил по всему свету. Лес шумел теперь еще жалобней и тревожней…
Гриша так увлекся, что, когда недалеко от него зашуршали кусты, вскочил от испуга. Из лесу на поляну вышел человек в сером полотняном костюме и соломенной шляпе, сделанной по-городскому - макушка маленькая, а поля большие. В руке у него был кошик, полный грибов.
"Какой-то пан! Зачем он сюда идет?" - встревожился Гриша.
Незнакомец заметил его испуг и весело заговорил:
- Не бойся, хлопчик. Я новый учитель. Меня зовут Александр Федорович. Я знаю, ты живешь на середине села, возле груши.
Гриша кивнул, но не сказал ни слова.
- А как тебя зовут? - спросил учитель.
- Бардзо проше, пане учитель. Дзень добжи, пане учитель, - стянув с головы брыль, поспешно заговорил Гриша по-польски, как положено говорить с панами. - Бардзо проше…
- Кто это тебя так надрессировал? - улыбнулся учитель. - Со мной говори по-своему, по-украински. Ты же украинец?
- Украинец, бардзо про… - Гриша запнулся на полуслове… - украинец, а зовут меня Гриша Крук.
- Хорошо играешь, Гриша!
- А вы слышали… как я играл? - застенчиво спросил подросток.
- Слышал. Я здесь давно. Кто тебя научил играть?
- Никто… Сам… - еще не оправившись от страха, чуть слышно ответил Гриша.
- А где ты слышал то, что играл на развалинах?
- Нигде.
- Нигде… - задумчиво повторил учитель и заботливо посмотрел в глаза подростка. - Вот что, Гриша, гони-ка своих коров куда-нибудь в другое место, пока этот… не очухался.
- Так вы все видели? - подался вперед Гриша, не замечая, что сам себя выдает.
- Я видел, как он поднялся. Проклинает дерево, на которое налетел. Он думает, что все вышло случайно. Но, кто знает, вдруг мозги у него прояснятся… Кстати, палку твою я сломал и забросил. На ней ведь вырезано твое имя…
Гриша от растерянности ничего не смог сказать и молча пошел к коровам.
"Вот это учитель! - думал он, перегоняя стадо через ручей. - Прежний сразу бы в полицию!.."