* * *
В комнате было уже совсем темно, а Александр Федорович с женой не зажигали лучины. Молча сидели они на скамье и, крепко прижимая к ушам наушники, слушали радио. Батарея давно села, и старенький детектор плохо брал даже самые близкие радиостанции. А они поймали сегодня Москву. Это было такой редкой и счастливой случайностью, что супруги не сговариваясь решили слушать, пока что-нибудь не помешает. Он с напряжением смотрел на дверь, она - в окно, не придет а и кто посторонний. Передавали концерт художественной самодеятельности. Сильные и дружные голоса пели песни, которых ни учитель, ни его жена никогда не слыхали. Кто-то танцевал, кто-то играл на баяне, скрипке, кто-то так выструнивал на балалайке, что, казалось, там, где идет концерт, дом ходит ходуном. Когда объявили следующий номер, Александр Федорович радостно шепнул: "Она! Та самая". Схватил карандаш, лист бумаги и начал в темноте набрасывать обрывки слов, по которым он один мог потом восстановить текст песни, которую услышал однажды, полюбил, а выучить не успел. Записав песню, Александр Федорович передал наушники жене, а сам начал ходить по комнате, тихо напевая:
Шел отряд по берегу,
Шел издалека,
Шел под красным знаменем
Командир полка.
- Сожги бумажку, - сказала Анна Вацлавовна. - Кто-то идет! Скорей!
Александр Федорович выключил радио, зажег лучину в коминке. Бумажка, брошенная в огонь, моментально сгорела. Клочок пепла сильной тягой уволокло в трубу. Сухие смолистые чурочки вспыхнули, затрещали.
Отворилась дверь, и на пороге появился Гриша Крук. Обеими руками он держал перед собою сома. Голова сома была на уровне груди, а хвост, изогнувшись, упирался в землю.
- Гриша? - удивился учитель. - Вернулся с заработков? Что у тебя с ногой?
- Добрый вечер! Берите его скорее, а то тяжелый. Это дедушка поймал сегодня, - не отвечая на вопрос, сказал Гриша.
- Да зачем же всего! - всплеснула руками Анна Вацлавовна.
- Вы дедушку лечили. А пан учитель ходил до ясного пана хлопотать за меня. Вот и берите.
Положив сома на скамью, хозяйка взяла нож.
- Если уж вам так хочется меня угостить, то я немного отрежу, а остальное неси домой. Ух, какой жирный!..
- Не надо резать! - остановил ее Гриша и неожиданно для себя соврал: - У нас дома еще есть.
- Ну, если так, то я половину отнесу в больницу. Не возражаешь?
Гриша мотнул головой в знак согласия. Ему было стыдно, что соврал. И он уже взялся за дверь, но Александр Федорович остановил его и пригласил сесть. Гриша присел на краешек скамьи и односложно отвечал на вопросы учителя о том, где он был, что случилось с ногой, сколько заработал.
- Мать сказала тебе, что долг с вас в этом году требовать не будут? - спросил учитель. - Осенью ты пойдешь в школу.
- Это вы уговорили ясного пана? - не зная, что сказать в благодарность, спросил Гриша, преданно глядя на учителя.
- Хочешь радио послушать? - предложил Александр Федорович. - Анна Вацлавовна будет жарить рыбу, а мы пока послушаем.
Гриша взял наушники, но при этом с завистью посмотрел на гармонь, висевшую на стене. Он никогда еще не держал в руках этот инструмент. И только раз слышал, как на нем по-настоящему играют. Это случилось в Пинске два года назад. Выдался удачный базарный день. Дед продал все корзинки и на радостях зашел с внуком в кабачок. Грише он заказал сладкой розовой воды с белой булкой, а себе стакан водки. Только начали пировать, в кабачок вошли два музыканта с большими гармонями, каких Гриша никогда не видел. Один старый, лысый, а другой совсем еще молодой, с длинными, желтыми кудрями. Молодой сел, положил голову на гармонь. Да как заиграет! У Гриши мурашки по спине пробежали. Кудрявый не растягивал мехи во всю ширь, как делают парни на вечеринках, а только подергивал гармонь неровными широкими рывками. Играл он что-то грустное, хватающее за сердце. А потом вдруг встал и, глядя в окно, где открывался зеленый заречный луг, запел высоким рыдающим голосом про разбойника Андрея Гона.
Людей было много, и все молчали.
Вдруг распахнулась дверь. Вошли полицейские и ловко, в один миг, надели на руки музыканта блестящие железные наручники. Когда его увели, второй музыкант рассказал, что это Алеша, сын кузнеца из их села. Участковый полицай Шибай начал ухаживать за Алешиной невестой, а узнав, что свадьба уже назначена, подпоил отца невесты и обманом обвенчался с нею. Девушка с горя повесилась. Алеша убил Шибая и вот зашел в кабачок попрощаться с белым светом и людьми.
Грише больше всего запала в душу не сама история Алеши, а его игра. Ему казалось, что гармошка понимала настроение Алеши и, даже когда он не пел, сама рассказывала о его неутешном горе. С тех пор Гриша решил научиться играть так, как Алеша. Играл он и на деревянной гребенке, обложенной тонкой камышовой бумажкой, и на зеленом ольховом листе, и на рогозе, испытывал дудочки из молодых побегов разных деревьев. Но даже на сопелке получалось совсем не то, что у Алеши.
И вот впервые так близко перед ним гармошка. Правда, не такая большая и красивая, как у Алеши. Но все же гармонь. Попросить? Может, учитель даст хоть в руках подержать.
Александр Федорович подбросил лучины в коминок и, заметив взгляд Гриши, устремленный на гармонь, спросил:
- Умеешь?
Грише так хотелось подержать гармонь в руках, что он и не заметил, как у него вырвалось:
- Умею!
Ему казалось, что стоит надеть ремень через плечо - и пальцы сами побегут по ладам, и все получится, как у Алеши. Неловко взял гармонь из рук учителя и начал осторожно, несмело растягивать мехи, боясь даже дотронуться до ладов. Гармонь шипела, как кузнечный мех, но не играла.
- А ты смелее, смелее! - подбадривал учитель. Но, внимательно присмотревшись, догадался, в чем дело, и предложил: - Хочешь, я тебе покажу одну легкую песенку?
Гриша вернул гармонь, и сразу точно сто пудов свалилось с плеч.
Учитель сыграл "чижика". Потом медленно, с расстановкой проиграл еще раз.
- Ну-ка, попробуй!
- Не, я лучше на дудочке, - сгорая от стыда, ответил Гриша, выбежал из комнаты и вскоре вернулся с двумя палочками из бузины и карманным ножичком в руках. Сел на лавку у порога, тонкой палочкой вытолкнул сердцевину из толстой и начал вырезать на ней дырочки. Прорезал. Большим пальцем левой руки закрыл нижнее отверстие, а четыре пальца правой положил на боковые отверстия, поднес дудочку к губам и заиграл, перебирая пальцами. Раздались высокие резкие звуки. Мастер остался недоволен. Он укоротил косой срез тонкого конца дудочки, само верхнее боковое отверстие сделал немного больше и попробовал снова. Получился звук, похожий на посвист осеннего ветра во мху на старом, забытом кургане. Еще в одном месте чуть-чуть прикоснулся кончиком ножа. Заиграл и сразу словно подрос, вытянулся. Лицо стало тоньше, бледнее, а глаза печальнее…
В комнате точно повеяло мартовским ветерком. Казалось, где-то рядом заговорили первые весенние ручьи. Вот капля по кайле собирается под снегом струйка. Извиваясь, она тихо, чуть слышно шуршит прелыми прошлогодними листьями. На пути встретила другую, более сильную и уже заметно шелестящую. Весело пошептавшись, они побежали вместе.
Александр Федорович больше не подкладывает лучину в коминок и неподвижно смотрит на красные угольки. Жена его, сняв с жару сковородку, сидит возле печи, подперев голову руками, тоже задумалась.
Пальцы мальчугана чуть заметно ходят по клапанам дудочки. Вот он набрал побольше воздуха, взмахнул дудочкой, пальцы забегали быстрей… Скопившаяся под снегом вода прорвалась наверх, соединилась с большим ручейком и, прорезав не только в снегу, но и в земле глубокую канавку, помчалась резво, говорливо. Все быстрее, задорнее… Вырвался ручей на полянку, где снега давно уже нет, где над зеленой травой вьется в небе жаворонок. И сразу притих, остепенился: здесь царство песен, света и радости, здесь никого не удивишь надоедливо однообразным бульканьем.
Царство радости?
А кто там сидит над ручьем с кнутом в руке и плачет? Пастушок. А чьих он коров пасет? Само собой понятно: если б своих, то чего б ему плакать?
И ручей шумит, плещется о зеленые берега, стараясь размыкать горе пастушка. Но горя много, всего не унесешь никаким половодьем. Поняв это, вода теперь пробирается совсем тихо, крадучись, как виноватая. А ветерок шумит и гонит все новые струйки из лесных чащоб. Шум его ласковый и теплый, как дыхание ребенка, спящего на коленях матери…
Гриша опустил свою дудочку. В лице ни кровинки. Глаза прищурены, затуманены.
Анна Вацлавовна сидит возле угасающей печки. Передником вытирает слезы. Александр Федорович все так же неподвижно смотрит на чернеющий последний уголек лучины. Не хочется ни двигаться с места, ни говорить, да и вообще ничего обычного не хочется. Думается только о том, что не сбылось, что ушло в прошлое и не вернется, от чего остались только воспоминания, слабые, угасающие, как эти угольки.
Ужинали молча. Каждый думал о своем. После ужина Гриша трижды перекрестился на "Аленушку", все так же печально глядящую в воду, и ушел. А учитель о женой сели возле коминка.
- И откуда в этом болотном народе берется такая сила?! - вздохнул Александр Федорович. - Гнут его в три погибели, а из него, как вода из-под земли, ключами бьют таланты.
- Да еще какие таланты! - тихо сказала Анна Вацлавовна. - Я впервые встречаю юношу с таким слухом. Ведь вот о нашем Игорьке ничего подобного не скажешь. Весь в тебя: медведь на ухо наступил. А этот…
- Да, будь это там… - Александр Федорович не сказал, где именно, но жена прекрасно его поняла, - там он вышел бы на большую дорогу…
- Саша! - широко открыв черные глаза, прошептала Анна Вацлавовна. - Ты как-то назвал его Шопеном. А вдруг ты не ошибся? Что, если это и на самом деле новый Шопен?..
Александр Федорович горько улыбнулся:
- А мы с тобой всего лишь пассивные свидетели того, как этого Шопена каждый день хлещет кнутом слюнявый приказчик, как он с рассвета до темна по колени в грязи пасет панских коров, питаясь двумя картофелинами и сухарем из вьюнов.
Анна Вацлавовна мечтательно сощурила глаза:
- Ну, а если б дать ему музыкальное образование?
Александр Федорович поцеловал ее в высокий светлый лоб:
- Ты опять угадала мои мысли. Конечно же, надо бы это сделать. Но поздно. Надо было начинать с восьми - десяти лет. Ему хотя бы закончить начальную школу и немного научиться играть. Надо помочь старику выбраться из долгов, а мальчишке купить инструмент.
- Ты говорил, что управляющий обещал…
- Не верю я ему, - покачал головой Александр Федорович. - Это такая шкура… Будем сами помогать.
- Ну вот, теперь тебе интересней будет жить. А то все кажется, что мало делаешь, что не находишь чего-то самого главного.
- Ты права, Аня, жизнь будет полнее. И все же главное не в этом. - Александр Федорович тяжело вздохнул.
- Ты на меня в обиде? - приблизив разгоряченное огнем лучины лицо, Анна Вацлавовна пристально посмотрела в глаза мужа. - Я тебя остановила на полпути. Ты вышел бы на свою дорогу, если б я не помешала…
- Нет, Аня. Я не могу обижаться. Я все равно не нашел бы уже своих…
Александр Федорович вспомнил свой путь из Янова в двадцатом году, когда было разбито Полесское восстание. Концом этого пути оказался маленький светлый родничок в Цуманском лесу. Давно это было, а родничок не забылся. Да и не забудется, пожалуй, никогда.
Аня с подругами рвала орехи в лесу. Девушки нашли холодный родник под огромным черным камнем. Напились - и опять за орехи. А Аня задержалась, встала на камень и, глядя в живое зеркало воды, начала прихорашиваться.
Вдруг совсем рядом кто-то вздохнул:
- Какая красивая!
- А тебе какое дело! - ответила девушка, еще не видя, кто это говорит.
- Да я ничего. Правду говорю.
Аня обернулась и обомлела: в двух саженях, под орешником, стоял незнакомый вооруженный парень. Глаза суровые, острые. В истертых до красноты солдатских сапогах, в кудлатой шапке-кубанке. Поверх поношенной кожаной тужурки пулеметные ленты крест-накрест. За поясом - гранаты, а на плече - винтовка вниз дулом.
- Испугалась?
- Чего пугаться! - бросила девушка через плечо. - Ты ж не бандит.
- Откуда это видно?
- Шапка у тебя своя или с убитого? - становясь на всякий случай по другую сторону родника, спросила девушка.
- Что ж я - с убитого надел бы?
- Значит, не бандит: на шапке остался след красной звездочки.
- Эх ты какая! Заметила…
- Не слепая ж.
- Аня-а-а-а! - послышались голоса подруг из чащи.
- Иду-у-у-у! - крикнула девушка в ответ, а шепотом спросила: - Есть хочешь? Вот, на, - и вынула, из торбы черную краюху. - Подожди здесь, я принесу тебе еще из дому, чтоб на несколько дней хватило. Долго еще идти?
- Пока не найду свою дорогу.
- Какую это свою?
- Главную, по которой пошли мои товарищи.
- Так они, наверное, тоже разбрелись, как стадо без пастуха. Теперь паны укрепились навечно.
- Ничего вечного не бывает.
- Как тебя зовут?
- Александр, - и, подумав, добавил: - Моцак.
- Это что ж, для фасона придумал такую фамилию?
- Почему для фасона?
- Моцак - значит силач, а ты не очень-то похож на силача.
- Так не я придумывал. Это давно. Прадед мой такие моцные горшки делал, что князь Радзивилл держал в них вино и мед, а мастера прозвал Моцаком. Я ж из Гощи. Слыхала?
- Кто не знает Гощи! Самое царство горшечников… Но почему ж ты из Янова не пошел прямо на Гощу?
- Тебя искал.
- Да я говорю всерьез.
- А всерьез о таком не спрашивают.
- Ау-у-у-у! Аня-а-а-а! - послышалось совсем далеко.
- Иду-у-у! - приставив руки к губам, ответила девушка.
- А ты с чего взяла, что я иду из Янова?
- Думаешь, мы уж тут совсем ничего не знаем. Ведь под Яновом недавно польские легионеры разбили полк Резановича, и ты здесь не первый… А что ты правую руку держишь в кармане?
- Руку? - горько улыбнулся в ответ Александр. - Это теперь не рука, а кукла.
- Почему кукла?
Юноша левой рукой вытащил правую из кармана пиджака и помахал ее кистью, как плетью. Аня, сразу забыв, что имеет дело с совершенно незнакомым человеком, прыгнула прямо через родник. Засучила рукав кожанки партизана по локоть. Рука от кисти до самого локтя была иссечена мелкими осколками, и вокруг них образовались свищи.
- Ты с ума сошел! Ты же весь сгниешь от этой руки! Надо в больницу на операцию! - набросилась она па раненого.
Тот иронически присвистнул:
- Кто ж возьмет в больницу красного! В тюрьму еще так-сяк. А в больницу…
Девушка растерялась. Она беспомощно глядела в суровые глаза юноши и вдруг просияла:
- Я сама тебя вылечу! Сама!
- Ну-у…
- Вот тебе и ну! Я учусь на фельдшера. Уже на третьем курсе. Должна же я что-то уметь! Ну, договорились? Тогда сиди здесь, а вечером я поведу тебя домой и спрячу на чердаке, а потом что-нибудь придумаем.
Отец Ани был учителем, а мать умерла, когда девочке миновал седьмой год. Мачеха сразу же превратила падчерицу в батрачку. И даже теперь, когда Аня приезжала домой только на летние каникулы, у нее не было ни одного свободного дня, кроме воскресенья. Аня работала на огороде, убирала дом, шила и даже сено косила. Отец помогал ей редко, ему некогда было заниматься хозяйством. Вот это право хозяйки и помогло Ане спрятать раненого. Она сделала за сараем шалаш и сложила на нем стожок сена. В этом стожке и жил Александр Моцак, пока будущая фельдшерица вытаскивала осколки. Рука перестала гнить, но так и осталась висеть плетью.
…А когда прощались, Аня не сумела скрыть свое чувство, которое появилось у нее еще в первую встречу. Но повстанец стеснялся признаться, что и сам полюбил ее, считал, что не достоин такой образованной и красивой девушки, и отмолчался.
- Куда ж ты пойдешь теперь?
- Попробую пробраться в Советскую Россию.
- Трудно тебе с такой рукой…
- Не беда! - храбрился юноша.
- Если б пальцы хоть чуть-чуть сгибались, то, может, еще и сумел бы развить свою руку. Вот тебе мяч. Попробуй сжимать его пальцами. Если хватит терпения делать это регулярно, каждый день, рука оживет.
Глухими звериными тропами, по лесам и болотам пробирался Александр Моцак к советской границе. Левой рукой он поддерживал ремень винтовки, а в правом кармане то и дело пробовал сжимать небольшой мяч. И пока дошел до границы, пальцы больной руки начали полностью обхватывать мяч, хотя карандаш еще не держали. Рука стала легче сгибаться в локте. И теперь сама пряталась в карман, без помощи левой. Но границу перейти не удалось. А тут выпал снег, и пришлось возвратиться назад…
Кроме гончарного дела молодой Моцак унаследовал от отца профессию печника. Этим и пришлось заняться: в то время только начинали отстраиваться сожженные за войну села и печники были нарасхват.
Следующим летом Александр появился в селе Цумань, где только что поселилась новая фельдшерица Анна Вацлавовна Куценко. На этот раз он уже не ушел из ее дома: остался хозяйничать и учиться.
Теперь Александр Моцак правой рукой работал почти так же свободно, как и левой. Все лето он ходил по селам и делал печи. А зимой учился под наблюдением жены. Потом тесть помог ему устроиться на учительские курсы.
Может, в Цумани и жили бы до сих пор, да приехал новый начальник полиции, бывший петлюровец, который знал когда-то Александра Моцака. Так и пришлось бежать в болотную глушь.
В Цумани Александр Федорович доставал кое-какую подпольную литературу о жизни в Советской России. А в Морочне единственным оконцем, через которое можно было смотреть в другой мир, был этот маленький самодельный радиоприемник…