- Не поверишь, - подтвердил Глеб.
- Брус с Кувалдой решили прогуляться к фрицам. Мы им помешали, а они обиделись, решили нас пришпилить и ходу дать. Благо пулеметная точка в сторонке… Брус - до чего же предусмотрительный человек! - и документиками красноармейскими обзавелся. А свои документики куда дел - неизвестно.
Брус и Кувалда молчали, как дохлые.
- Отпустите нас, - вдруг попросил Кувалда - Вес равно всем нам крышка…
- Все равно, - громко прошептал Брус.
Наш ротный, рябой старшина, скрипнул зубами:
- Пошли до комбата, сволочи. Прикажет - своей рукой порешу. А ну, топай!
Глеб, Вилька и я молчали. На душе было пакостно. Немного погодя раздался револьверный выстрел… другой, и сразу же - два выстрела подряд.
- Все, в дамках, - Вилька матюкнулся. Глеб кивнул:
- Собакам… Да они и собачьей смерти не заслуживают!
Послышались шаги, голос ротного:
- Смену привел, а вы до комбата шагайте.
- Не пойдем! - взбунтовался Глеб. - Рассчитаться нам надо с фрицами.
- Разговорчики.
Мы покатили свой "максим". Кто нас сменил - в темноте так и не узнали.
Дорого обошелся батальону прорыв из фашистского кольца. Те, неизвестные бойцы, оставшиеся у немецкого ручного пулемета, держались до последнего. Это были настоящие люди.
И еще комбат - старший батальонный комиссар Бобров, родной наш Очкарик… Он тоже был настоящим человеком.
Он нас и вывел из мертвых тисков. Мы трое все время держались возле комиссара. Я бежал рядом с Бобровым, и мне припомнилась первая атака. Тогда мы держались возле Очкарика, ища у него защиты, спасения. А на этот раз мы его оберегали.
Оберегали, да не уберегли.
И вот он, родной человек, лежит на охапке сена, с простреленными легкими, булькает словами:
- Уми-ра-ю… сын-ки… И он умер.
Вилька заплакал. Навзрыд, как ребенок. И Глеб, и я - все бойцы.
- Товарищ лейтенант, принимайте командование батальоном, - это наш ротный сказал интенданту Гурвичу.
Гурвич растерялся.
- Я?.. Батальоном?.. Какой из меня командир? Я - астроном. Понимаете - астро-оном!
- Не боги горшки обжигают, товарищ лейтенант.
- Нет, вы это серьезно? - заволновался Гурвич. - Вы знаете, я не умею командовать.
Он все таки принял командование. Остаток ночи комбат удивлял нас поразительными рассуждениями.
- Смешно! - размышлял он вслух. - Исаак Гурвич, какой-то астроном и губошлеп - командир батальона. Как вам это нравится?.. Ну, положим, смерти я не боюсь. Когда подумаешь, что где-то, на расстоянии миллиардов световых лет от нашей песчинки-земли, живут звезды, какой-то паршивый фриц с автоматом - это просто смешно. Вселенная вечна и бесконечна… О какой смерти может идти речь? Но как же я буду командовать батальоном? Это же не карта звездного неба!
- Ничего, миром поможем, - уверял наш ротный. - Вы не стесняйтесь, что звездочет. Человек вы хороший, средний командир. Вам и командовать. А я подсоблю, честное большевицкое.
- Разве что поможете, - вздыхал Гурвич. - В остальном я - ничего себе. Терпеть можно… Я людей напрасно погубить боюсь. Больше я ничего не боюсь…
Гурвич не лгал. В его хлипком теле действительно жила неустрашимая душа.
На заре фашисты вновь взяли батальон в кольцо.
И тогда Гурвич, милый, добрый "звездочет", свершил то, что свершил ночью комиссар Бобров, - с пистолетом в руке кинулся на пулеметы, увлек за собой людей, а сам ушел из жизни. Ушел во имя других. Ушел, как майор Шагурин, как комиссар Бобров, как наш Павка, как те двое, что прикрывали отход.
В который раз батальон оторвался от наседавших гитлеровцев. Мы укрылись во ржи.
Рябой старшина принял командование батальоном.
- Слушай мою команду! Батальоном командует старшина Милешин. Комиссар батальона - сержант Мчедлидзе. Он же - хранитель двух полковых знамен. Беречь сержанта Мчедлидзе как зеницу ока. А если что… В вещмешке у него знамена. Ясно?
Мы отлеживались во ржи, тяжелой, осыпающейся. Очень хотелось есть, но ничего существенного пожевать не было, осталась плитка шоколада на троих. Все наши трофеи пришлось бросить в ночной свалке. Мы съели шоколад. Он оказался не такой, как наш, - сладковато-солоноватый. Очень захотелось пить, но новый комбат строго-настрого приказал до самого вечера хорониться во ржи.
Вилька сорвал несколько колосков, потер их между ладонями и попытался жевать зерна.
- Ничего вроде, - одобрительно кивнул он, однако больше не ел.
Глеб сидел угрюмый, черты лица его обострились. После гибели Кати он выглядел намного старше нас. Впрочем, неизвестно еще, как я выгляжу. Что касается Вильки, - если б не его егозливость, то и ему можно было дать лет тридцать.
Я смотрел на Глеба и размышлял: что бы такое ему сказать - ласковое, хорошее.
Вдруг он вытащил из кармана голубоватую пачку сигарет:
- Закуривайте, ребята.
Я машинально взял пачку в руки, прочитал надпись - "Голуаз".
- Французские, - сердито сказал Глеб. - Вся Европа на фашистов работает. Как могло это случиться, а, ребята?
- Сколько вор ни ворует, а тюрьмы не минует, - Вилька с удовольствием сунул сигарету в рот, сбегал прикурить, вернулся довольный. - Давно я не баловался табачком. Что же это ты, Глебик, скромных мальчиков развращаешь? Нехорошо.
Глеб неумело раскуривал сигарету.
За компанию закурил и я, вдохнул дым, поперхнулся.
- Брось, Юра, - Глеб конфузливо опустил голову. - Ни к чему это. Сдурел я. Тоска заедает.
Мне хотелось сказать другу, чтобы он взял себя в руки, что вся жизнь еще впереди…
- Вот что, - оборвал он мои размышления. - Надо сказать комбату: теперь наша очередь.
Вилька придавил окурок каблуком, удивленно вскинул бровь.
- Да, наша очередь, - повторил Глеб. - Не понимаете? Что ж, по-вашему, мы так и будем за чужими спинами прятаться? А старшина Могила, а майор Шагурин и комиссар Бобров, а эти двое… которые с трофейным пулеметом остались? Им меньше нашего жить хотелось? - В голосе его что-то дрожало.
- Глеб… - начал было я, но Вилька перебил;
На этот раз он не шутил:
- Друг хороший… Ты здорово сказал, - нынче наша очередь. Мы уже не дети…
- Не дети! Так зачем же мы все молчим? Будто ни Павки, ни Кати никогда не было?! Молчим, сами себя обманываем. Зачем молчим?
- Потому что мы стали взрослыми. Мы молчим, но помним слова Павки: "Нужно жить для других, надо ценить слова, подкрепленные поступками…" Мы помним Катины муки и мстим за нее. От нашего батальона осталась горстка. Факт. Но это все-таки батальон. Он сделал из оравы фашистов груду тухлятины. Он сражается один против трех. Один против пяти. Ты видел, как горели их танки?.. Ты прав, Глеб, нынче наш черед.
- Спасибо… ребята, - Глеб благодарно улыбнулся.
Потом мы лежали, подмяв под себя душистые колосья, вспоминали довоенную, такую далекую, неправдоподобно прекрасную жизнь, и нам казалось, будто мы говорим не о себе, а о других.
- Странно как-то, - удивлялся Вилька. - Выбили мне глаз, а я хожу, стреляю… вроде ничего не случилось. А Юрка? Если бы ему дома два пальца оттяпало - крику бы было! Здесь же в порядке вещей… Ты что руку-то, как младенца, укачиваешь?
- Дергает.
- Спасителю покажи.
- Нету спасителя, - покачал головой Глеб.
- Жалко человека… Так я о чем говорю - переменились мы. Помните самую первую бомбежку? В городском парке. Честно говоря, я тогда чуть не рехнулся от страха. Каждый взрыв, каждый визг осколка на меня впечатление производил. Был бы писателем, я бы такие красочные страницы накатал! А теперь… Ну стреляют, ну страшновато, конечно. Но главное, в душе - злоба, ненависть.
Я поразился - до чего точно выразил Вилька мои собственные мысли. И Глеб оживился:
- Верно. Ну а все-таки… вдруг убьют?
- Не верится. Кроме того, Глеб, ты сам когда-то доказывал, что погибнуть на войне - все равно что выиграть двадцать пять тысяч.
Мы рассмеялись. Глеб покусал колос:
- Какими же мы младенцами были! Помолчали.
- До чего же жить хочется, - Вилька сглотнул слюну. - Очень хочется. Слышь, Юрка, ты чего куксишься?
- Отца с матерью вспомнил. Где теперь они, что с ними?
- М-да-а, - вздохнул Глеб. - И мой старик где-то скитается.
Мы вроде ничего особенного не сказали. Но Вилька!.. Лицо его искривила болезненная гримаса.
- Вилька!
- Ничего… ничего, ребята, - наш друг провел по лицу ладонью. - Ничего… Ребята, за что меня так, а? Ребята?.. Вот вернетесь вы с войны… Все. А мне к кому?
Вилька всхлипнул. Умолк.
- Ладно, ладно, дружище, - Глеб говорил ласково, но в голосе его не было уверенности. - Все уладится.
До слез хотелось успокоить нашего друга. Однако что-то удерживало.
Вилька вновь провел рукой по лицу.
- До чего же хочется хоть одним глазом, - он не-зесело усмехнулся, - взглянуть на родной город!.. Жив останусь - разобьюсь, а съезжу.
Комиссар Мчедлидзе - тот самый артиллерист с эмалированными зубами, который совсем недавно говорил Вильке: "Памалчи, пожалуйста, дарагой!", а потом командовал нашим взводом, - комиссар Мчедлидзе целый час, наверное, ходил возле нас кругом да около и, наконец, не выдержал:
- Паслушайте, генацвале, есть один, панимаете, разговор. - Мчедлидзе нервно теребил свою дремучую бороду, и в огненных глазах его сверкали беспокойные искорки. - Вы люди умные, хочу посоветоваться. Комбат меня комиссаром сделал, не спрасил, а я совсем беспартийный… Вах, что делать?
Вилька крякнул от удовольствия - такая роскошная возможность поострить! Глеб, однако, дернул его за рукав. Вилька прикусил язык.
- Хм, - неопределенно произнес Глеб.
- Между нами, - Мчедлидзе выразительно заблестел белками и сложил пальцы щепоткой, словно собирался креститься сразу обеими руками. - Конфиденциальный разговор, генацвале.
- Понятно, - успокоил Вилька и тут же огорошил нового комиссара - Нехорошо получилось. Придется отменить приказ комбата. Первый приказ. Нехорошо - подрыв авторитета.
Мчедлидзе страдальчески закрыл глаза:
- Вах-вах-вах…
Мчедлидзе всегда казался мне человеком в летах. Возможно, он мне казался таким из-за его неправдоподобной бороды - она была у него словно вырубленная из камня, как у древней статуи - только очень буйная и ужасно-черная. Но сейчас, когда Мчедлидзе страдал, я вдруг понял, что он не старый - года на три-четыре старше нас, не больше.
И мне стало очень жалко нашего нового комиссара. Я представил себя на его месте и окончательно расстроился. Действительно, положеньице!
- Послушай, дорогой, - сказал я, незаметно для самого себя переходя на лексикон Мчедлидзе. - Не расстраивайся, не надо, ты, наверное, комсомолец, а это уже кое-что.
- Вах! Какой комсомолец? За-ачем комсомолец! Беспартийный. Совсем беспартийный. Даже не член профсоюза. Колхозный тракторист я.
Престиж наш повис на волоске. Человек обратился за помощью и советом к культурным людям, а они хлопают глазами и глупо хмыкают.
Вилька спросил:
- А партийные… Есть партийные в батальоне?
- Что за вопрос? Конечно, есть. Только все рядовые.
- В таком случае, если необходим комиссар…
- Что за вопрос? В каждой части необходим комиссар…
- …тогда назначить одного из рядовых, но партийного.
Мчедлидзе рассердился, белки его глаз налились кровью.
- Ты что, смеешься? Да? Смеешься?! Сам говорил - подрыв авторитета. Над комбатом смеешься, да?
В воздухе запахло порохом. Обидчивый Мчедлидзе вообразил, что мы разыгрываем его, чтобы посмеяться над ним и над комбатом.
Выручил Глеб. Он уже давно хмурил брови, что свидетельствовало о его напряженной мыслительной работе, и вдруг, очень к месту, сказал:
- Не волнуйся, дорогой (он тоже заразился от Мчедлидзе колоритной манерой разговаривать), оставайся комиссаром.
Мчедлидзе ахнул:
- Вах!.. Как так? Совсем беспартийный…
- Зачем беспартийный? Советская власть нравится?
- Конечно.
- Партию большевиков уважаешь?
- Зачем такие слова говоришь? Обижаешь, да? Конечно, уважаю.
- Вот и хорошо. Значит, ты беспартийный большевик. Давай, будь комиссаром, - показывай пример бойцам, уничтожай фашистов, как настоящий большевик. Хорошо будет. А как до своих пробьемся - расскажи, кому надо. Честное слово, ругать не будут. Даже похвалят, а может, даже и в партию примут.
Мчедлидзе просиял. Он долго тряс Глебу руку и выбрасывал из себя жаркие слова благодарности:
- Спа-асибо, дарагой, шени чери ме! Ах, спасибо. Умный человек! Ах, до чего умный!.. Разобьем фашистов - приезжайте все в гости… Братьями будем. Меня в Тбилиси все знают. Спраси любого: "Где живет Ва-но Мчедлидзе, сын Ираклия Мчедлидзе - чемпиона по нардам?" Любой скажет. А если не скажет, иди в Сабуртало. Там уж каждый покажет… Даже ребенок, генацвале.
Мчедлидзе подумал и добавил:
- Конечно, люди разные попадаются. На всякий случай запомните адрес: Тбилиси, Сабуртало, а дальше - там, где кукурузные поля, третий дом с левой стороны. Приезжайте, генацвале, не пожалеете. Шашлык будет, сациви - язык проглотите, лобио, маджари, хванчкара - прямиком из Кутаиси…
Он говорил с таким азартом, так умолял нас непременно приехать в Сабуртало, что казалось, война уже кончилась, и мы сейчас раздумываем: куда ехать - по домам или в гости к Мчедлидзе.
Наконец бородач выговорился и ушел.
- А что, - Вилька чмокнул губами и оттянул двумя пальцами кожу на кадыке - точно так, как это делал Мчедлидзе, - из него толковый комиссар получится. Главное - энергии на целый взвод и голова отчаянная.
Вилька не ошибся. Мчедлидзе развил кипучую деятельность. Прежде всего он объявил бойцам, что комбат и он, комиссар, глубоко верят в их стойкость и мужество. Однако вера верой, а дело делом. Это неважно, что в батальоне мало осталось бойцов и всего два пулемета. Если каждый боец будет сражаться, как герои поэмы Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре" или хотя бы как Георгий Саакадзе - фашистам придется плохо.
- Сделаем им плохо, товарищи? - задал он риторический вопрос и тут же сам на него ответил - Обязательно сделаем. Тут недалеко, возле ржаного поля, туда-сюда носятся немецкие мотоциклы и автомобили. Что будем делать, генацвале, об этом сейчас комбат сам скажет.
Старшина сказал, что придерживается взглядов покойных Шагурина и Боброва, которые считали своим долгом в любой обстановке вести активные боевые действия. Пусть фашисты дрожат от страха, пусть земля горит у них под ногами. А поэтому он, комбат, решил устроить на дороге засаду, разгромить какую-нибудь немецкую воинскую часть - все фрицев поубавится.
К вечеру батальон залег во ржи, у самой дороги. Мы установили наш "максим" на правом фланге. На левом фланге с "дегтярем" залег сам комбат.
Движение на дороге не было особенно оживленным. Изредка мимо нас проскакивали два-три грузовика, неспешно двигались задастые "першероны" с коротко подстриженными хвостами, легко тащившие тяжелые фуры, оживленно о чем-то толкуя, проехала группа самокатчиков, с треском промчался мотоциклист. Все это - мелкая дичь. Новый комбат мечтал о парочке взводов пехоты или еще о чем-нибудь в этом роде.
Первым потерял терпение Вилька. Он уверял, что чувствует себя старичком со знаменитой картины, подглядывающим за купающимися девицами.
- Вы как хотите, а я больше не могу спокойно смотреть на фрицев. Появится еще стайка колбасников - я им сделаю свинцовую клизму…
- …и комбат вгонит тебе в глотку такое угощение - не прожуешь до самой смерти. И правильно сделает. - Глеб улыбнулся - Имей терпение, Вилька. Представь себе, что ты на рыбалке и у тебя пока не клюет.
- Хм, - Вилька нетерпеливо тряхнул головой. - Это мне нравится! Мало того, что тебя каждую секунду могут распотрошить фрицы, так, оказывается, и среди друзей-однополчан есть охотники испортить тебе кровообращение.
- Суровые законы войны. Вилька вздохнул:
- Именно только это меня и утешает… Ну что ж, мальчики, давайте порыбачим.
Наше терпение с лихвой вознаградилось. Неугомонный Мчедлидзе лихо захватил "языка". Сделал он это с шиком - протянул телефонный провод поперек дороги, присыпал его пылью, а когда появился очередной мотоциклист, вскинул провод примерно на метр от земли.
Фриц оказался бесценным "языком", хотя был всего-навсего ефрейтором. Он сообщил, что через час должен проехать под охраной двух танков и нескольких вездеходов с автоматчиками важный чин из штаба группы армий "Юг".
Тут уж нас охватил настоящий охотничий азарт. Вильку трясло от нетерпения, и он все время хихикал. Ему, видите ли, представлялась морда этого важного чина, когда он превратится из охотника в дичь.
Время двигалось воловьими темпами. Так и подмывало прикрикнуть на него "цоб-цобе!"
Наконец вдалеке послышался шум моторов… Танк!.. Следом катили два вездехода, за ними - две легковых машины…
Все произошло легко и быстро. Едва головной танк с лязгом и грохотом прокатил мимо нашего "максима", из ржи выскочил красноармеец и швырнул под гусеницы связку гранат, другой боец треснул о танк бутылку с горючкой. И тут же на вездеходы обрушился огонь наших винтовок и автоматов.
Затем грохнули взрывы на левом фланге - комбат прикончил концевой танк.
Фашисты в панике бросились назад, но там их встретила группа наших автоматчиков, предусмотрительно замаскированная комбатом. Как выяснилось позже, этот тактический приемчик он позаимствовал у белофиннов.
То, что затем произошло, нельзя даже назвать перестрелкой. В десять минут все было кончено. Скорее всего вся эта кутерьма походила на маленькую Варфоломеевскую ночь. Только важный чин обвел нас вокруг пальца - он застрелился от страха. Комбат и комиссар чуть ли волосы на себе не рвали с досады. Но тут бойцы принесли толстопузый портфель с двумя блестящими замками. Вилька едва заглянул в него - ахнул: среди бумаг он обнаружил директиву командующего группой армий "Юг" по проведению боевых действий в августе месяце с указанием сроков и направлений главных ударов.
Узнав о директиве, комбат застонал:
- Эх, люди, люди!.. Была бы у нас рация… Глеб сказал:
- Между прочим, рация имеется во второй легковой машине. Одна беда - через пять-десять минут сюда нагрянут фашисты.
- Фашисты? - комбат непонимающе посмотрел на Вильку. - Ага… Ну и черт с ними. Есть у нас радист?
Радист нашелся.
- Вот что, братки, - приказал он Вильке и щуплому связисту в каске, похожему на худосочный гриб. - Надо отогнать машину с рацией в рожь и передать нашим содержание фашистской директивы.
Бойцы забеспокоились:
- Так ведь немцы, товарищ комбат…
- Тягу надо давать!
- Прикончат нас здесь, как куренков…
- Рра-азговорчики! - гаркнул комиссар. - Вы что?.. Понимать нада. Если понадобится, все здесь ляжем, а директиву обязательно передадим командованию. Ай-яй-яй-яй-яй! Нехорошо. Тысячи, десятки тысяч людей нам спасибо скажут. О других тоже думать нада.
Бойцы сконфузились.
- Занимай оборону! - приказал комбат.
На этот раз батальону досталось крепко. Немцы прикатили сразу с двух сторон. Уразумев, в чем дело, они, вопреки своему правилу не воевать в темноте, навалились на нас с остервенением. Они словно белены объелись.