Вдруг тишину озера, как большую хрустальную вазу, раскололи звуки вальса. Сначала учитель подумал, что играют на террасе виллы. Но тут же увидел две лодки, выплывшие из-за мыса, поросшего черемухой. В маленькой голубой лодке сидел стражник в белом кителе и форменной фуражке. А на большой четырехвесельной лодке разместились музыканты во фраках. Звуки вальса плавно разливались над мелкими, чуть приметными волнами. Так же медленно, как этот вальс, из-за мыса выплыла еще одна лодка, белая, под черным парусом. Она направлялась к островку.
Только теперь Александр Федорович разглядел между березками на островке стол и суетившихся вокруг него девушек в белых платьях.
За парусной лодкой плыли два черных, совершенно одинаковых лебедя. Этих птиц Александр Федорович видел впервые и залюбовался ими. Лебеди грациозно изгибали длинные красивые шеи, окунали клювы в воду и снова, с каким-то подчеркнутым сознанием собственного достоинства, спокойно поднимали головы, лишь изредка поворачивая их в стороны, словно проверяя, любуются ли ими.
Сначала непонятно было, почему эти птицы так неотступно следуют за парусником, но когда лодка повернулась, учитель увидел даму в белом платье и пышной шляпе с развевающимися перьями. Дама сидела на корме и, склонившись на борт, бросала в воду кусочки хлеба.
- Это графиня. Какова дамочка, а? - сказал Рындин и, сладко улыбаясь, зажмурился. - Не женщина, а тысяча и одна ночь! Вкус… Манеры… А выдумщица!.. Недавно вычитала, что какой-то князь любил черных лебедей и яхту под черными парусами. И что ж вы думаете? Пришлось из римского зоопарка доставить ей на гидроплане пару этих вот птиц. Они стоят, пожалуй, всей вашей Морочны.
Учитель смотрел на лебедей и невольно вспомнил мальчишек, косивших сено на болоте. Какая пропасть между той и этой жизнью!
- Вы, вероятно, к графу? - спросил управляющий, улыбаясь одними губами.
- Да, я хотел бы…
- Видите ли, - подхватил Рындин, - граф приезжает сюда на месяц-два, чтобы отдохнуть от варшавской суеты, и очень неохотно занимается делами.
- Но ясный пан шефствует над нашей школой. Как-то проезжая через село, он разрешил мне обращаться к нему в любое время.
- Что ж… - Рындин посмотрел на ручные часы и что-то прикинул в уме. - Попытайте счастья. Только сегодня у него там выставка…
- Выставка картин? Чьих?..
- Нет, какие там картины! Выставка диких кабанов, убитых позавчера на охоте. Впрочем, вам не мешает взглянуть. Сто сорок диков за один день! Такое может случиться только в этих джунглях. Сегодня к графу съезжается вся окрестная знать. Ожидается гидросамолет с гостями из Варшавы и даже из Женевы. Пойдите. Только прежде всего поинтересуйтесь выставкой. А о деле как-нибудь вскользь, коротенько.
Окруженный дюжиной охотничьих собак разных мастей, граф сидел на плетеном стуле в старом яблоневом саду и позировал перед фотоаппаратом. Одной рукой он гладил серую пятнистую собаку, а другой высоко поднимал убитого глухаря.
Александр Федорович прошел через калитку и остановился на почтительном расстоянии, ожидая, пока маленький, юркий фотограф закончит свое дело.
Граф был молод и свеж. На лице его играл здоровый смуглый румянец, свойственный людям, живущим на свежем воздухе. Дорогой костюм с короткими до колен штанами забрызган кровью, помят и во многих местах разорван. Видно, что на охоте граф себя не жалел.
Когда фотограф ушел, граф, которого собаки своим беспокойством предупредили о постороннем, повернулся к калитке.
- А-аа… просветитель моих диких полешуков, - добродушно протянул он по-польски. - Вам-то надо посмотреть… Конечно же, конечно… Дети должны об этом знать… Как же! - и жестом пригласил в парк.
Вышли на поляну, посередине которой росли два огромных дуба. На сучьях головой вниз висели туши диких кабанов, от поросенка до старого пятнадцатипудового кабана.
- Втроем. Только втроем за один день мы убили сто сорок три дика! - выбросив вперед руку, сказал хозяин. - Будет о чем рассказать школьникам? Не правда ли?
Но тут подбежал дворецкий и что-то шепнул хозяину.
- Извините, - любезно сказал граф учителю. - При бывают гости из Парижа, я должен встречать гидросамолет. У вас, вероятно, есть какое-то дело ко мне? Что-нибудь по поводу школы?
Александр Федорович смущенно ответил, что подождет, пока граф освободится.
- А вы обратитесь к управляющему, - посоветовал граф. - Я ему дам распоряжение. Для школы он сделает все, что надо.
Александр Федорович понял, что напрасно не послушался Антона, который советовал не обходить управляющего. Теперь неловко было к нему возвращаться. Но пришлось.
Александр Федорович рассказал Рындину о положении в селе, об избиении деда Сибиряка, о захвате его земли и других беззаконных поступках графских служащих. Выслушав его, управляющий улыбнулся любезнее прежнего:
- Вот видите, не зря я думал, что мы с вами все уладим сами. Мне ясно, что основной темой вашей беседы с графом была бы жалоба на меня и моих людей. И выходит, мы, так сказать, - он постучал ногтями одной руки о ногти другой, изображая столкновение.
Учитель пожал плечами, невольно соглашаясь, что это так.
- Вам со мной ссориться невыгодно: граф приехал и уехал, а хозяином остаюсь я. Говорю это потому, что вы здесь человек новый. Но перейдем к делу. Чего вы хотели от графа?
Александр Федорович попросил к началу учебного года отпустить с работы тех детей, которые этим летом были принуждены отрабатывать долги.
Рындин слушал его все с той же широкой и доброй улыбкой. Однако учитель заметил, что это улыбка привычки, а не сердечности, что глаза этого человека совершенно холодны.
- И если это в вашей власти, то Конону Багно отсрочьте на год-два выплату долга. Пусть его внук учится. Это необычайно способный, я бы сказал, одаренный подросток. Знаете, из него мог бы получиться замечательный музыкант…
Управляющий опять улыбнулся одними губами и, любезно склонив голову, ответил, что это в его руках и он все уладит.
Возвращался домой Александр Федорович с какой-то смутной тревогой в душе. Ему не верилось, что Рындин исполнит обещание. Да и вообще, несмотря на подчеркнутую вежливость, управляющий очень не понравился. Вспоминалось все, что узнал от Антона и что рассказывают в деревне про этого человека. На память пришла пословица: "Не бойся барина, бойся его слуги".
А управляющий в этот же вечер вызвал Барабака и приказал достать несколько запрещенных книжонок на политические темы.
- Лучше всего о жизни в СССР. За каждую брошюру - четверть водки.
Неслыханная щедрость! И Барабак вытянулся в струнку.
- Будет сполнено, ваше благородие! - Барабак не мог отвыкнуть от старой формы обращения с управляющим, как со своим командиром, полковником царской армии.
Уже двадцать лет Рындин никем не командует. Но бывший унтер Барабак козыряет ему, как и много лет назад.
- Ты вот спешишь с ответом, - заметил Рындин, - а как ты их будешь подбирать, когда читаешь по складам?
- Я заставлю заняться этим делом самого образованного в имении человека.
- Это кого же?
- Секвестратора.
- Ну, это неплохо придумано, - одобрил управляющий. - Был у меня тут учитель. Явный коммунист, хотя и прикидывается обычным просветителем, - говорил Рындин, глядя прямо в глаза Барабака. - Со временем он станет нам мешать. Надо его удалить заранее…
- Уб-рррать! - с готовностью подхватил Барабак.
- Тебе бы все стрелять! - с раздражением сказал управляющий. - Я говорю по-русски: у-да-лить. Попутно, пока ищешь литературу, подбери человека для этой операции. Нет, нет, самому тебе нельзя. Тут нужен молодой, ловкий, а главное, жадный на деньги. Он нам пригодится и после.
- Есть такой!
- Не спеши. Дело очень важное. Надо провести его тонко.
* * *
В трех километрах от Морочны, там, где расходятся дороги на Мутвицу и Неньковичи, есть сухой песчаный бугор. На одном склоне его чернеют подгнившие, источенные червями деревянные кресты старого кладбища. А на другом, возле самой дороги, как заблудившаяся нищенка, сгорбилась корявая старая сосна. Как она растет на бесплодном, просеянном ветрами песке? Где берут влагу ее оголенные черные корни? Об этом знают только морочанские матери, которые время от времени провожают детей своих на заработки, в рекруты или в тюрьму. Издавна эта сосна стала местом последнего прощания. На ее корни пролиты потоки горьких материнских слез. Знать, оттого-то ветви ее покорежены, перекручены, как и сама житуха горемычных морочанских матерей.
Вот и сейчас возле сосны стоит Оляна, смотрит вслед сыну, который ушел искать работу у лесопромышленника Рабинюка. Вместо кушака подпоясанный старой узкой пилой, как бывалый лесоруб, он споро шагает навстречу неизвестному будущему.
- Гриша, сынок… - мать еще что-то забыла сказать, но что, никак не может припомнить, и, как самое важное, повторяет одно и то же: - Гриша, сынок мой, сыночек!..
Гриша уже далеко. Шагов его не слышно на сухом песке. А над головой матери поскрипывает и раскачивается старая сосна. Заунывно, порывами шумят ее сухие покореженные ветви. Она то охает, точно кто-то стонет сквозь стиснутые зубы, то вздыхает тяжело и надрывно, как измученная невзгодами старуха, то квилит, как аистенок, выброшенный из гнезда, то шумит и шумит, по временам совсем утихая, словно прислушиваясь к горькому, почти беззвучному плачу матери.
- Ма-ма! - от самого леса кричит Гриша. - Мама! Не ходи плакать на могилу бабушки. Не ходи! Буду тебе помогать. Буду стараться…
В последний раз махнув рукой, Гриша скрылся в густом ольшанике.
Пусть идет. Может, хоть себя прокормит.
Долго стоит под сосной осиротевшая мать. Смотрит в лес. Ничего не видит. Ничего не слышит. И не замечает, что слезы ручьями текут на жаждущие, пересохшие корни сосны. Лишь перед закатом солнца, пошатываясь и спотыкаясь, уходит она на кладбище, чтобы остатками слез оросить сухую траву на могиле своей матери, которая умерла, тоже не увидев ни счастья, ни доли.
А на песчаном бугре опять одиноко, словно озябшая нищенка, бредущая от села к селу, остается старая, корявая сосна. И еще жалобнее, еще надрывнее вздыхает она, потому что сухие черные корни ее впитали слезы еще одной обездоленной матери.
Лесопильный завод Рабинюка выпускал тес, штакетник и гонт - дранку для кровли домов и сараев. Гриша устроился на гонтовне, коногоном на приводе, от которого работала центробежная пила с нехитрым приспособлением для изготовления гонта.
Незавидная это работа: стой на деревянном круге привода и помахивай кнутом да посвистывай на пару сонных битюгов, которые так лениво переставляют ноги, словно на каждой висит по стопудовой гире. Кони идут по кругу все время в одну сторону. Привод тарахтит, как телега по неровной дороге. Центробежка взвизгивает, словно свинья, которую режут. И так с утра и до вечера. И день, и другой, и третий. Утешало Гришу только одно: за свою работу он получал целый злот в три дня, потому что попал к доброму мастеру. Абрам Шток, старый добродушный еврей с маленькими черными усами и длинными костлявыми руками, оказался заядлым курильщиком. Курил он почти через каждые двадцать минут. А так как курить возле машины не позволялось, то приходилось останавливать лошадей. Сначала Гриша радовался частым передышкам, а потом попросил у дяди Абрама разрешения работать вместо него. Так минуты перекура стали для Гриши самым счастливым временем. Закурив трубку и низко свесив совершенно лысую, отяжелевшую от дум голову, старик шел из гонтовни на привод, а Гриша - к машине.
Центробежка работала под тесовым навесом. В одном углу лежала куча щепы, а на середине в аккуратные штабеля складывались белые, крепко пахнущие смолой ровные дощечки, которые куда-то увозились и обращались в деньги для толстого кармана Рабинюка. Впрочем, Гриша пока что не задумывался, на кого он работает. Он был счастлив, что имеет дело с настоящей машиной, где одних гаек столько, что Санько позавидовал бы. Хотелось поскорее изучить машину и самому стать гонтовщиком. Дядя Абрам собирается уходить из гонтовни. Ему уже не нужно так много работать - жена и дочка умерли, а себя он прокормит и в городе. Гриша станет к машине и тогда будет получать каждый день по злоту. За год он скопит столько, что хватит рассчитаться с паном и даже купить гармонь. После того как приехал новый учитель, гармонь не давала Грише покоя. Он видел ее и во сне и наяву.
- Сто-о-ой! - прервал его сладкие грезы протяжный окрик. Лошади остановились.
- Что там? - спросил Гриша, глядя под навес.
- Да что ж! Ничего такого, - послышался хриплый усталый голос Штока. - Что ж тут, в этой глухомани, может случиться? Хозяин едет. А больше ж ничего интересного не произошло.
- Хозяин? - испугался Гриша и зачем-то спрыгнул на землю. - Так чего ж мы бросили работу?
- А прошло то время, когда я стоял перед ним навытяжку. Да и ты немножко поумнеешь, так перестанешь бояться хозяев. У тебя котелок варит неплохо, ты скоро поймешь, что к чему.
Из березнячка вылетела пара белых, как лебеди, сытых рысаков, запряженных в легкий черный фаэтон. Возле гонтовни вспотевшие красноглазые рысаки остановились. Кучер, по-городскому одетый усатый старик, остался на козлах с туго натянутыми вожжами в руках. А хозяин, старый, но крепкий и красный, как бурак, быстро подошел к приводу.
- Эй, мальчишька! Зови рабочих. Бегом!
Гриша стремглав помчался на склад. Рабочие знали, что если зовет сам, то прохлаждаться нельзя, и быстро собрались возле привода.
- У пана Скирмунта сгорело пятнадцать построек, - не дожидаясь, когда сойдутся все, заговорил Рабинюк. - Теперь туда нужно много дранки и доски. Только Мейзель нас может опередить. Тогда я не смогу платить вам по злоту. Лучше вы поторопитесь, поработайте ночку. Я уплачу два раза. Два раза! Понимаете? - повторил он, многозначительно подняв белый пухленький палец.
Рабочие молчали.
- Ну и что же? - нетерпеливо спросил Рабинюк.
- Да что ж, хозяин, - выступил вперед Шток. - Оно б неплохо и подзаработать, да небо ж заволакивает… К ночи дождь пойдет.
- Ну и что же?
- Вишь ты, в непогоду нельзя. Покалечиться можно.
- Ну и что же? Я же вам два раза плачу. Два раза! И… даже еще на водку добавлю! - Бросив эти слова через плечо, Рабинюк сел в фаэтон и, развалясь на мягких подушках, стал обмахиваться веткой бузины.
Рабочие тихо совещались. А Гриша смотрел на хозяина, которого видел впервые. Уставленные в затылок кучера черные глаза с белесыми мешками под ними, огромный горбатый нос и тяжелая, как старый мокрый лапоть, отвислая губа, создавали впечатление, что этот человек презирает все на свете, кроме самого себя и своих денег.
Абрам Шток проработал на лесопилках Рабинюка около пятнадцати лет и знал, что такое работа ночью да еще в непогоду, поэтому он старался отговорить рабочих от предложения хозяина. Но здесь было много новичков, и все молодежь. Каждому хотелось заработать, и рабочие согласились. Чтоб не подводить артель, Шток молча кивнул в знак согласия и понуро пошел к своему станку.
Угадал старый человек, что погода испортится. С вечера пошел проливной дождь. А ночью разыгралась такая буря, что погонщик не слышал распиловщика, даже когда тот подходил к самому приводу и кричал во весь голос.
Гриша, подхлестнутый возможностью хорошо заработать, долго погонял лошадей веселыми окриками, свистом и даже песнями, а с полуночи начал клевать носом, спотыкаться и падать на разбухших от дождя досках привода. Под утро непогода и бессонная ночь вымотали из него все силы, и он попал ногой в шестерню. Кони остановились. На крик прибежал Шток. Гриша лежал под дышлом и, сцепив зубы, стонал. Левая нога его была вывернута в колене, и вся ступня прижата к дышлу огромными черными зубьями шестерни.
Шток распряг лошадей, чтоб не дернули и не втянули ногу дальше. Прибежали другие рабочие. Подняли дышло привода и вытащили пострадавшего.
- Чуяло мое старое сердце! Да не послушались. Не послушались, несчастные! - сетовал Шток. - За пятьдесят грошей хлопец остался калекой. Ох, люди, люди! Никак не поймут, что такое деньги. Никак им не втолкуешь!
- Нога-то целая, только помята, - успокаивали его рабочие.
- Где ж там целая! Где ж там… Скорее везите в больницу, тогда, может, хоть немножко будет целая.
Гришу положили на голые доски телеги и повезли. Возчику наказали не жалеть коня.
Старый Шток качал головой и тяжело вздыхал, глядя вслед бричке, тарахтящей по лесной дороге.
- Эх, люди, люди! Думают, вырвались в лес, так уже и на воле. Оно-то правда, тут ни стражник, ни приказчик не стоит над тобою с канчуком, зато ж злот хуже всякого канчука. Ой, как еще хуже! Люди боятся тех, кто отнимает деньги. А не хотят знать, что богач с полным кошельком куда страшнее бандита. Ох, как страшнее!..