Ночные раздумья
Вскоре в одном селе к отряду присоединились два красноармейца. Через день присоединился летчик сбитого за немецкими линиями нашего истребителя. Потом присоединились два сапера и еще шестеро пехотинцев, вышедших навстречу отряду из перелеска. На одном из хуторов нашли выздоравливающего танкиста - забрали с собой.
Раньше на расчетах по порядку номеров левофланговый Маруся Крюкова кричала: "Тринадцатый полный!" - и это ей не очень нравилось, потому что втайне, в глубине души, она была немного суеверна. Теперь она звонко, весело завершала расчет:
- Двадцать первый неполный!
Марусю так и прозвали в отряде - Неполный, что очень шло к ее маленькому росту.
Никулин знал, что отряд будет увеличиваться и дальше, соответственно возрастут сложности в управлении, в снабжении, труднее будет скрытно передвигаться, устраивать привалы и дневки. Кубань не Сибирь, места на Кубани степные, открытые: какая-нибудь лощинка может укрыть двадцать пять человек, но не укроет полторы сотни. С таким отрядом не придешь на маленький хутор, где всего десять-пятнадцать хат, такой отряд не накормишь тремя килограммами сала и сотней яиц. Придется заходить в большие села и станицы, а там лишних глаз, ушей и языков куда больше. Словом, будущее представлялось Никулину смутным, неясным, преисполненным всяческих тревог и неожиданных опасностей. Он все чаще задумывался, все сильнее давила на его молодые плечи тяжесть огромной ответственности.
В отряде никто не знал, разумеется, об этих мыслях Никулина. Он был для своих бойцов все тем же решительным, непреклонным, отважным командиром, еще строже и суше стало его лицо, еще отчетливее звучали команды, в глазах появился жестковатый блеск. Годами он был не старше своих бойцов, но им казалось, что командира отделяет от них по крайней мере двадцатилетие. Теперь никому и в голову не могло прийти хлопнуть Никулина по плечу или в полутьме, шутки ради, подсунуть к чаю соль вместо сахара, как это было всего две недели назад.
Боясь подорвать боевой дух отряда, Никулин никого не посвящал в свои мысли. Но как дорого платил он за свой добровольный подвиг молчания, как тяжело и невыносимо трудно приходилось ему порой в одиночку!
Он подумал однажды: "Хоть бы майор какой встретился или капитан. Сдал бы ему командование, а сам - в ряды!". Сейчас же он отогнал эту мысль, продиктованную слабостью. Уйти из боязни ответственности - разве это не самое настоящее предательство? Если ты принял на себя власть, значит принял все сопутствующие ей тяготы, значит терпи до конца. "Ничего! - решил он. - Я крепкий, выдержу!"
Между тем в отряд по одному, по два вливались все новые люди. Маруся на расчетах кричала с левого фланга.
- Двадцать третий неполный!
Через день:
- Двадцать четвертый полный!
Еще через день:
- Двадцать пятый неполный!
…Случилось однажды отряду остановиться ранним утром на отдых в отлогой мелкой лощине. Откуда-то принесло недобрым ветром "мессершмитт". Пробив облака, он пошёл совсем низко над степью, в сотне метров. И нашлась в отряде одна горячая дурная голова из новеньких: вскочив, красноармеец зачастил в небо из своего полуавтомата. "Отставить!" - закричал Никулин, но было уже поздно, - летчик заметил отряд и пошел в атаку, поливая лощину свинцом из всех пулеметов.
Сделав два захода, "мессершмитт" скрылся. Бойцы начали подниматься. Четыре человека остались лежать на земле - паровозный машинист и три красноармейца, в том числе бывший обладатель горячей головы, которая сейчас холодела и сочилась кровью, пронизанная насквозь немецкой пулей.
Никулин поднял отряд и повел скорым маршем. Он опасался, что "мессершмитт" наведет танки или моторизованную пехоту.
Шли без отдыха, - зорко наблюдая за горизонтом и воздухом. К вечеру были далеко. Бойцы едва держались на ногах после двадцати четырех часов марша. А тут еще начал сеяться тонкий дождь; расходясь, он грозил перейти к ночи в ливень.
Справа, за бугром, мутно темнели на мглистом небе верхушки ветел и крыши. Никулин решил заночевать на этом хуторе.
Папаша разместил бойцов, для Никулина и Фомичева отвел отдельную хату. Хозяйка начала собирать ужин, но Фомичев не дождался - наскоро выпив кружку чаю, растянулся на широкой лавке и захрапел.
Никулин ужинал в одиночестве при слабом свете крохотной коптилки. Потом лег, попробовал уснуть. Сон к нему не шел, хотя усталость ломила колени и плечи. Он лежал и все думал, думал, но в мыслях не было ясности - они скользили, путались, и никак не удавалось закрепить их для себя в словах.
Эта бесплодная охота за собственными мыслями утомила его, все мешало ему, все раздражало - и голоса хозяев за дверью, и храп Фомичева, и тяжкий, глухой шум ливня.
Резким движением он поднялся, спустил под лавку босые ноги, зажег коптилку, посмотрел на часы. Восьми еще нет, совсем рано, а темь какая! Придется, пожалуй, до новой луны перейти на дневные марши. Потом он поморщился, вспомнив утреннее происшествие. Как нехорошо получилось - задаром потерял четырех человек. Дернула же нелегкая этого дурака выскочить! И не с кого теперь спрашивать. Впрочем, один виновный налицо - он сам, командир Никулин. Если боец без команды вскакивает и начинает стрелять - значит, в части нет настоящего порядка и дисциплины, значит, отвечать должен командир. А тут еще дневные марши предстоят, - малейшая неосторожность одного бойца может погубить весь отряд. Нужна дисциплина, железная, но как ее установить, если в отряд все время вливаются новые, неизвестные люди? Когда-то еще раскусишь и поймешь каждого из них, а время не ждет, действовать надо сейчас, немедленно. "Трудно, ох, как трудно!" - подумал он, чувствуя, что смертельно устал - не только телом, но и волей, и духом, и разумом. Он закрыл глаза. Вот так бы и остаться навсегда в этой чистенькой теплой хатке. Ничего не видеть, ничего не слышать, никуда не спешить и ни о чем не думать… Но тут же он встряхнулся, сдвинул брови. Глупые мысли! Что значит - устал? Он, командир, не имеет права думать об этом.
Он рассердился на себя за свою слабость. Мысли его прояснились и теперь шли одна за другой, в строгом порядке, с напором. Завтра же надо выстроить бойцов и сказать им, что вводится сверхстрожайшая дисциплина, а к нарушителям будут применяться только две меры: или изгнание из отряда, или расстрел. Пора уж заводить настоящие военные порядки. Значит, так: "Приказ номер первый по отдельному сводному отряду морской пехоты. Приказываю всему личному составу как на маршах, так и на отдыхе соблюдать строжайшую дисциплину, крайнюю осторожность и скрытность…".
Никулин торопливо достал из внутреннего кармана бушлата карандаш и записную книжку, начал искать в ней чистую страницу, да так и застыл с книжкой в руках - погрузился в какое-то забытье. А когда очнулся, опять и разум его, и тело, и дух подавлены были свинцовой, непреодолимой усталостью. Она, оказывается, не ушла, не исчезла - она стояла рядом и выжидала только момента, когда он потеряет контроль над собой.
…Выл ненастный ветер, стучал в окно дождь; мигала коптилка, слабо и зыбко освещая угол хаты и в углу за столом Никулина, положившего голову на руки.
В разведку
Когда он проснулся, за окном уже развиднелось. Кричали простуженными голосами петухи. Никулин торопливо обулся, растолкал Фомичева:
- Вставай! Умываться пошли!
На улице было сумрачно от низких туч, заваливших все небо до горизонта, под косогором над пустыми огородами стоял мглистый пар, вверху мутно-белесый, а ниже, у самой земли, густой и чадный, из садика тянуло по ветру тонким и пьяным запахом осеннего тления. Грустно и голо было вокруг, но Никулин сумел увидеть солнце - оно просвечивало на востоке из-за серых туч мутным расплывчатым пятном.
- Солнышко! - сказал Никулин.
- Какое там солнышко! - проворчал Фомичев, перехватывая руками скользкий шест журавля и заталкивая его все глубже в колодец. - Солнышка не жди, теперь одна мокреть пойдет.
- Ничего! - ответил Никулин. - К полудню проглянет, враз все высушит. Ну, давай, Фомичев, лей, не жалей!
Голый до пояса, поеживаясь, покряхтывая от ледяной воды, Никулин долго и шумно плескался, заставил вылить на себя всю бадью.
За чаем сказал Фомичеву:
- Нам семейный порядок до тех пор годился, пока в отряде только свои были, моряки. А сейчас новые люди приходят, и семейный порядок нам больше не годится. Надо военный заводить, по уставу. Тебе, Фомичев, приказываю оформить список личного состава. Людей каждое утро выстраивать на поверку. Всякие там разговоры в строю, как я много раз замечал, прекратить. Самовольные отлучки запрещаю. Командиров отделений назначим, с них будем и спрашивать.
…Ближе к фронту - морякам веселее! Все чаще попадались на степных дорогах группы вражеских солдат, автомашины, повозки. Солдаты так и оставались лежать, уткнувшись в землю, автомашины и повозки горели, застилая небо черным дымом, а моряки, нагрузившись трофейными гранатами и патронами, продолжали путь.
Продвигаясь по немецким тылам, вдоль фронта, Никулин рассчитывал выбрать где-нибудь сравнительно тихий участок, прикрываемый лишь незначительными вражескими заслонами, и внезапным ударом прорвать его.
Никулин все подготовил к этому последнему, решительному удару, одного только не хватало: точных сведений о расположении войск противника, о слабых местах его обороны. И Никулин медлил, понимая, что действовать наобум нельзя. Малейший просчет - и отряд неминуемо погибнет, без смысла, без пользы, в последний момент, у самой цели.
Однажды утром на заброшенной дороге, что тянулась, огибая озера, через густые таловые заросли, моряки под голым облетевшим кустом увидели дрожащий, всхлипывающий комочек, зарывшийся в мокрые листья. Это была девочка лет восьми. Никулин подошел к ней, окликнул. Она вскочила и с громким плачем бросилась бежать, Фомичев поймал ее за руку.
- Куда? Вот скаженная!.. Ты что здесь делаешь, в кустах? Почему босиком? Ботинки где твои? А пальто где? Ты откуда? Из какого села?
Она молчала, дрожа от испуга и холода - босая, посиневшая, в одном ветхом платьице.
- Не по сезону оделась ты, красавица! - усмехнулся Никулин. - Папаша, займись гражданкой.
У Папаши в термосе нашелся кипяток. Жуков достал из мешка теплый свитер и шерстяные носки, девочку закутали, накрыли стеганым ватником, напоили чаем.
Скоро она отошла, отогрелась и рассказала свою скорбную, страшную историю. Сегодня на рассвете фашисты убили ее отца, мать, бабушку, сестру, увели корову, угнали овец, застрелили собаку Буянку и рыжего кота Гришку, подожгли хату. Сама девочка спаслась, убежав на огороды, - немцы стреляли ей вслед… Потом она шла, очень долго шла, замерзла и устала. Забрела в эти заросли, запуталась в них, решила лечь под кустом и умереть.
Моряки молча слушали ее рассказ, стараясь предугадать решение командира. Неужели пройдет он мимо, не заглянет в село, где так открыто и нагло бесчинствуют фашисты? Нет, не стерпит его морское сердце, не должно стерпеть, воздаст он фашистам полной мерой за эту девочку, за ее отца, мать, бабушку, сестру, за спаленную хату, за собаку Буянку и за рыжего кота Гришку - за все!
Маруся, кусая губы, отвернулась, пряча от командира глаза, полные слез, Тихон Спиридонович долго сморкался в свой грязный носовой платок. Папаша тяжело вздыхал и сопел угрюмо.
- Все слышали? - спросил Никулин глухим, отяжелевшим голосом. - Запоминайте, товарищи бойцы, крепче запоминайте, все это мы врагу в счет запишем!.. А что же они сказали, когда к вам в хату пришли? - обратился он к девочке.
Из дальнейших расспросов выяснилось, что позавчера ночью убежали из села двое пленных; отец девочки дал им хлеба на дорогу, а кто-то увидел…
- Пленные, говоришь? - Никулин оживился. - А много пленных у вас на селе? А немцев много? Танки есть у них? Знаешь - большие такие?
Девочка ответила, что пленных много, немцы держат их на скотном колхозном дворе. Танки были, но все ушли, теперь танков нет.
- Ну, товарищ начальник штаба, давай держать военный совет, - сказал Никулин, отойдя с Фомичевым в сторону. - Нам предстоит не какая-нибудь мелкая схватка, а самый настоящий бой с превосходящими силами противника.
- В первый раз, что ли? - отозвался Фомичев. - Все время так деремся - с превосходящими силами.
- Нужно проверить, сколько там фашистов, какие части. Без разведки соваться нельзя.
- Кого же пошлем? - спросил Фомичев.
Стали думать. Разведка предстояла опасная, для такого дела требовался человек надежный во всех смыслах.
- Крылов? - вслух размышлял Никулин. - Горяч больно, завалится… Жуков? От этого за десять шагов морем пахнет. Его по одной походке сразу признают.
- Давай-ка, товарищ командир, я сам пойду! - предложил Фомичев. - Дело вернее будет. К тому же я военную хитрость имею, она в разведке как раз пригодится.
На том и порешили. Фомичев, не теряя времени, сменил свой бушлат на старенький полушубок, надел заячий облезший малахай и сразу приобрел в этом наряде самый обычный колхозный вид.
- Правильная маскировка! - одобрил Никулин. - Чистый колхозник, черноземный человек. От морской воды, от соленой - ничего не осталось.
- Душа морская осталась, товарищ командир, - улыбнулся Фомичев. - Душа - она ведь не бушлат, ее на полушубок не сменишь.
- А ты ее подальше спрячь, - посоветовал Никулин. - А то она как раз тебя и подведет.
- Не подведет! - с уверенностью ответил Фомичев. - Она у меня ученая, службу знает. Я так решил: в случае, если туго придется, таиться и бегать не буду. Пойду прямо к старосте. "Честь имею явиться, господин староста. Разрешите доложить - дезертир из рядов Красной Армии. Был под трибуналом, но только при отступлении красные нас в суматохе бросили, вот мы и разбрелись кто куда". Социальное происхождение спросят - кулак. Отец сослан, брат в тюрьме. Такого наплету, что семь верст до небес. Словом, завтра об эту пору ждите обратно.
- А если не придешь?
- Если не приду, тогда заказывай панихиду по моей морской душе. Значит, улетела она от меня, голубушка, надоело ей по сухопутью бродить.
Помолчав, он тихо и серьезно добавил:
- Часом случится что, напиши жене. Адрес я Папаше оставил.
- Напишу, - пообещал Никулин. - Ну, счастливой тебе удачи. До завтра.
- До завтра, товарищ командир!
И пошел Фомичев прямо через кусты, держа курс на далекое взгорье, за которым пролегла большая дорога. И, словно память по себе, оставил на сердце у Никулина странную тяжесть.
Рыжий фараон
Осенний день кончился, отгорела и погасла мглистая заря, усилился холодный, резкий ветер.
Заботливый Папаша еще засветло нарезал огромный ворох камыша и соорудил низенький шалаш на четверых - для себя, командира, Маруси и девочки. В шалаше ветра не чувствовалось, от сырости спасала камышовая подстилка.
- Зимовать можно! - сказал Папаша, восхищенный своим творением. - Маруся, давай-ка дочку сюда!
Шурша камышом, он долго возился в темной глубине шалаша, укладывая девочку поудобнее, потом сам улегся рядом с ней и, утомленный, сразу уснул.
Никулин ушел проверять посты. Маруся одна сидела у входа в шалаш. Высокое небо веяло на землю сквозь рваные тучи морозным чистым холодом - дыханием иных миров. И горели в черно-сквозных провалах редкие звезды; вот одна звезда, красного призрачного мерцания, замутилась, потускнела, ушла в туман, а ей на смену, сияя и трепеща, вся в тонкой паутине лучей, выплыла другая - зеленовато-хрустальная, еще более призрачная и далекая. С тревожным нарастающим шумом шел по кустам ветер, затихал, притаившись, и опять поднимался, шевеля камыши за спиной у Маруси. А вдали, смутно окрашивая горизонт, стояло зарево: горели стога или ометы, а может быть, какое-нибудь село, подожженное немцами.
Очень тоскливо и неприятно было Марусе. Она от души обрадовалась, увидев неясно обозначившуюся в темноте длинную, сутулую фигуру Тихона Спиридоновича.
- Сумерничаете? - спросил он, присаживаясь рядом. - А командир уже спит?
- Ушел куда-то… Он, по-моему, никогда не спит. Я удивляюсь, как он с ног не валится.
- Ну, знаете, его повалить - дело трудное.
- Очень трудное, - подтвердила Маруся. - Он молодец у нас! Все у него ловко, быстро, крепко получается. Таких людей не много на земле - я первого встречаю. А ведь простой матрос.
- Матрос-то он матрос, да только не очень простой, - отозвался Тихон Спиридонович. - Совсем даже не простой.
- А как, по-вашему, он симпатичный?
- Вот сразу женщина сказалась! Да разве к нему это слово подходит - "симпатичный"?
- А все-таки?
- Он сильный человек, а сильные люди редко бывают симпатичными в общежитейском смысле, - поучительно ответил Тихон Спиридонович. - Сильным людям о своей симпатичности заботиться некогда, у них есть дела поважнее. Это вот я - симпатичный, так зато я и тряпка, - неожиданно закончил он с безнадежным, печальным вздохом.
Для Тихона Спиридоновича вся глубина этого признания заключалась в последнем слове, но Маруся, как истая женщина, именно это слово и пропустила мимо ушей, заинтересовавшись другим.
- А откуда вы знаете, что вы симпатичный? - засмеялась она. - В зеркало смотрелись?
- Я не смазливость, а содержание души имею в виду, - строго сказал Тихон Спиридонович. - А для души, как вам известно, зеркала еще не изобрели.
- Значит, другие вам говорили? Девушка, наверное?
Тихон Спиридонович сердито промолчал. Он было настроился для серьезного душевного разговора, а Марусе хотелось просто поболтать от скуки.
- Что же вы молчите? Ну, ясно, девушка!.. Интересно, блондинка или брюнетка?
- Точно затрудняюсь вам сказать, - неохотно ответил Тихон Спиридонович, внутренне досадуя на Марусю за ее девичье легкомыслие, вовсе уже неуместное в такой обстановке. - Сама она говорила, что блондинка.
- А ваши-то собственные глаза где были? - изумилась Маруся.
- Мои?.. Мои глаза при мне были, но я не обладаю способностью различать цвет волос по телеграфу.
- По телеграфу? Я что-то не понимаю, Тихон Спиридонович. Вы загадками говорите сегодня.
- Никаких нет загадок, просто смешная история и походит даже на анекдот. Если спать не очень торопитесь, я вам расскажу. Года три с половиной уже прошло. Попал я на этот разъезд, скучно мне на дежурствах по ночам - нет спасения! Вот мы с одной телеграфисткой и завели знакомство. Она дежурит на своем полустанке, я - на своем; всю ночь, бывало, стучим, переговариваемся. Сначала так, о разных пустяках, потом я комплименты начал ей выстукивать, она кокетничала в ответ: "Вы, наверное, очень симпатичный, опишите мне свою наружность". А чего я буду описывать, если голова у меня рыжая и глаза как бутылочное стекло…
- И ничего подобного! - сказала Маруся. - Глаза у вас хорошие.