Но что это с Захарием? Бредет медленно, вихляет из стороны в сторону. Пьяный, что ли? Постой: да это же совсем не он. Захарий высокий, тощий, а этот приземист, широк в плечах. Кажется, избач, сын Паршикова. "Пошел он ко всем чертям. Приплетется, начнет танцульки выковыривать… Не пущу!" говорит сам себе Игнат и, обив о крыльцо валенки, поспешно закрывает дверь.
Минут пять в неприятном ожидании Игнат постоял в сенцах. Близко под окнами проскрипел снег. Кажется, прошел дальше. Нет, завернул, шаги все ближе. Вот уже на крыльце. Степенный стук в дверь. Игнат помедлил, не желая отворять. Но вот шаги от крыльца удалились, послышался легкий стук в окно. И до слуха донесся приятный, совсем родной голос:
- Игнатий, а Игнатий! Отвори, это я!..
"Сват заявился", - радостно екнуло сердце у Игната, и он чуть не сорвал щеколду, распахнул дверь настежь.
- Заходи, заходи, Митяй. Сваток мой! - рассыпался в любезностях Игнат и помог гостю обмахнуть со спины, с заячьего треуха снег. Пройдя в переднюю комнату, Дмитрий Васильевич отколупнул с усов ледяные сосульки, разгладил мокрые брови и сказал:
- Зимно–то. Ветер так и шатает. - Поглядев на железную печку–времянку, поежился: - Ай не затопляли еще? В деле, видать, забылся. А Наталью пошто не заставил?
- У печки сидеть - плечи не болят, - уклончиво ответил Игнат. - А Наталью винить напрасно. Еще молодуха, в клуб пошла. Да я сейчас… разом… - Приговаривая, Игнат начал колоть ножом тонкую сухую доску, вынутую из–под загнетки.
Немного погодя растопил времянку. Бока жестяного куба скоро покраснели, малиновый накал пошел все выше по слегка потрескивающей, изогнутой у потолка коленом трубе.
- Вера! Ты слышишь? Поди сюда, - позвал Игнат.
- Чего, батя?
- Принеси из погреба капустки, яблочек моченых. Да и редьку не забудь. Выбери из тех, что песком до осени засыпал. - И, поглядев на свата, причмокнул губами: - Эх и редька, сваток! Дотронешься ножом, аж звенит, как с корня. Верочка, чего ж ты медлишь?
- Неохота одеваться снова. Я спать легла.
- У-у, боже мой! Такую рань! Вон историю бы позубрила. А то в школу идешь, а ко мне с вопросами про царя Давыда…
Верочка на ходу надела стеганку, сунула босые ноги в сизые отцовы валенки и побежала в погреб.
Игнат удалился в чулан, долго развязывал бутыль. В нос ударило сладковато–терпким запахом смородиновой настойки. "Сейчас выпьем маленько и потолкуем… Уж он зачнет про мирские дела, а я, понятно, свое… Безобразие, что творится на белом свете! Уж мы с ним фюрера германского продернем, и этому… как его… Чемберлену надо бы холку намылить. Туда же гнет. А-а, все они мир баламутят, стервецы поганые!" - Игнат сердито плюнул и понес бутыль на стол.
- Чего ты, сваток, кажись, не в духе? - глядя на его хмурое лицо, не преминул спросить Митяй. - Аль некстати приплелся?
- Напрочь… Я ж глаза намозолил, тебя ожидаючи, - подобрел Игнат. Они чокнулись стаканами, Игнат первым опорожнил залпом и привычно понюхал корочку черствого хлеба.
- Да-а, такие они, дела–новости, - протянул Игнат, намереваясь сразу, пока сват не запьянел, поворошить политику. Митяй понимающе кивнул, отер концом полотенца вспотевшее лицо и сказал:
- Новостя, они от наших рук берутся. Слыхал, кобыла–то наша, Майка, опросталась! Какого сосунка принесла - прямо загляденье! На лбу, стало быть, белая полоска, и ноги по самую щиколотку вроде в белых чулках.
- Эх, что деется на белом свете! Что деется, - не слушая его, заговорил Игнат и, подняв руку, сжал в кулак. - Чуешь, куда фюрер ихний, бес этот Гитлер, клонит? Всю Европу хочет проглотить, что тебе акула…
Тем временем Митяй тянул свое:
- Ну и сосунок… Чистых кровей! И пойми - жеребчик. Не–ет, такого красавца продавать нельзя. Только на развод. - Подумал, хрустя моченой капустой, приятно пахнущей укропом. - Вот бы мне на выставке с ним очутиться! А что, думаешь, осрамлюсь? Лицом в грязь вдарю? Я бы там зашиб рекорды. Думаешь, нет?
Но Игнат ничего такого и не думал. Он поспешно вынул из ящика стола небольшую замусоленную карту с двумя полушариями и, тыча в нее пальцем, горячился:
- Ты вот, сват, гляди, как эта карта перекраивается. Прямо на глазах тают целые империи. Кажется, давно ли чехи жили в мире да спокойствии? А теперь крышка, и рта не разомкнут. А Гитлер видит, что ему не бьют по зубам, не присмирел, стал шире расползаться со своими танками. Как та черепаха заморская… Раздавил Данию эту самую, Норвегию и прочее… Вроде бы и люди там мастеровые да удалые, ко всем непогодам привычные. Ан не удержались. А почему все? Почему, тебя спрашиваю, такое на белом свете деется?
- Всего хватает, всяких безобразий, - отвечает, кажется, в тон сват и вздыхает: - Кормов, боюсь, не хватит. До рождества дотянем, а там хоть плачь али скотину на подпорках держи. Отвыкают у нас хозяевать. Отвыкают! Летом–то как просил председателя - давай выведем баб на косьбу трав возле речки… Какая трава–то уродилась кустистая! Не согласился, все поторапливал с уборкой раньше сроку управиться, да этот самый красный обоз перво–наперво отправить… Славу поиметь захотел, едрена мать!.. А без кормов скотину оставил… Эх, не умеют хозяевать!
- Ну, а чем ты–то виноват? - перебил в сердцах Игнат, придерживая в руках стакан. - Фюрер вон почти всю Европу прибрал к рукам, а ему прощают… Наши–то, русские, порываются надеть на него намордник, да пока не выходит. Как дела касается, поход бы объявить супротив Гитлера, а… а они на попятную. Британский лев молчит. Америка тоже боится золото растрясти… Вот и получается…
- Порядка нет, - заключил Митяй. - Кабы всем сообща в мирские дела встревать, был бы толк. А так - каждый за свой угол держится и ждет череда…
- И то верно, - поддакнул Игнат, втайне радуясь, что склонил свата на свою сторону. - Ну, а как бы ты хотел повести дело?
Сват Митяй сразу не ответил. Он отер лоб, покрывшийся каплями пота, пригладил волосы и попросил налить еще по стаканчику. Выпив, Митяй крякнул, отрезал два ломтика редьки, насыпал на один соли, потер другим, вызвав обильный горький сок, и стал смачно есть. Редька хрустела на зубах, как замороженная.
- Суть–то, она в чем, - заговорил он, слегка прищурив левый глаз. - В прошлые времена всяк по своему пекся, как бы себе побольше прихватить, что твой фюрер. А негоже так… Тунеядцев плодили, кулачье всякое… Мой–то брат, помнишь, который спьяну об угол кладовой разбился?.. Так он при жизни мельницу заимел, маслобойку отгрохал, а я в бедности жил. Нет бы лишний раз пособить, ведь в неурожайном тридцатом году с голоду пухли. Он же тогда и руки не подавал, за версту обходил…
- Чего–то, сват, непонятное затеял, - прервал Игнат. - Я тебе про льва скажу. Дай закончу, слухай, - взяв свата за рукав, настаивал Игнат.
- Постой, - перебил Митяй, пытаясь освободить рукав. - Дай же мне докончить… Так о чем я? Фу ты, совсем с панталыку сбил. Ах, да, о порядках, стало быть… Раз жизня наша сообща пошла, всем миром, то и порядок должон быть во всем. Каждому нужно встревать в мирские дела. По какому праву остались без кормов? Почему об эту пору никто не думает о ремонте плугов, сеялок и другого?.. Глаза не колет этот инвентарь, под снегом лежит. А весна придет, спохватимся. Муторно глядеть, когда порядка нет. А все от председателя зависит… Будь он башковитым, так и хозяиновал бы по–людски. Да и сами виноватые. Нет бы одернуть, схватить за рукав да и сказать: "Стоп, не туда гнешь!"
- Во. Истинно! - загудел, не в силах уже больше молчать, Игнат. - Так и с Гитлером бы расправиться. А то ишь, в бирюльки играют. Он на Францию махнул, вал этот самый ихний по всем швам затрещал, а остальной мир молчит… Заморский лев спит, американские толстосумы выжидают. А фюрер видит поблажку и давай ось настраивать… Так, глядишь, эта ось по всему миру покатится. Вот тогда придет, как в Библии сказано, великий потоп… Всему миру погибель.
Думая о своем, Митяй по–прежнему неохотно слушал, но когда сват заговорил о великом потопе и мирской гибели и что вроде бы кончина людская зависит от какой–то оси, он насторожился, помрачнел.
Долго глядел на окно, прислушиваясь, как мечутся, бьют о стекла иглистые снежинки. Поземка куражится с протяжным подвыванием. Слышится посвист ветра. Временами к нему примешивается какой–то стон - это с мороза трещит по углам изба.
- Лютует! - замечает Митяй и, прищуриваясь, спрашивает: - Вот насчет оси… Никак я в голову не возьму, что оно такое?
Игнат, видя, что озаботил этим свата, издалека повел речь, жестикулируя.
- Ну–ну, слыхал… И про Муссолини, и про фюрера германского, - с нетерпеньем перебил Митяй и развел руками. - А все ж, при чем ось? Извини, сваток, не могу докумекать…
- Как при чем? - загорячился Игнат, чуть было не свалив солонку. Ну, возьми нашу обыкновенную ось о двух чеках. На одной стороне, значится, вместо колеса - Гитлер, на другой - этот самый Муссолини… Японца тоже сажают… Вот они, стало быть, сели и поехали…
- Куда поехали?
- Знамо дело куда. Не к теще на блины, а мир баламутить.
- Постой–постой, сват, как это на одной оси три колеса очутились? Вроде бы не по–людски.
Игнат на миг растерялся; практические соображения свата поставили его прямо–таки в тупик. Так и не поняв толком, зачем и можно ли насаживать на одну ось три колеса, Игнат махнул рукой:
- Один черт, сколько у них колес! Факт, ось выстрогали. Понимаешь, сговор промеж себя затеяли… чтобы миром завладеть.
- Спицы поломают, - убежденно заверил Митяй. - А мой Алешка, думаешь, зазря на рубеже служит? И вообще, сват, не стращай меня этой самой осью. Ежели коснется, и ось не выдержит, и колес не соберут.
Мало–помалу разговор принял более согласный, совсем родственно–житейский характер. Сват Митяй, как человек практичный, высказал думку, что по осени Алешка сулится из армии и, дескать, не время ли подумать об устройстве их жизни. Игнат и раньше примечал, что сват дуется на него, серчает, что после свадьбы Наталья не перешла в избу Митяя жить по праву невестки, - осталась у родичей. Поэтому Игнат не пожелал на этот раз огорчать свата, тем более рано или поздно, а Наталья должна отделиться, и он согласно закивал головой:
- Я, знамо, не прочь. Можно и за стройку взяться. Да где место подобрать?
- Для избы–то? - спросил Митяй и поспешно ответил: - А возле клуба. Чем не место?
- Ха–ха! Разумно! - неожиданно рассмеялся Игнат. - Я вот в заморских странах, к примеру в Инкермане, бывал… Так, веришь, с музыкой ложатся, с музыкой и встают.
- Пущай и наши музыкой пользуются, ежели охота.
- Охота! - поддел Игнат. - Да я из–за этой чертовой музыки, может, и жены первой лишился. - Он встал, заходил по комнате. - Ну, соображаешь, куда ты клонишь? Возле клуба!.. Да от той дьявольской перепляски сам черт глаза завяжет и сиганет в омут… День и ночь одни танцульки, каблуки посбивали… Никакой серьезности!
- Кхе, - поперхнулся Митяй, но, вовсе не желая отступать от затей, сказал: - Да нешто добрых мест мало. Поселим хотя бы рядом с Феклой.
- Опять? Ну, сват, допечешь ты меня, - рассердился пуще прежнего Игнат. - Да я с этой квашней… на одной меже… прости меня, грешного… на одном гектаре оправляться не сяду!.. - Игнат брезгливо плюнул и уже миролюбиво: - Пригоже жить с хорошим соседом. А с ней что? Одни перебранки… Нет, допрежде чем строить избу, надо обмозговать, где ее поставить. Истинно!
Со двора донеслись суматошные хлопки, похоже - ветер трепал случайно забытую во дворе ветошь. Да нет же, это захлопал крыльями петух. Вот он гортанно и сипло пропел.
Под окнами послышались мелкие и быстрые шаги. Заскрипели половицы крыльца, распахнулась сенная дверь, и в избу вбежала Наталья, вся рдяная с мороза, возбужденная.
- Вечер добрый, - поклонилась она свекру, потом отцу.
- Ты где это припозднилась? - повел бровями Игнат и хотел еще какое–то внушение сделать.
Но Наталья опередила:
- Вроде бы не знаешь? Да в клубе. Кино новое показывали.
Она виновато опустила глаза и прошла в комнату. На кровати лежала, разметав руки и слегка посапывая, Верочка. На полу валялась раскрытая книга. Наталья подняла ее, взглянула на обложку: "Красное и черное". Она сунула книжку в этажерку и, быстро раздевшись, легко взобралась на кровать, перешагнула через сестренку и - под одеяло.
- Ой, ты холодная, как ледяшка! - спросонья буркнула Верочка.
- Погрей, я вся иззяблась, - прижимаясь к сестренке, сказала Наталья.
- Дельная картина?
- Какая картина! На танцах была, - шепнула Наталья и призналась: - Я туфли испортила. Только папе не говори…
Скоро послышалось сонное дыхание сестренки. А Наталья еще долго лежала с открытыми глазами и беспокойно думала, зачем она понадобилась этому военному, с какой стати он поджидал ее?.. "Тоже мне - ухажер! Гвоздя не мог согнуть!" - усмехнулась она, с головой кутаясь в одеяло.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Поутру Наталья любила, не одеваясь, в одном ситцевом платье выходить на улицу и подолгу стоять, чувствуя, как наливается свежестью тело. Этой своей давней привычке она не изменяла и зимой, в морозы, если даже приходилось что–нибудь делать в палисаднике или носить воду в кадку, что стояла в сенцах.
Когда проснулась нынче, в густо запушенные инеем окна едва пробивался свет. Вышла на улицу и удивилась - как распогодилось! Какой простор и какая звонкая слышимость! Небо высокое, без единого облачка. Акации с колючками на золеной коре и кусты сирени под окнами стояли мохнатые от инея, в задумчивой тиши, и ни одна ветка не шевелилась, только синица, весело попискивая, перелетала с куста на куст, стряхивала с нижних веток снежинки. Под лучами только что взошедшего солнца румянели и окна, и сугробистое поле, и даже столбы дыма, круто и лениво поднимавшиеся из труб.
Наталья на скорую руку поправила волосы, и в платье с закатанными рукавами пошла за водой. Колодец был у сухого лога, через который проходила переметенная снегом дорога. Позванивая ведрами, Наталья шла торопливо: надо было успеть прополоскать и вывесить белье, а потом идти на медпункт.
Возле сруба и на самом венце за ночь напластался лед. Из колодца шел белый теплый пар. Подцепив ведро воды, Наталья прикоснулась было к железной рукоятке барабана, но тотчас отдернула руку, почуяв, как пальцы в одно мгновение пристыли к металлу. Она подышала на пальцы, стараясь их отогреть.
В это время из лога вымахнул на горку знакомый ей капитан. Она узнала его и отвернулась, ожидая, что вот–вот подъедет. Но лыжи проскрипели не останавливаясь.
Что–то екнуло в душе у Натальи, она резко повернулась, ведро упало наземь и звякнуло.
Завьялов оглянулся. Из–под выбившихся на лоб волос на нее глядели голубые удивленные глаза.
- Рад вас видеть! Право, не узнал. Богатой станете!
- А я думала, что в приметы верят одни старушки.
- Это я так… Поговорки ради… - Завьялов хотел найти теплые, душевные слова, но так и не смог; поспешно подойдя к самому колодцу, хотел помочь отнести ведра.
- Не надо. Я сама… - возразила она и попросила только на минутку рукавицу. Надев ее, Наталья начала доставать воду, а тем временем Петр Завьялов жадно разглядывал ее. Живое, соблазнительное тело, кажется, даже на морозе отдавало теплом. Почти физически, до головокружения он почувствовал силу в ней… Наталья поставила ведро на обледенелый камень и быстро, будто ненароком взглянула на Петра. Он невольно смутился. Ее темные, непроницаемые глаза показались серьезными и пытливыми. И выражение лица было строгим, но, как заметил капитан, серьезность эта была какая–то особенная, привлекательная. Она изредка вскидывала длинные ресницы, и тогда глаза ее светились потаенным огнем.
Звякнув цепью, змеисто поползшей по срубу, Наталья повела глазами на капитана, как бы давая понять, что пора идти, и взяла ведра. Завьялов предложил ей донести воду, по она снова отказалась. Тогда он, дав волю чувствам, смело шагнул за ней. "Все равно… Все равно!" - лихорадочно шептал он.
- Вы что–то все молчите? - неожиданно спросила Наталья.
- Обстановка не та… Морозы… - невпопад ответил он.
- Какой вы, однако, догадливый… - усмехнулась Наталья.
И вдруг Завьялов выпалил сдавленным, глухим голосом:
- Вы не замужем?
Наталья покраснела. В глазах - недобрые, будто вспугнутые, искры.
- А не все ли равно?
- Хотя и правда…
- А что - правда? - Перегнувшись, Наталья посмотрела через плечо в упор. Из ведра плеснула на ноги капитану вода. - Извините.
- Ничего… Вода–то хрустальная! Бываете в районе? Мне хочется свидеться…
- Вы все такие, военные? - спросила она, настораживаясь.
- К-какие? - поперхнувшись, проговорил Петр.
- Не успели познакомиться, уже свидание назначаете?
Завьялов нахмурился, глядя себе под ноги.
- Ой, а вы, кажется, и обидчивый! - Она метнула бровями, обнажила в улыбке зубы. И уже на повороте стежки, Щуря глаза от ослепительно–жгучего снега, как бы невзначай Обронила:
- Будет время - приеду…
- Жду вас! - почти шепотом произнес Завьялов и, оттолкнувшись палками, пошел широким, забористым шагом.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Бывают знакомства, которые и радуют и тревожат.
Расставшись с Натальей, Завьялов долго не виделся с нею и все дни тешил и терзал себя ожиданием. В часы службы в военкомате он не находил покоя и, за какое бы дело ни брался, куда бы ни шел, не переставал думать о ней. И чем больше думал, тем сумрачнее и молчаливее становился. Порой он вдруг слышал стук в дверь и радостно вздрагивал: казалось, сейчас откроется дверь, войдет она и скажет, сияя черными глазами: "Это вы? Заждались? Вот я и приехала!"
Но это была игра воображения, после чего Петр всякий раз испытывал досаду. Иногда вкрадывались сомнения, что Наталья пошутила. И все же он надеялся. Непрестанно думая о ней, Петр словно воочию видел еле скрываемое потаенное желание в ее глазах, и уже это давало ему повод утешать себя, что и в ее сердце живут такие же чувства и, видимо, нужно только выждать, чтобы эти чувства окрепли.
Он знал женщин. Еще будучи курсантом пехотного училища, Петр время от времени заводил знакомства, которые кончались как–то легко и просто. Эти встречи рано обрывались, не доставляя ни горечи, ни радости, ни страданий.
Вспыхнула война с белофиннами, и Завьялов уехал на фронт. Под огнем вражеского дота он, пять часов пролежав на снегу, обморозил ноги. С полгода провалялся в госпитале, ему отняли три пальца на левой ноге, а когда излечился, был уже негоден к строевой службе и с тех пор работал в военкомате.
Позднее, перебирая год за годом свою жизнь, он вдруг обнаружил, что стал в летах, и сам себя уже называл убежденным холостяком.
С годами люди делаются осторожными. Во всем. Даже в любви. Так и Петр - он убедил себя, что в его возрасте найти девушку по своему характеру трудно, почти невозможно. А встретилась Наталья, и он ощутил какую–то мучительную радость.
Раньше он редко ездил в родную деревню, а теперь зачастил чуть ли не каждый вечер. Зимняя дорога пролегала через Ивановку, вблизи от дома, в котором жила Наталья, но как ни велико было желание увидеть, не решался вызвать ее или самому зайти в дом. Это всегда, наверное, так: чем сильнее любишь, тем больше стесняешься, говорил он самому себе.