* * *
Дед Конон начал понемножку двигаться. И сразу стал поговаривать, как бы сходить на осушенное поле. Но один не отваживался еще отправляться в такой далекий путь, а Гриша не мог уйти от стада.
Наконец выдался дождливый день, когда стадо на пастбище не выгнали. Приказчик заставил накосить свежей травы и весь день кормить коров в хлеву. Наложив полные кормушки мокрой от дождя травы и рискуя получить от приказчика порку, Гриша убежал домой и повел деда на болото. От дождя он накрылся мешком, один угол которого был всунут в другой так, что получился башлык. А дедушка натянул старый брезентовый дождевик, который, чуть намокнув, гремел точно фанерный.
Людей на селе не было видно. Все попрятались от дождя. Кто молотил в клуне, кто веял, а бабы трепали лен или толкли просо. В доме учителя тоскливо пиликала гармошка. Грише хотелось хоть одним глазом глянуть на этот голосистый инструмент. Но до дома, где жил учитель, не дошли: возле старого, подгнившего креста, обвешанного почерневшим тряпьем, повернули на болото. За селом дед с голодной завистью рассматривал недавно поднятые, влажно чернеющие пары. Жадно глядел на большую сочную отаву. Восхищался даже камышами, по его мнению, необычайно "роскошными" в этом году.
- Все этим летом растет, как из воды идет! - говорил он с радостью и в то же время печально.
На панском поле тоже подняли пары. Поле было черное, тучное. Казалось, оно, как живое, радуется теплому дождю. Приближаясь к своему участку, дед шел все быстрее и быстрее. А поднявшись на последний пригорок, вдруг стукнул палкой о землю и застыл на месте, точно у него сердце остановилось.
- Дедушка, что? Вам больно?
Дед так печально покачал головой, словно сразу потерял все, что имел в жизни.
И впервые Гриша увидел слезы на глазах своего гордого, непокорного деда. А глянув туда, куда смотрел старик, он понял горе, постигшее и деда, и мать, и его самого: участок, который они вдвоем осушили, на который возлагали столько надежд, был распахан и сливался с большим панским полем, так что и не заметишь, где была межа, а где тропинка, по которой ходили когда-то на покос.
- Распахали?! - вскрикнул Гриша. - Так это ж наша земля! Дедушка, это ж наша земля! Мы подадим в суд!..
- Э-э, в суд… - Дед долго молчал, все так же устало покачивая головой и вытирая слезы одеревенелой полой дождевика. - Живем мы с тобой, внучок, на бессудной земле…
Пасти коров совсем нетрудно. Да вся беда, что Гриша ничего за это не получал и даже кормился на свой счет. Он понимал, что зимой семью ждет голод, и изо всех сил помогал матери запасаться едой. Коров старался пасти возле ручьев и проток, где можно ловить вьюнов. Каждый день приносил он по корзинке вьюнов, мать сушила их в печке и толкла на муку.
- Молодец, - хвалил его дед. - Не поддавайся нужде. За бедным нужда и горе ходят по пятам, как волк за раненым конем. Чуть опустишь голову - сразу вцепятся в горло. Нужда - правая рука пана. Видит он, что ты в нужде, ну и гнет в три погибели. Но ты не поддавайся…
Сам дед Конон тоже крепился, не хотел поддаваться нужде, которая теперь совсем согнула его спину и, как осенний иней, выбелила бороду и лысеющую голову.
Однажды поздним вечером, возвращаясь домой с тяжелой корзиной вьюнов, Гриша через окно увидел, что дедушка сидит на треногом стульчике возле лавы и при слабом свете лучины сапожничает.
- Дедушка! Совсем уже выздоровели?
- Э-э, меня убить не так-то просто! - ухмыльнулся дед Конон. - Шкура толстая. Одних шрамов да рубцов три слоя. Японец катовал пять суток, да так и бросил в канаву, думал кончусь… В гражданскую один петлюровец на кусочки побил об меня приклад моей винтовки. Добрая была винтовка, совсем новая… А сколько походило по спине панских канчуков, и не сосчитать!
- Дедушка, чьи сапоги?
- Нового учителя.
- Учителя? - насторожился Гриша. - Сам приходил?
- Проходит мимо окна. Вижу, сапог у него совсем распался, ну и постучал, зазвал его.
Когда Гриша вошел в хату, в нос ему ударил запах распаренных вьюнов, которые мать вынимала из печи.
В коминке, потрескивая и помигивая, горела лучина. Склонившись над лавой, дед не спеша вбивал деревянный гвоздь в подошву старого сапога.
Тяжелая, замусоленная лава из дубовой плахи, толщиной в четверть и шириной в аршин, тянулась через всю комнату от двери до икон. Обычно на ней размещалась вся семья. А когда случались гости, то и спали друг за другом - один в святой угол головой, другой - к порогу. На лаве, возле двери, стояло ведро с водой. На большом деревянном гвозде, - пакиле, - вбитом в давно не беленную стену, висела медная кружка, сделанная дедушкой из орудийной гильзы. Рядом с ведром, почти у самого порога, чтобы не сорить по всей хате, и расположился со своим инструментом дед Конон. А возле стола, в полутьме, куда не достает свет коминка, сидел могучего сложения человек в яловичных сапогах с длинными, выше колен, голенищами, в черной кожаной куртке. В зубах за тонкий, изогнутый вопросительным знаком хвост он держал деревянного чертика с маленькими навостренными вперед рожками и чутко поднятыми вверх собачьими ушами. Из оскаленной зубастой пасти и даже из куцых ушей этой замысловатой трубки валил густой табачный дым. Это был главный графский егерь по прозвищу Крысолов. Человек он с виду суровый. Голубые глаза холодные, строгие. А с простыми людьми он добряк. Вся семья Багно в неоплатном долгу у Ивана Петровича. В 1923 году он помог покойному отцу Гриши вырваться из немецкого плена. Много лишений перенесли беглецы на пути из Германии в Морочну. Да не одинаково сложилась их дальнейшая жизнь. Харитон Крук так и не сумел выбиться из нужды, в которую влезла его семья за время войны. А Ивану Петровичу повезло с первых дней. Он был страстным и отчаянным охотником. И за это понравился графу Жестовскому. Сначала граф взял его егерем. А потом доверил все охотничье хозяйство. И не ошибся: Иван Петрович умел не только выслеживать зверей, но и приручать их.
Однажды зимой, наведавшись из Варшавы, граф из окна своей виллы увидел на просеке всего в ста метрах лосей, окруживших стожок сена. Лоси беспечно объедали стожок и не обращали внимания на громкий разговор во дворе. Это понравилось графу, а особенно графине и ее гостям. Они чаще стали приезжать зимой в этот лес. Гости фотографировали лосей из окна и завидовали графу, нашедшему такого зверовода.
В озере Иван Петрович развел ондатр. Местные жители называли этих зверьков крысами. А самого зверовода прозвали Крысоловом. Фамилию Ивана Петровича - Волгин - постепенно забыли, и все обращались к нему только по прозвищу: пан Крысолов.
Осмотревшись в плохо освещенной комнате и заметив Крысолова, Гриша поздоровался. Поставил возле печки корзину с вьюнами. Сел на пороге и начал снимать мокрые постолы.
- Грыць, переобуйся в белые онучи, после ужина отнесешь сапоги…
- Учителю? - обрадовался Гриша и сразу же мысленно увидел гармошку: "Висит где-нибудь в углу и никто на ней не играет по целым дням".
- Ну что ж, Иван Петрович, снимай свой чоботок, - закончив сапог учителя, сказал дед Конон гостю.
Иван Петрович не спеша вынул из зубов чертика и, постучав блестящей, отполированной трубкой по подошве сапога, выбил пепел и остатки табака, потом старательно продул. Так же не спеша спрятал в карман куртки. И лишь после этого разулся и подал сапог.
- Вот тут где-то протекает, - показал он в том месте, где голенище сходится с задником. - На болоте проколол и домой пришел с мокрой пяткой. Хорошо, хоть пальцы остались сухими.
- Э-э, Иван Петрович, ты только раз подмочил себе пятку… А наши ноги до самых коленей не просыхают ни весной, ни летом, ни осенью.
Крысолов после графа был единственным человеком в округе, который ходил по болотам не в лаптях, а в добротных, специально для этого пошитых сапогах. С ружьем и некрасивой на вид пятнистой собакой он исходил все окрестные леса и болота. Оттого-то и здоровый как медведь. Да куда там медведю! У того только сила. А этот и сильный, и ловкий, и умный. А что хитрый, так сам секвестратор позавидует… Охотится он не только днем, но и ночью. И все это не от жадности к дичи. Нет. Из того, что настреляет, большую долю отдает вечно голодающим графским батракам. А диких кабанов, которые попадаются ему чаще, чем другим охотникам, целиком отдает на деревню. Да он вообще очень смелый. Часто даже в присутствии приказчика высмеивает графа и порядки в его владениях. За это больше всего и любят Крысолова мужики всей округи.
За починку сапога Иван Петрович отвалил целый злот. И на выздоровление добавил деду еще горсть мелочи.
- Э-э-эх, Иван Петрович, - вздохнул Багно. - Если б каждую неделю так зарабатывать, я и горюшка не знал бы. А то у кого ж тут сапоги? Нечего сапожнику делать в нашем краю. Вот в Сибири…
Крысолов уже знал, что сейчас дед начнет рассказывать о Сибири, распрощался и ушел. Как только он вышел, Гриша тут же выскочил, будто бы затем, чтоб выбросить старые постолы. Во дворе он пристал к Крысолову:
- Иван Петрович, скажите мне правду, папка погиб за политику?
Крысолов остановился и начал набивать свою трубку, стараясь угадать, какой ответ хотел бы слышать этот юноша. Закурив, он спросил:
- Ну, а сам-то ты как считаешь?
- Конечно за политику. Он всегда ненавидел панов. - И, понизив голос, Гриша добавил: - Как и вы…
- Да, он пострадал за правое дело, - кивнул дымящейся трубкой Крысолов. - Но ты больше ни с кем об этом не говори. Жди. Набирай силу! - И, хлопнув по плечу, бодро добавил: - Смотри вперед!
Когда Гриша вбежал в хату, на столе уже стояла ночевка - длинное, почерневшее и потрескавшееся во многих местах корытце, выдолбленное из березы.
Таких ночовок в хозяйстве каждой морочанки наберется десяток. Они все похожи на обыкновенные корыта, только одни меньше, другие больше. В одних едят, в других тесто месят. Большие ночевки служат для стирки белья. А в тех, что выдолблены из целой колоды, поят и кормят скот. Форма этой неуклюжей посуды нисколько не смущает полешуков, и они ставят ее на стол рядом с фарфоровой тарелкой.
Вывалив из глиняного горшка в ночевку картошку в мундире, Оляна принесла черную деревянную солонку с рыжей, пахнущей рыбой солью и положила пучок зеленых перьев лука.
- Соскучился я по кислому молоку… С беленькой чищеной картошкой бы, - снимая кожуру с картошки, вздохнул Гриша.
- Про молоко забывай, - ответила мать, - а чистить картошку нам теперь тоже нельзя: очистки будут пропадать. Нету нашего поросючка.
Конон Захарович не терпел разговоров за едой. Но сегодня не сделал ни одного замечания: сосредоточенно о чем-то думал. А когда ужин подошел к концу, дед тихо, будто продолжая давно начатую беседу, сказал Грише:
- Нету нам счастья на земле. Совсем нету… Мне с самого начала не везло. Отцу твоему не было удачи. А тебе и вовсе не видать никакого пути…
- Что ж теперь делать! - вздохнула мать. - Такая наша доля.
- Все на долю! За ремесло надо браться. В город ему дорога. Там его доля!
- Кто ж его теперь отпустит?
- И спрашивать никого не стану. Коров за него буду пасти я. А он пускай идет, ищет свое счастье. Иван Петрович советует на лесоразработки… Вот понесешь учителю сапоги, посоветуйся еще и с ним.
- Уже можно идти? - с готовностью вылезая из-за стола, спросил Гриша.
- Утром, - ответила мать.
- Нет! - возразил дед. - Неси сейчас. Завтра ж воскресенье, учителю не в чем в церкву идти.
- И такое говорите! В церкву ему не в чем! А видели вы его в церкви? - спросила Оляна.
- Да я и сам забыл уже, где она.
- Старый учитель был набожный, даже в костел, а кто говорит, что и в синагогу, ходил, не только в церковь. А этот… Второй месяц живет, а в церковь и не заглядывал. Как ни прохожу мимо двора, все слышу: "Як умру, то поховайте…" А голос у него… Только б на клиросе петь…
- Ну, все одно, в крепких да начищенных сапогах, может, и поется лучше. Неси да смотри будь учтивым. Войдешь в покои пана учителя, сразу шапку сними: "Дзень добжи, пане. Бардзо проше…"
- Как раз! Как раз! - обрадовался Гриша ошибке деда. - Он этого бардзанья терпеть не может! Когда поляк говорит по-польски, он и сам будет с ним разговаривать, как чистый поляк. А украинец начинает ломать язык, сразу остановит: говори так, как тебя учили мать и отец.
- Откуда ты это знаешь? - удивилась мать.
- Я уже три раза с ним разговаривал в лесу. Он часто ходит по грибы.
- А-а, так ты с ним уже знаком?! Ну, то еще лучше, - сказал дед. - Я тут просил его, а ты сам еще попроси: может, он уговорит пана отпустить тебя на зиму в школу. Только как же он будет учить? Книги напечатаны по-польски, а он заставляет вас говорить по-своему?
- Книги-то он будет читать как есть, а уроки объяснять по-нашему. Он сказал, что каждый человек имеет право говорить, как ему хочется, и никогда украинца не сделаешь поляком, а поляка турком.
- Говорит-то он правду, - одобрительно кивнул дед, отдавая внуку старательно начищенные сапоги, - ничего не скажешь. Да как бы с той правдой не попал в Картуз-Березу.
* * *
Ну и "покои" у пана учителя! Не такой уж Гриша высокий ростом, а, входя в дом, так треснулся о косяк, что огоньки запрыгали в глазах.
Семья учителя ужинала при свете лучины, горевшей в светильном коминке, который огромным выбеленным известью колоколом висел посредине хаты. Гриша никогда не бывал в этом доме и удивился, что квартира учителя освещается таким старомодным коминком. В Морочне, пожалуй, только в двух-трех домах сохранились они.
Светильный комин, это то, что осталось от курных жилищ. К дырке, пробитой в потолке, подвязывается натянутый на два обруча мешок, внутри обмазанный глиной. К нижнему обручу этой трубы цепляется жестянка, на которой жгут лучину. У осторожных хозяев подвешивается вторая жестянка, для падающих на пол угольков или стоит посудина с водой. Но скряга Иван Гиря пожалел лишнего куска жести, и квартиранту пришлось подставить детский тазик.
- Добрый вечер! - еще за порогом сняв брыль, поздоровался Гриша.
- О, морочанский Шопен! - обрадовался ему учитель и вышел из-за стола навстречу. - А я спрашивал о тебе. Да все, говорят, дома нет. Видно, круто приходится тебе у пана. Садись чай пить. Садись, не стесняйся…
- Мне приказали, чтоб и пас, и навоз убирал из-под коров, и на ночь корм заготовлял. Так я редко рано прихожу домой, - ответил Гриша и, слегка подталкиваемый учителем, сел за стол.
Гриша стеснялся жены учителя. Она казалась ему очень строгой, когда лечила дедушку. Но сегодня он убедился, что эта белолицая женщина очень добра и ласкова. Она налила ему чаю, придвинула миску с домашним печеньем. Ее сын Игорек пил чай только с сахаром, а Грише Анна Вацлавовна положила еще и конфетку. Забыв все наставления дедушки, Гриша так набросился на еду, будто сегодня ничего в рот не брал. Время от времени он оглядывался по сторонам, ища гармошку. Но ее нигде не было. Выпив чай, он перевернул стакан кверху дном и сунул конфетку в карман, для дедушки. Поблагодарив хозяев, перекрестился, глядя в передний угол, где под обычными маленькими иконами висел большой образ в простой черной раме. Гриша решил, что это дочь божьей матери, потому что для самой богоматери она слишком молода и уж очень бедно одета. Наверное, осталась сиротой и вдоволь хлебнула горюшка, хоть и дочка богородицы! О наказе дедушки Гриша все не смел заговорить. Его выручил сам учитель.
- Говорил я сегодня с твоим дедом насчет школы. Хочу придумать что-нибудь, чтобы ты с осени мог учиться.
- Не-е! - Гриша замотал головой. - Пан управляющий не отпустит. Ни за что не отпустит, пока не отработаю долга. Я хочу на лесоразработки, Санько уже там.
- Я все же поговорю с графом, - стоял на своем учитель. - Он шефствует над нашей школой, и думаю, что пойдет навстречу, отложит срок выплаты долга. По-моему, хозяйство его от этого не разорится.
Гриша стал рассказывать о порядках в имении. Он утверждал, что если граф и разрешит, то управляющий сумеет сделать все по-своему, потому что пан живет здесь только два-три месяца, а потом уезжает в какие-то заморские города.
Беседуя с учителем, Гриша все время смотрел на образ горемычной дочери пресвятой богородицы и думал, что небогато живет учитель, если такая важная икона висит в простой, а не в золоченой раме. Ни в церкви, ни в домах он не видел такой иконы, чтоб святая сидела прямо в лесу. Точь-в-точь, как Олеся на просеке. Только Олеся смотрела в траву, на рассыпанные ягоды, а эта глядит в воду. Так же, как тогда Олеся, она прикорнула обиженной сироткой, положила голову на колени и плачет. За нею на ветках птички сидят и, наверное, спрашивают, о чем она плачет.
- Пане учитель, а чего эта пресвятая плачет? - спросил наконец Гриша.
Александр Федорович невесело усмехнулся.
- Да что ты, Гриша! Какая же это пресвятая! Это Аленушка. Сиротка.
- Так это не икона? А я крестился…
- Не беда. Вырастешь, оставишь эту привычку, - успокоил учитель и рассказал про сказочную сиротку Аленушку и художника, который написал эту картину.
Уходя домой и со всеми попрощавшись, Гриша незаметно кивнул и Аленушке, которая теперь стала для него почти живой и чем-то дорогой.
Долго не мог он уснуть в этот вечер, все думал о святых, изображаемых на иконах. И твердо решил, что теперь будет молиться только на те иконы, на которых нарисованы бедные да страдающие святые. И уж ни за что не перекрестится на Георгия победоносца, потому что тот как две капли воды похож на стражника Барабака.
Утром Гриша достал с чердака старую, давно выброшенную икону, на которой был изображен худой, изможденный и окровавленный Христос, несущий на плечах огромный деревянный крест. Жирные, свирепые и роскошно одетые люди били изнуренного Христа кнутами, подталкивали пиками.
"Вот так же было и с дедушкой", - подумал мальчик и прибил икону над своей постелью между печкой и дедушкиной кроватью.
- Мама, значит, всегда так было, что богатые били бедных?
- Откуда ты это взял?
Гриша кивнул на икону:
- Вот же Христа… посмотри, кто бил… Разве это бедняк? Точь-в-точь Барабак. И глаза такие же вытаращенные. А там вон и приказчик с кнутом. Такая же рыжая, как у лисы, хитрая морда. А вон там в углу стоит сам ясный пан… Командует…
- Перестань!
- Мам, а всегда так будет?
- Как?
- Что одни богатые, а другие бедные?
- А как же еще… Богатые всегда были и будут. Так до скончания века…
- Ну-у, сказала… Тебя о таком лучше не спрашивай!
Имение графа Жестовского стояло на берегу озера, среди глухого соснового бора, вдали от сел и хуторов. Несмотря на то, что от Морочны до имения было добрых пятнадцать километров сплошным лесом, учитель отправился пешком. Подводу староста обещал давать только раз в год для поездки в Пинск за учебниками. Впрочем, Александр Федорович такое расстояние считал только хорошей прогулкой, особенно если дорога идет лесом. Но сегодня он решил идти прямо через болото, которое клином вдавалось в старый графский бор и называлось Зеленый клин.