Роман "Пора летних каникул" (прежнее название "Трое у пулемета" рисует картину грозного и героического лета 1941-го года подвиг семнадцатилетних юношей, ставших солдатами.
Содержание:
Смертники 1
Просто парнишки 7
Победители 42
Эпилог 45
Олег Сидельников
Пора летних каникул
Безвестным героям, едва ступившим в жизнь и погибшим во имя Жизни в грозном тысяча девятьсот сорок первом; людям, в тяжкую годину сделавшим все, что только в силах человеческих - и даже сверх того! - для Великой Победы над фашизмом.
Смертники
Они не жертвы, а избранники.
Не сожаления, а зависти они достойны…
(Надпись на граните. Братское кладбище. Марсово поле. Ленинград.)
Загнанный в излучину реки, батальон отбивался до сумерек.
Две роты здоровяков-гансов в глубоких стальных шлемах, засучив рукава, трудились в поте лица. И они наконец вышибли русских из деревушки. Для этого деревушку пришлось сжечь.
Гауптман, руководивший операцией, не сразу решился на это. Он рассчитывал на благоразумие противника. Высокий блондин с мечтательными глазами некоторое время любовался чисто выбеленными хатками, робко выглядывавшими из-за вишняка. На соломенной крыше хатки, стоявшей чуть поодаль, блондин приметил гнездо аиста.
Аиста в гнезде не было.
Гауптман вздохнул и поднес к глазам бинокль. Деревушка находилась в каких-нибудь трехстах метрах. Офицер рассмотрел ее в мельчайших, деталях: светло-синие наличники оконцев, глиняные кувшины, вздетые для просушки на колья плетней, деревянная бадейка возле колодезного сруба и даже лакированные шарики вишен.
Одетый, словно на парад, в плечистый мундир и щегольские, похожие на протезы, сапоги, гауптман махнул перчаткой, словно собираясь швырнуть ее за спину, и сразу же перед ним, как из-под земли, вырос громадный фельдфебель, вытянув до колен волосатые руки. Не отнимая от глаз бинокля, офицер распорядился:
- Давайте-ка, Крамер, сюда этого… лояльного земледельца.
Тяжело бухая сапогами, фельдфебель помчался к зарослям кукурузы. Вскоре он возвратился со старичком, аккуратным и чистеньким, как новенький гривенник. Одет он был несколько странно - черная суконная визитка, брюки, заправленные в яловые сапоги, из-под визитки - цветастая россыпь украинской рубахи. В одной руке старикан осторожно держал соломенный брыль, в другой - головку подсолнечника с наполовину выбранными семечками.
- Бауэр… гут, гут, карашо, - ласково сказал гауптман и, улыбнувшись, похлопал его по плечу. С суконного плеча поднялось пыльное облачко. - Майн либер старост… - гауптман вновь улыбнулся, на этот раз самому себе, сообразив, что лояльный земледелец ровным счетом ничего не понимает.
Старичок в визитке щурил хитрые глаза, благообразная физиономия его с висячими сивыми усами выражала умиление, восторг, наслаждение. Он чем-то походил на эрдельтерьера, которого чешут за ухом.
Пользуясь двумя десятками русских и украинских слов, усвоенных в походе, и выразительно жестикулируя, офицер стал выспрашивать, много ли русских солдат в деревне, сколько осталось мирных жителей. Он говорил, коверкая слова, с неестественной интонацией, громко, словно толковал с глухонемым - чуть поодаль, сотрясая большак, окутанный клубами пыли, с грохотом и лязгом рвались на восток нескончаемым потоком танки, бронетранспортеры, тупорылые грузовики: панцирные войска спешили, очень спешили, ведь в молниеносной войне нельзя терять ни минуты. График. Главное - трафик!
Старичок изредка поглядывал на гудящий большак и все больше и больше проникался преданностью к молодому немцу. Поглядывал на большак и гауптман. Как хорошо сейчас плюнуть бы на этот сброд, засевший в крохотной деревеньке - и без того ему некуда деваться, - и вместе с панцирными войсками фон Клейста рвануться к Днепру, гоня, как стадо, остатки красных дивизий, этих иванов - фанатиков и скифов, место которым в Сибири, в тундре. Через две-три недели войне конец, а тогда капитулируют и англичане. Мой бог, воевать такими сумасшедшими темпами! Этак можно лишиться рыцарского креста, ведь не дадут же его за ликвидацию горстки оборванцев!
- Колоссаль! - громко произнес гауптман и протянул руку в сторону большака.
- Яволь! - хриплым тенорком восторженно откликнулся старик, обнаруживая если не знание немецкого, то уж во всяком случае неистребимое желание его знать.
Офицер расхохотался, хлопнул старичка еще раз по плечу и вдруг выхватил у него подсолнух. "Лояльный земледелец" вздрогнул, потом улыбнулся, пригладил на голове реденькие, стриженные в кружок волосы цвета кабаньей щетины, поклонился низко, старательно:
- Данке шен, пан офицер. Дуже щиро дякую.
Ловко, словно молодуха на посиделках, гауптман принялся лузгать семечки. А так как при этом он вновь стал расспрашивать своего осведомителя, то шелуха изредка попадала на физиономию старика.
- Майн либер старост, - втолковывал офицер, - криг нэма. Война капут. Русски зольдатен… шнеллер… Сюда, - он ткнул пальцем в сторону деревушки, а затем себе под ноги. - Разумель?
Старикан кланялся, мял в руках брыль, забыв о том, что он совершенно новый, и, наконец, сконфуженно пробормотал:
- Не розумию, пан офицер.
Пан офицер стал терять терпение, он даже постучал костяшками пальцев по лбу собеседника. Черт побери! Неужели этот тип ничего не способен понять? Все так просто. Надо пойти в деревушку, объяснить этим дуракам, что к чему, и они сдадутся.
Гауптману страшно не хотелось затевать драку. Он был толковым офицером и, в отличие от многих своих сослуживцев, без надобности не транжирил солдат. Если разбрасываться ими направо и налево, останешься без опытных вояк. Не на кого будет положиться. И тогда самому придется плохо. К тому же с новобранцами столько возни! Нет, он решительно не хочет подставлять солдат под шальные пули. Гауптман окинул взглядом реку, тихо поблескивающую в тальнике, деревушку, вытянувшиеся в струнку тополя, нескошенный клин пшеницы, перекатывающийся волнами от малейшего дуновения ветра, чистое, светло-голубое небо…
Нет, он решительно не желает рисковать солдатами. Да и сам он не застрахован от глупой пули. Ну и что с того, что приказано ликвидировать шайку оборванцев? Они, наверное, давно бы сами сдались. Боятся… Ах, дьявол! Ну как же растолковать этому недоноску с моржовыми усами.
Старикан тоже страстно желал кое-что растолковать. Ему не терпелось объяснить, что он - старичок в суконной визитке, назначенный недавно старостой, - не всегда был артельным счетоводом. До революции он владел сотенкой десятин землицы, стадцем коров, табунчиком коней, жил себе припеваючи в райской местности на Киевщине. А потом угодил в Соловки, бо имел особое мнение о колгоспах и даже жахнул разок из обреза.
- Коммунистен? - вопросительно спросил офицер, ткнув пальцем в сторону деревеньки.
Староста уразумел, о каких именно коммунистах идет речь. Торопясь и проглатывая слова, он принялся перечислять всех оставшихся в деревушке. Прежде всего Горпына Пилипенко со своим байстрюком… Горпына - жена колгоспного головы, а сам голова утик до москалив в червонну армию… Оксана - агрономша, вона у комсомолии…
Офицеру надоело слушать непонятную воркотню. Он вежливо улыбнулся.
- Герр старост, - перебил его молодой человек и стал втолковывать, сопровождая речь выразительной жестикуляцией - Герр старост… ходить (тычок в сторону деревеньки)… Герр старост говорить советски зольдатен… Ферштейн? Русски зольдатен шагать сюда. Хенде хох… Ферштейн? - Для большей наглядности гауптман вскинул руки вверх, изображая человека, сдающегося в плен, затем проковылял по ладони указательным и средним пальцем правой руки.
- …Ферштейн?
Старик понял. Лицо его как-то съежилось, покрылось морщинами, и ясноглазый офицер с удивлением подумал о том, что субъекту в суконной визитке в сущности не пятьдесят - пятьдесят пять, как он думал раньше, а куда как за шестьдесят.
- Понимай, герр старост?
Старик, выронив из рук брыль, рухнул на колени. В глазах его застыл ужас.
- Не погубите, пан офицер… Не погубите!.. Гауптман ожидал нечто подобное. Еще бы! Ведь этот старик донес на красных. Они пришли ночью в деревеньку, узнав, что в ней нет германских солдат. Староста накормил их, напоил, уложил спать, а сам вышмыгнул из хаты, пробрался огородами до ближайшей тропки и, несмотря на почтенный возраст, пробежался до соседнего хутора, донес. Разумеется, сейчас он и трусит.
Нужно беречь солдат, прошедших огонь и воду. Вот, к примеру, фельдфебель Крамер. Какой вояка! Где его только черти не носили! Он орудовал в Нарвике, с горсткой храбрецов захватил знаменитый бельгийский форт Эбен-Эмаэль, гарнизон которого насчитывал свыше тысячи человек, сражался во Франции и Африке…
Вспомнив об африканском походе (под Бенгази Крамер спас ему жизнь), гауптман почувствовал, что испытывает неприязнь к трусливому старику. "Сам заварил кашу, ублюдок, - не без злорадства думал он. - Нечего было доносить. Нет чтобы пропустить шайку, - все равно ее прихлопнули бы там, на восточном берегу или чуть подальше. Отличиться захотелось! Ну что ж, тебе предоставляется прекрасная возможность отличиться".
- Ваше благородие, не погубите!.. Боны, скаженни, мене пидстрелять. Ваше сиятельство… Экселенца!..
Староста по-собачьи заглядывал в глаза, канючил, порывался поцеловать гауптману руку и вдруг умолк - он увидел, как ясные глаза молодого человека словно подернулись ледком.
- Вставать, - негромко произнес офицер. Старика бил озноб. Гауптман ободряюще похлопал его по спине, сделал широкий приглашающий жест:
- Битте, герр старост.
Старик даже не взглянул. Гауптман осуждающе покачал головой, вздохнул и не спеша вынул из кобуры пистолет с тонким стволом. Старик не шелохнулся, на его склеротическом носу проступили капельки пота.
- Абтретен!
И так как староста продолжал стоять, офицер подтолкнул его в плечо стволом. Сделав вынужденное "кругом", парламентер вновь замер. Тогда он почувствовал легкое прикосновение между лопатками и услышал негромкую команду:
- Ходить.
Высоко в небе кувыркались жаворонки. Солнечные лучи разгорались все ярче и ярче: они обещали жаркий день.
- Ходить! - раздалось уже погромче.
Старик осторожно шагнул раз, другой; проверяя, нет ли где замаскированной ямы, пошел быстрее, прижимая зачем-то руки к груди.
Солдаты, залегшие возле картофельного поля, радостно гоготали. Какой-то немец заиграл марш на губной гармошке.
На краю поля старик остановился и стал шарить у себя по карманам.
- Шнель!.. Шнель! - орали солдаты.
Старик словно проснулся: огляделся вокруг, потер ладонью лоб.
- Айна хвылына… айна минуточка, - бормотал он, садясь на землю. - Ваши благороди, айна хвылына…
- Ходить! - горланила солдатня. - Ходить!..
Тем временем старик неловкими руками торопливо стягивал с ноги сапог. Затем он размотал чистую портянку, сунул голую ногу в сапог, забыв заправить в него штанину, и, тяжело поднявшись, шагнул в пыльную ботву.
Гауптман развеселился, увидев своего парламентера, размахивающего портянкой.
Иное испытывал старик. Портянка была его единственной защитницей. Он шел, шел по колено в ботве, и с каждым шагом тело его наливалось злобой и потливым страхом. Сейчас он ненавидел всех: людей, которые, притаившись возле хат, держат его на мушке, и тех, кто сделал из него живую мишень. Его бросало то в жар, то в холод, язык стал шершавым, как необструганная доска. Не дойдя шагов пятьдесят до крайней хатки с аистовым гнездом на крыше, он остановился и отчаянно закричал:
- Не палите в мене! Я до вас прийшов… Кидай ружья. Добре буде. Хлопцы, не надо в мене палить! Хлопцы!..
Старик словно подавился: он увидел человека, который перемахнул через плетень и теперь быстро шагал к нему. Старик хотел бежать, но не мог, - ноги его приросли к земле; он понял: вот она - смерть, в выгоревшей добела гимнастерке, с четырьмя алыми треугольниками в петлицах; вот она, - затянутая командирским ремнем, цвета недоспелой вишни… прищуренные глаза… колючие, блестят, как острие штыка.
Старшина не отличался разговорчивостью. Да и дело, которое ему предстояло, не требовала речей. Приземистый, крепко сколоченный, с лицом попорченным оспой, он смотрел на предателя чуть прищурясь.
- В-ва-аше благородие… Товарищ… - пролепетал старик, бухаясь на колени. - Седины мои!.. Сынку…
Старшина встряхнул старика за шиворот.
- Подохни хоть стоя! - тихо сказал старшина и потянулся за наганом.
Предатель зашептал торопливо, суматошно:
- Не надо… не надо… не надо… не-е хочу… не надо…
И вдруг вздрогнул, руки его судорожно дернулись…
Гауптман досадливо повел плечом.
- Варвары… Крамер, снимите этого негодяя.
- Ховайся, комбат! - послышался тревожный голос. - Сейчас ганс даст прикурить.
В грохот, доносившийся с большака, врезалась длинная пулеметная скороговорка. Старшина бросился ничком в ботву. Немного погодя он, с присвистом дыша, сидел в хате и, проливая на себя, глотал из деревянного ковша студеную воду.
- Эх, комбат, комбат, - выговаривал старшине маленький, совсем еще мальчишка, боец с лупящимся розовым носиком. - Из-за такой стервы чуть себя не сгубил. Влепил бы ему из окошка девять граммчиков - и дело с концом.
- Ладно, придержи, балаболку. Лучше пробегись-ка по огневым, посмотри, как дела. Сейчас начнется тебе концерт.
- Есть, - боец с удовольствием козырнул. - Есть пробежаться по огневым, товарищ комбат.
Батальоном командовал старшина.
Еще совсем недавно батальоном командовал генерал-майор, затем просто майор, потом лейтенант и наконец - старшина.
Это был сводный батальон. Он состоял из остатков полков, погибших под Уманью. Шестьдесят четыре штыка! И еще два пулемета: "максим" с разбитым прицелом и ручной "Дегтярев", который вечно страдал от патронного голода.
Комбат отвернул рукав гимнастерки, посмотрел на большие, похожие на карманные, часы.
- Девять сорок пять, - раздумчиво произнес он. - Пора бы… Да не томите вы душу!.. Гады!..
- Девять сорок пять, - сказал гауптман. - Крамер, передайте минометчикам: открыть огонь. Атака в десять ноль-ноль.
Первая же мина угодила в хату Горпыны Пилипенко. Где-то там, на востоке, живой и здоровый Панас Пилипенко орал: "Ура! За Сталина!", - исходя злобой и яростью. Орал - и пятился, пятился к Днепру, не в силах устоять против железного кулака. Но он был жив и здоров, а жена его и годовалый Петро - исчезли. Парень из Тюрингии затолкнул толстенькую штучку в минометный ствол - и Горпына, хохотушка Горпына, и слюняво улыбающийся Петро перестали существовать.
Злобно посвистывая, мины терзали деревушку, тихой сапой орудовали зажигательные пули. Соломенные крыши вскинули к светлому небу дымные факелы. Огненная буря жрала деревушку, рыча и визжа от нетерпения. Сгорела заживо в хате старуха Афанасьевна, корчился в муках вековой дед Микола, в прах превратился его внучок с солнечным хохолком на макушке…
Но батальон - шестьдесят четыре штыка (шестьдесят четыре ли?) и два пулемета - держался. Он ждал, ждал, как избавления, атаки.
…Старшина лежал в неглубокой ямке, наспех им вырытой. В голову ему лез всякий вздор. Вот только минуту назад рядом с ним прилаживался поудобнее в окопчике угрюмый парень в очках, а сейчас он уже навсегда угомонился, лежит спокойно, наполовину высунувшись из окопчика. И старшина подумал: "Нету математика. Все. О каких таких цепях он мне давеча толковал? О каких-то цепях Маркова. Чудно! Математик - и вдруг цепи. Ерунда какая… Эх, парень, парень…"
Потом старшина почему-то проникся нежной жалостью к своим двум орденам Красного Знамени. Вот убьют его фашисты и заберут ордена, глумиться над ними станут, того не зная, как они, ордена эти, ему достались! Один - за жуткие бои на монгольской высоте Баин-Цаган, другой - за финский дот… Эх, люди, люди!
Небольшой осколок ужалил старшину в запястье, разбил часы. Комбат пальцами вытащил из руки зазубренный обжигающе горячий кусочек металла, осмотрел, сказал, словно обращался к живому существу:
- Ну и вредный же ты, паразит! Махонький, а вредный.
Подполз мальчишка с облупленным носом, заорал на ухо, глотая слезы:
- Вот Гады!.. Гады! Чего они не вылезают? Чего, а?! Вздыбился черный фонтан, истерично взвизгнули осколки. Паренек приподнялся на руках, удивленно посмотрел на комбата и ткнулся головой в землю. Минуту-другую он сучил ногами в рваных сапогах. Потом перестал.
Гауптман догрызал в подсолнухе остатки семечек. "Фанатики, дикари, - сердился он, глядя на пылающую деревеньку. - Нет чтобы сдаться!.. Глупо, очень глупо".
В десять ноль-ноль гауптман вновь взмахнул перчаткой. Немцы, под прикрытием огневого вала, поднялись в атаку. Двое молоденьких лейтенантов рванулись было впереди своих солдат, но тут же приостановились: устав германской армии строжайше требовал, чтобы господа офицеры руководили боем, а не лезли на рожон. Солдаты не жалели патронов. Сложив стальные приклады автоматов, они окатывали русских свинцом, как садовник поливает из шланга цветы, - старательно, но на глазок. Шли, горланя песни. Эти парни знали себе цену. Их тяжелые сапоги с заклепками на подошвах потоптали старушку Европу. Теперь настала очередь красной России испытать их тяжесть. Что может поделать против бывалых воинов горстка русских с их старинными длиннющими винтовками, которые бывший оперный музыкант ефрейтор Гюнтер остроумно окрестил "фаготами". Если уж русские не удержали укрепленный район Бар - Новоград-Волынский!..
И только огневой вал угас и гитлеровцы, отлежавшись в ботве, рванулись вперед, старшина повеселел - кончилась бойня, начиналась драка. Старшину беспокоил правый фланг - именно оттуда, из нескошенного пшеничного клина, следовало ждать решительного удара: лобовая атака - всего лишь демонстрация. Отчего они залегли? Неужто этих жлобов припугнули скупо татакающий "Дегтярев" и винтовочный перестук? Старшина не верил, мудрость бывалого солдата подсказала: жди беды на правом фланге.
Из ботвы поднялись вдруг сероватые фигуры в глубоких стальных шлемах, заковыляли вперед, выскочили на скошенный участок…
И тут хлобыстнул с правого фланга "максим", он вздыбил перед атакующими злые фонтанчики. Серые фигуры замешкались, повалились наземь. "Максим" сделал поправку и прошелся по лежащим.
- Эх, дуры!.. Все, раскрылся станкач… - Комбат имел в виду "максим". И, будто в подтверждение его слов, на незадачливых пулеметчиков обрушился воющий дождь мин.
- Эх, дуры, дуры, - скрипел зубами старшина. - И себя погубили, и батальону амба. Эх вы, пирожники-сладкоежки, умники образованные! Ведь предупреждал…
Огневой налет кончился. Старшина с тоской ждал флангового удара.
С воплями, стрекоча автоматами, хлынула из пшеничного золота орава страшных людей. Они плевали на одиночные выстрелы, на бессильный лай "Дегтярева", который вскоре замолк из-за патронного голода.