Комбат, матерясь, кинулся на правый фланг он не знал, зачем бежал туда, чем мог помочь; его не оставляла мысль о том, что еще не все потеряно, можно организовать контратаку… Рои пуль заигрывали с ним, коротко посвистывали, словно подманивали, что-то горячее бесшумно куснуло его в бедро. Комбат споткнулся, побежал, припадая на левую ногу… Вот жиденькая цепь бойцов, они уже сами, не ожидая приказа, изготавливаются в своих окопчиках к штыковой контратаке.
Гитлеровцев заволокли гулкие всполохи гранат. И в это мгновение вдруг ожил "максим". Гигантской швейной машиной он прострочил длиннющую очередь, задохнулся - и вновь огрызнулся несколько раз, коротко и зло.
"Ах, черти… черти полосатые!.." - с восторгом подумал старшина, сваливаясь меж огородных грядок.
Немцы метнулись назад. Лишь впереди, шагах в тридцати, смирно лежало десятка полтора парней, одетых в мундиры цвета плесени. Воцарившуюся вдруг тишину где-то там, в пшенице, остро прорезали надрывные страшные вопли - кричал человек. Так кричат люди, которым выпала долгая и мучительная агония.
Втискиваясь между грядок, комбат пополз к пулемету.
Пулемет, видавший виды "максим", - с разбитым прицелом и с изувеченным щитком, - словно принюхиваясь, все еще поводил толстым кожухом, смахивающим на самоварную трубу. Он хоронился в ровике, поросшем высокой травой, она пахла мятой и пылью. Возле пулемета притулились трое - худощавый брюнет с шальным глазом (левый глаз прикрывала грязная, заскорузлая от засохшей крови повязка, над нагрудным карманом бойца блестел орден Красного Знамени), угрюмый здоровяк с орденом "Знак Почета" на рваной гимнастерке и тощий парнишка, мосластый, с измазанным копотью лицом, из-под пилотки - сальные косицы тускло-желтых волос. - И это называется пулеметное гнездо! - прохрипел комбат, втискиваясь в ровик. - Говорил же…
- Это запасное… А другое гнездо - пальчики оближешь. Да нас из него культурненько попросили…
Только сейчас комбат почувствовал боль в бедре. Спустив штаны, он стал осматривать рану.
- До свадьбы заживет, - успокоил его одноглазый. - Ляжку слегка ободрало. Мужчине ляжка ни к чему. Дай-ка перевяжу, комбат…
- До свадьбы! - сказал, морщась, старшина. - Я не многоженец. У меня детишек двое.
Желтоволосый боец громко, по-детски, вздохнул.
- Ты чего? - посмотрел старшина. - Тоже ранен, а?
- Угу… Больно. Дергает.
- Ему безымянный с мизинчиком попортило. Еще на той неделе, - объяснил одноглазый. - А мне вот, понимаешь, как по зеркалу души вляпало… с тех пор - ни царапинки.
Желтоволосый, закутав левую кисть обрывком исподней рубахи, нянчил ее, как младенца. Комбат надсадно откашлялся.
- Нечего открываться раньше времени. Мы бы и сами отбились… Учили вас, учили… И чему только в школе вас учили! Десятилеточники, а все без толку. В головах у вас, ребятки, сплошной сумбур и резюме.
- Меня не учили, - уточнил одноглазый. - Это у них сумбур и резюме. Интеллигенция!
Комбат согласно кивнул, а сам подумал, что как это получается: вот этот мальчишка с перевязанным глазом все время поддевает, своего комбата за пристрастие к таинственным "ученым" словам, а он, комбат, старшина Милешин, никак не может приструнить стервеца. Хитрая бестия. Так подденет - не придерешься. Старшина опять ничего не придумал и лишь сказал в надежде, что одноглазый поймет затаенный смысл его слов:
- Ты, это верно, - неуч, неслух. А они без пяти минут студенты. И вообще. Нечего поперед батьки в пекло лезть… Умники! - И вдруг выпалил - А ежели разобраться… Молодцы вы, ребята! Ей-богу, молодцы. Не отбились бы без вас. Это ж ясно, как день!
Бойцы улыбнулись. Даже тот, что нянчил руку, улыбнулся - радостной, мальчишьей улыбкой.
Пулеметчикам, отразившим атаку, было по семнадцати лет.
И все-таки немцы выбили батальон из деревни.
Гауптман по-прежнему находился на наблюдательном пункте и не собирался его покидать. Во Франкфурте-на-Майне его ждала невеста, он раздобыл ей две норковые шубы. Если бы шел бой за знаменитую Красную площадь в Москве, он, не задумываясь, шел бы в первых рядах штурмующих, - имело бы смысл. Но сейчас!.. Это все равно, что согласиться играть в карты, сделав своей, ставкой жизнь, а в случае выигрыша - получить пуговицу от кальсон. Сколько знаменитых людей бесславно кончили земное существование! Магеллан и Джемс Кук погибли в жалких стычках с дикарями; полковник Лоуренс разбился на мотоцикле; всесильный Рем, шеф штурмовиков… Впрочем, хватит примеров. И так ясно: храбрость - это благоразумие.
Подбежал фельдфебель Крамер, доложил:
- Мой гауптман, тяжелые потери! Двадцать девять убитых, семь раненых. - И без передышки - Через семь минут обед. Прикажете дать команду?
Светлые мечтательные глаза молодого человека потемнели. Двадцать девять убитых! И каких солдат! Каждый из них стоил троих. Двадцать девять убитых и всего только семь раненых. Небывалый баланс! Убитых куда больше, чем раненых. Эти оборванцы, значит, даром не тратят патронов, бьют наверняка. Двадцать девять, мой бог!
Вспомнив о боге, гауптман снял гербастую фуражку с высокой тульей, перекрестился. Помолчав, сказал:
- Да, Крамер, распорядитесь насчет обеда. Получилось довольно глупо - вроде бы он благословил трапезу. Гауптман торопливо добавил:
- В семнадцать ноль-ноль - атака. Передайте минометчикам: пусть дадут им еще огня.
И опять вышло неловко. "Пусть дадут им еще огня", - ведь именно так говорил Наполеон во время Бородинского боя.
Августовское солнце ярилось на раскаленном добела небе. Солдаты, изнывающие от жары, расстегнули мундиры, кое-кто вообще разделся по пояс; белотелые, волосатые, украшенные шрамами, заработанными в сражениях за Европу и Африку, изрядно навеселе (в обед выдавали греческую "мастику"), они походили на страшных пришельцев из другого, неведомого, мира. Из-под глубоких шлемов отчужденно и опасно поблескивали глаза, подлакированные алкоголем. Гауптман посматривал на своих "мальчиков", как он не без юмора называл их в минуты хорошего настроения, затем взглянул на часы (до открытия огня оставалось двадцать минут) и шагнул к стоявшей рядом кургузой машине-вездеходу.
То, что он собирался сейчас сделать, разумеется, несколько его угнетало: Но солдаты оценят его поступок. И потом - никто ничего не узнает. А если узнает? Хм… можно свалить на танкистов - всем хорошо известно, что танкисты частенько сами ввязываются в драку, особенно юнцы, жадные до воинских почестей и славы.
…Увидев вездеход гауптмана, за которым катили два приземистых танка, солдаты привычными движениями надевали на шеи автоматные ремни, засовывали, за широкие голенища патронные обоймы; из карманов солдатских штанов торчали ладно обточенные деревяшки - длинные, напоминающие кухонные скалки, которыми хозяйки раскатывают лапшу. На концах их в металлических стаканчиках притаилась консервированная смерть.
На горевшую деревеньку вновь обрушилась огненная метель. Молоденький танкист, высунувшись из башни по пояс, как завороженный, смотрел на грохочущие столбы огня, земли и дыма. В широко открытых глазах его пылали восторг и нетерпение. Совсем недавно этот танкист только играл в войну, а сейчас ему предстояло сразиться с настоящим врагом. Юнец сорвал с головы танкистский шлем, и волосы его (он ими втайне очень гордился) зазолотились, словно волосы легендарного Зигфрида..
- Славный мальчик, - сказал гауптман стоявшему рядом второму танкисту. Этот был уже не молод, угрюм; в старом комбинезоне, лицо иссечено шрамами. Мрачноватая фигура.
- Славный мальчик, - повторил гауптман, кивнув в сторону юного "Зигфрида".
- Мальчишка. Ему бы в оловянных солдатиков играть. Дурачок, - танкист ответил после некоторого раздумья. Он был не в духе, так как подозревал, что оберст все еще продолжает мстить ему за ту давнюю историю в парижском "Молен-руже". Вот ведь дернула нелегкая заняться девчонкой, которая, оказывается, приглянулась этому, лысому борову! Злопамятный тип. Так и норовит сунуть туда, где пожарче. Вот и сейчас - послал как простого командира танка и еще приказал не позднее чем через три часа догнать, колонну. Осел беззадый! Жаль, что тебе под Белградом только одну ягодицу оторвало.
- Вы говорите "дурачок"? - послышался голос гауптмана. - Но согласитесь, господин майор, что дурачки наводят ужас на весь мир, эти дурачки - будущее нашего великого рейха…
- Хайль Гитлер! - невозмутимо отозвался танкист. Гауптман покраснел от досады - опять вышло черт знает как глупо. Ей-богу, сегодня какой-то невезучий день.
Танкист не был злым. Он сделал вид, будто не заметил замешательства молодого человека, перевел разговор:
- Вы так и не сказали мне, много ли там русских.
- О… горстка. Попросту не хочется в конце войны похоронить десяток моих мальчиков. Поэтому-то я и прибег к товарищеской помощи панцирников. Мы их сбросим в два счета в эту реку, в это… никак не выговоришь… в Ингулец.
Комбат перетягивал ногу ремешком от штанов. Перетягивал у самого паха. Вновь его куснул ежастый осколок. В ту же ногу и почти в то же самое место. Только на этот раз посильнее.
Юнец с перевязанным глазом утешал:
- До свадьбы заживет, комбат. До моей свадьбы… И вообще, ты - как Кутузов. Его, знаешь, два раза в один и тот же глаз смертельно ранило, а он не умер, да еще Наполеону под зад коленкой дал. Понял?
- Инкогнительная ты личность, - старшина сморщился от боли. - Откуда ты это знаешь? Выдумал небось. Две раны смертельные в один глаз - и Бонапарту под задницу. - Комбат с внутренним удовлетворением дал понять, что не такой уж он невежда в родной истории. - Выдумал небось про две смертельные раны.
- Не выдумал, комбат, - мосластый парнишка баюкал пораненную руку. - Такое не выдумаешь - засмеют, если неправда.
- Амба нам, финита ля комедия, - ни с того ни с сего мрачно сказал боец с трудовым орденом.
- Я те покаркаю! - старшина вскинул на него маленькие въедливые глаза. - Танков пуганулся?.. Танк… Это еще что за финита?! Тоже мне комедию придумал. Танк… чо его страшиться? Танк страшен малодушному. Читал лозунг?
- Многосемейному, - поправил с перевязанным глазом.
- Врешь! - азартно ответил старшина, все еще не понимая, что над ним подтрунивают. - Неправильно изучал лозунг.
- Пардон, многодетному.
Комбат бросил осуждающий взгляд на паренька, сказал мечтательно:
- Эх, люди, люди! Было бы все как полагается, сидел бы ты, парень, на губе… Нет! Губа не про тебя. Ты бы мне сортир чистил до невыразимого блеску.
- Сортир - это не страшно. Тяжело в учении - легко в бою. - Одноглазый вдруг побледнел и чуть ли не крикнул - Да я всю жизнь их чистить согласен, лишь бы этих фараонов!.. - Парнишка не договорил, скрипнул зубами.
- М-м-да, - старшина вздохнул. - Одного не пойму: кончили долбежку, а в атаку не прут.
Долговязый боец перестал баюкать раненую руку, произнес ломающимся тенорком:
- Не беспокойся, комбат, попрут.
- Это верно, - согласился старшина. - Это верно. Маловато нас, вот в чем загвоздка.
- Сорок три гаврика, - флегматичный здоровяк сказал это так, что осталось неясным - сокрушается он или радуется, мол, бойцов как-никак - сорок три. Сила!
Одноглазый и тут не удержался от озорства.
- Сорок три, да и те, как говорится, "беу"… бывайте в употреблении.
- Пошляк ты, Вилька, - вздохнул долговязый. - Дать бы тебе за "беу" по визитной карточке. Над кем смеешься? Над собой смеешься. Остряк-самоучка.
- Да я же это так… для поднятия духа. Ученые утверждают, что в смехе содержится полезный витамин "Ц".
Крепыш подмигнул зеленым, как у кота, глазом и, поглаживая на верхней губе светлый пушок, сказал с ехидцей:,
- Об этом уже поведали широким массам знаменитые клоуны Бим-Бом. На нижегородской ярмарке. В тысяча девятьсот третьем году.
- Ты - циркач, тебе виднее.
Одноглазый умолк, но бес противоречия не давал покоя. Чтобы растормошить товарищей, - а зачем, он и сам не знал, - паренек стал тихонько насвистывать популярный марш "Броня крепка, и танки наши быстры…".
- Свинья ты, Вилька, - вновь вздохнул долговязый блондин. - И без тебя тошно…
- Без меня? А мне без танков тошно. - Где, где танки, а?
- Бона! Только тебя и дожидаются, - светловолосый кивнул в сторону немцев… - Лошак ты, Вилька, - боец вновь принялся баюкать руку, но сейчас он не морщился, тихо улыбался.
- Чего ты? Пирожное, что ли, увидел?
- Слышь, Вилька, а спорим, что не знаешь ты значения слова "лошак". Спорим? -
- А ты - штымп, Юрка. Спорим - не знаешь, что такое штымп? Ага, съел!
Старшина не вмешивался в словесную перепалку. Бог с ними. Дети еще. И осталось жить-то им считанные часы… Эх, люди, люди!..
Старшина не вмешивался. Но зато вдруг разозлился боец с трудовым орденом. Он сам поразился, с чего это его взорвало. Пожалуй, Вилькины слова: "Ага, съел!"
- Хватит трепаться! Тоже мне клоунаду развели. Тут, понимаешь, с голодухи кишки подводит, а они друг дружку разыгрывают.
- Глебушка хочет хлебушка? - все еще куражился Вилька. - Глебушка мечтает о соляночке из осетринки, о свиной отбивной с косточкой и компотике из груши дюшес на третье?.. Потерпите до Берлина, гражданин орденоносец. Недалеко осталось.
Старшина насторожился - от этого неугомонного парня так и жди какой-нибудь каверзы. Между тем Вилька продолжал развивать мысль, обращаясь к комбату как бы за поддержкой.
- А что, товарищ комбат, я ведь правильно говорю? Земля, как доказали культурные люди, - это шар, здоровенный такой шарище. А гансы - дураки, не знают этого. Прут себе, как очумелые…
- Ну и что? - Старшина уже смутно догадывался: шалый паренек куда-то клонит.
- А мы от них - стройными рядами нарезаем. Не отступаем, нет. Такого термина, говорит, и в боевом уставе пехоты не найдешь. Не признает его БУП - и баста. И нарезаем мы для того, чтобы обежать вокруг шарика, забраться гансам в тыл и жахнуть по Берлину с запада. Примерный маршрут - через Колыму, Аляску…
Вилька умолк - он увидел, как багровеет короткая шея комбата и глубоко упрятавшиеся глаза наливаются яростью.
- Ну-ну… - начал было Вилька примирительно. - Я ведь пошутил. Уж и пошутить нельзя…
- Я те пошутю, трепло, - тихо и страшно произнес старшина, поднося к носу струхнувшего Вильки кулак - Да я тебя… В штаб Духонина… На месте. Я тоже шутить умею.
Товарищи вступились за Вильку:
- Комбат, ну сболтнул человек… Мало что сорвется с языка.
- Лошак он, товарищ комбат. Что с лошака взять?. Гнев старшины поостыл.
- То-то же! Лошак. И лошаков можно очень даже свободно к стенке. Мы в Берлин откуда полагается притопаем. Понял?.. Без твоей кругосветной стратегии. Не мы - так другие. Красная Армия придет. А если еще какие разговорчики - доложу по начальству: так, мол, и так, человеку одному путешествовать очень захотелось. Турист, на Колыму просится.
Пулеметчики сидели смирно, слушая старшину, как прилежные ученики любимого учителя. Лишь в глазах у них проскальзывали добродушные смешинки.
- Вот что! - старшина рубанул ладонью воздух. - Давайте-ка подальше от этого станкача. Я уж тут сам управлюсь… Мчедлидзе позовите.
Приятели замерли, их пухлые детские рты открылись как по команде. И комбат понял, что оскорбил мальчиков. Тогда он торопливо стал объяснять, мол, он опытней, и вообще… у них, у молодых, вся жизнь впереди, и вообще, он приказывает…-
- Не то говоришь, комбат, - одноглазый Вилька укоризненно покачал головой. - Тебе батальон дальше вести. Нам - прикрывать. Сегодня наша очередь. Не обижай.
- Пропадете вы здесь, ребятки. Жалко мне вас тратить, - старшина все еще пытался настоять на своем, но в душе он понимал: они правы, ему надо вести людей - горстку израненных бойцов; а эти ребята… Их правда, - сегодня их черед.
Вот уже сколько дней батальон подчинялся простейшему правилу: "Чтобы не потерять всего, необходимо жертвовать частью этого всего". Так уже было, и так будет теперь. Эти парнишки сделают то, что до них сделали другие. И тогда батальон останется жить. Он, старшина Милешин, командир сводного батальона, ведет не горстку бойцов, - в его, руках жизнь двух полков. Эти полки - тщательно свернутые полотнища знамен в вещмешке сержанта Мчедлидзе. Пройдет время, вокруг знамен соберутся новые люди. И останутся полки. Вроде как бы ничего и не было под Уманью. И полки эти погонят гитлеровское зверье, прикончат в логове. На этот счет старшина не сомневался. Как пить дать - перешибут зверюге хребтину. Велика Россия, подавится ею гад!
- О чем задумался, а, комбат? - Вилька понимал, что старшина сдается, и это обстоятельство обрадовало паренька. - Не уступим мы своей очереди. Что мы - хуже других? Лично я, как воспитанный человек, обязан уступать очередь лишь интересным девушкам.
- Лошак ты, Вилька, - вновь протянул Юрка, но для разнообразия прибавил на этот раз - Пошлый лошак.
- Он, видать, из молодых, да ранний, лошак-то. Старшина считал, что Лошак - фамилия Вильки, и очень этому удивлялся. Странный какой-то парень. Глаз как у волка - ночью - светится, и днем в него смотреть тяжело: шалый глаз. И сам он весь словно на пружинах, а язык - то дурной, то злой, а иной раз - в самую точку. Храбрый парень. Только не поймешь - вроде похож на восточного человека… Тогда почему Лошак? Ну есть в батальоне боец Сковорода; смешно, но понятно, из местных он. А этот - Лошак.
Долго молчавший Глеб вдруг огорошил:
- Сижу я и думаю: очень тяжело милицейским следователям жениться. Вот, к примеру, я - следователь. Прихожу на место событий - лежит пистолет. Что я должен сделать? Осторожно завернуть пистолет в чистый носовой платок. Лезу в карман, а в кармане - грязная тряпка. Теперь понятно, что я хотел сказать?
Глеб отличался своеобразной логикой. Он утверждал, будто в школе учат детей для того, чтобы они меньше интересовались науками (Это как раньше было. Купец уговаривает нового приказчика: "Ешь, милай, икорочку, вкушай от пуза, сколь хошь". Приказчик объестся и потом всю жизнь на икру глядеть не может); мелких хулиганов Глеб одобрял - полезные люди: за паршивый разбитый нос или там фонарь под глазом целый год вкалывают на пользу общества. Экономически это выгодно.
- Ну так как, сообразили? - вновь спросил Глеб и сам же ответил - У следователя жена должна быть чистюля из чистюль. А где их взять? Да сразу и не разберешь. До свадьбы, говорят, все они хороши.
Вилька заерзал, спросил вкрадчиво:
- А водолазам, трудно водолазам жениться?.. А попам? Видел попа? Волосы, как у Магдалины, бородища до пупа и в юбке. Кем такого в загсе оформлять - мужем или женой?..
Комбат молча наблюдал за ребятами. Дети. Совсем еще дети. Им бы танцевать под патефон, в десятый раз смотреть картину про трех подружек, воюющих против белофиннов. А они…
Пареньки были в том счастливом возрасте, когда смерть воспринимается как нечто абстрактное, нереальное. И хоть они уже достаточно насмотрелись смертей, все же не могли проникнуться сознанием того, что таинственное ничто не знает пощады. Да, очень страшно и странно, если крепкий здоровый человек, который всего минуту назад ел и пил, стрелял или плакал злыми слезами, вдруг становится недвижным. Еще страшнее видеть, как из человека уходит жизнь на твоих глазах. Больно, жутко видеть. Больно за других. Но ведь то другие. А им, семнадцатилетним, просто нелепо думать о смерти, противоестественно.