Видно, гибель важного чина из штаба группы армий "Юг" изрядно подскипидарила фашистских вояк.
Батальон встретил их плотным огнем, но фашисты лезли напролом. На флангах они нас потеснили и теперь пытались взять в клещи. Пачками взлетали ввысь осветительные ракеты, заработали немецкие минометы. Мы скупо отстреливались и все гадали: загорится перестоявшаяся-рожь или нет. Во всяком случае, она дымилась.
А когда стало невмоготу, она загорелась по всему фронту. Поджечь ее приказал… комбат! Подгоняемые огненным валом, задыхаясь в дыму, бойцы попятились… бросились бежать. В эти минуты батальон понес особенно большие потери - немцы, хотя и вели стрельбу наугад, засыпали нас минами и пулями. Но они не могли нас преследовать - не позволяла горящая рожь.
Огонь гнался за нами по пятам. Комбат, что ты наделал! Ты решил нас всех сжечь заживо?! Ты с ума сошел, комбат!
…Умница, комбат!
Метров через триста кончилась рожь. И здесь же мы обнаружили автомашину с рацией. Вилька с радистом только что закончили передачу.
- Порядок! Открытым текстом фуганули!.. - ликовал наш неугомонный друг. Единственный его глаз светился во тьме. - Ну и ну!.. Ну и комбат!
- Спрашиваешь! - Мчедлидзе от избытка чувств щелкнул пальцами. - И ты тоже, биджо, ничего себе. Что хочешь праси у меня. Ничего не жаль. Желаешь полцарства - бери, дарагой. - Хочешь…
- Погоди, комиссар, - Вилька говорил уже на ходу, потому что батальон форсированным маршем шел на восток. - Не надо нам полцарства. Шепни-ка лучше комбату, чтобы он, в случае чего, вспомнил о троих джентльменах с "максимом". Теперь наша очередь прикрывать. Понял? Устрой нам это, генацвале, доставь удовольствие. По знакомству, а?
- Ва! - удивился Мчедлидзе.
Вилька невозмутимо волочил за собой дребезжащий "максим". Мы шагали рядом, нагруженные коробками с пулеметными лентами. Вдруг; Глеб закашлялся и произнес сдавленным голосом:
- Вилька!.. Друг ты наш… Вилька!
- Ну-ну, без сантиментов, граф.
У меня щекотало в носу, першило в горле. Но это не от дыма, которого я здорово наглотался. Мне было просто очень хорошо, что у меня такие друзья.
…В который раз батальон оторвался от немцев. Мы шли, шли. Если говорить начистоту, мы почти бежали.
Час… два изнурительной ходьбы. Хотелось, смертельно хотелось пить, от голода кружилась голова, поташнивало. Смертельно хотелось рухнуть на землю и спать, спать, спать!
Но батальон упрямо пробивался к своим, на восток.
Недалеко от небольшой деревушки, притулившейся на берегу реки, масляно поблескивавшей при лунном свете, мы, наконец, остановились, повалились в картофельную ботву.
- Не спать! - то и дело приказывал комбат. - Приказываю не спать. Вот вернутся разведчики, если нет фашистов в деревне, тогда и поспим.
Мчедлидзе, тихо рыча, расталкивал засыпающих.
- Эй, слушай! Маленький, да? Вставай, тебе говорят… Ты зачем такой любопытный? Сны хочешь видеть вместо кинематографа?.. Эй, кацо, вставай, а то больно будет!
Вернулись разведчики. Судьба улыбнулась батальону - в деревеньке немцев не было.
Глеб, Вилька и я постучались в первую же хату. Мы буквально валились с ног от усталости.
- Эй, хозяева, откройте! - Вилька постучал еще раз. Никто не откликнулся.
Вилька потерял терпение, саданул в дверь сапогом. Во дворе, за сараем, исходил сиплым лаем цепной пес. Мы взяли дверь в три кулака.
Наконец послышались шлепки босых ног. Вкрадчивый голос, в котором трепетал страх, спросил:
- Хто?
- Свои, дядя, открой.
- Хто - свои?
Тут уж взорвался Глеб:
- Хто-хто! Каких тебе своих? Советские мы, красноармейцы.
Тот, кто расспрашивал нас из-за двери, издал непонятный возглас - не то обрадовался, не то испугался - и стал отпирать запоры. Их, наверное, было не меньше дюжины - так долго не открывалась дверь. Но вот она распахнулась - старик в исподнем с каганцом в руках ощупывал нас быстрыми глазами, словно не веря, что перед ним советские бойцы.
- Здравствуй, папаша! Что так долго не открывал, немцев опасаешься?
- Заходьте, заходьте, хлопчики, - старик засуетился, провел нас через сени в опрятную комнату. - Радость-то какая!..
Хозяин засуетился, он прямо-таки не знал, куда нас посадить. Метнулся за ситцевую в мелких цветочках занавеску и появился оттуда уже в штанах и расписной украинской рубахе; скользнул на кухню - и тут же явился с кринкой молока, караваем пахучего хлеба и здоровенным куском сала.
Затем я слышал только чавканье, хруст за ушами, гулкие глотки - все остальное проходило мимо моего сознания; пожалуй, до той поры, пока мы не расправились со сказочным хлебом, тающим во рту салом, неправдоподобно вкусным молоком. Только тогда к нам вернулась способность соображать. Да и то не полностью - сытная еда и непреоборимое желание спать затуманили голову, и то, что говорил нам гостеприимный старик, воспринималось урывками, голос его доносился как бы издалека.
"Сынки… А я вот бобыль… Шось воны з вами зробы-ли!.. Лягайте спочивать, хлопчики…"
Прямо на полу очутилась огромная перина, и мы повалились на нее пластом. Последнее, что я подумал: "Хороший старик. Не то, что тот, - с двумя георгиевскими крестами. Не ворчун, понимает, что мы ни в чем не виноваты".
Проснулся от толчка в плечо.
- Вставай! - тормошил Глеб. - Вставай скорее! Староста сбежал.
Я ничего не понимал. Какой староста? Хозяин хаты? Так вот же он… И вдруг понял, что рядом с Глебом стоит другой старик, с длинной желтоватой бородой, похожий на апостола.
В оконце заглядывали пыльные рассветные лучики. Прямо на меня из потускневшего оклада строго смотрел по-курортному загоревший лик какого-то святого.
В хату вихрем влетел Вилька:
- В ружье!..
На улице деревеньки суетились бойцы. Кто-то в голос кричал:
- Айда за реку! Ему возражали:
- А ну побьют, как уток…
- Может, ложная тревога?
Спорам положили конец немцы. Они появились как из-под земли - возле пшеничного клина, на картофельном поле, вынырнули из кукурузы. Гром и трескотня разорвали предутреннюю тишину.
Наш батальон, кое-как заняв оборону, отбросил фашистов. Он уже привык стоять насмерть. По приказанию комбата мы поволокли наш "максим" на правый фланг. Огня не открывали. Комбат держал наш "максим" на крайний случай, когда уж совсем здорово припечет.
Первый нахрапистый штурм кончился. Наступила тишина. Только тогда я узнал, что произошло с нашим гостеприимным хозяином. Мы попали на постой к немецкому холую, к старосте! Этот хлебосол, называвший нас "сынками", поздно ночью, когда мы спали непробудным сном, улепетнул в соседний хутор, в котором стоял фашистский гарнизон. Древний старик, ночевавший на бахче, приметил выфранченного старосту, заподозрил недоброе.
Древний, высохший от времени старик-сторож опередил немцев на несколько минут. Но эти минуты спасли батальон.
Глеб размышлял вслух:
- Странно, ребята. Накормил нас, напоил, уложил спать… Прямо-таки не верится. И внешность приятная. Каких только негодяев земля не носит!.. И вообще… Раньше я так думал: симпатичный внешне человек, значит, и характер у него хороший, а все мерзавцы хромые, кривые…
- Но-но, прошу без намеков, - косо улыбнулся Вилька.
- Ну тебя, Вилька. Где-то я вычитал мудрое выражение: "Глаза - зеркало души". А что на поверку выходит? Спас нас древний старикашечка. А какие у него глаза? Сплошные красные веки и голубоватая муть. Вот вам и зеркало души! А душа у него золотая.
Вилька сказал авторитетным тоном:
- Все эти рассуждения о глазах и гармонии между внешностью и внутренним содержанием - глупистика.
- Чехов с тобой не согласен, - вмешался я. - Он писал: "В человеке все должно быть прекрасно…"
- Все красавцы - болтуны и пижоны. Яркий пример - Дантес.
- А Александр Блок?
- Блок!.. А Александр Первый?
- А Байрон?
Глеб прервал наш спор.
- Хватит спорить. Кажется, опять начинается.
- Эх, ребята, - Вилька вдруг посерьезнел. - А ведь сегодня наша очередь. Сами напросились. Не жалеете?
- Помолчи лучше. И опять загудело…
Потом появился "парламентер", хлебосольный староста.
Комбат пристрелил его, как собаку. Глеб буркнул: "У, змея!"
И вновь на батальон обрушилась огненная метель. Мы не выдержали, резанули по немцам, помогли отбить атаку. Приполз комбат, отругал нас за самовольство, а потом похвалил.
Появились танки, мы кинулись по овражку на левый фланг, к болотцу. Отсюда нам было приказано прикрывать отход батальона. Едва мы изготовились к стрельбе, один танк уже горел, а второй застыл, печально опустив пушечный ствол, словно нос повесил от огорчения.
- Все-таки мы неплохо стали воевать, - с удовлетворением заметил Вилька. - Способные ученики. Жаль только, что рано достигли призывного возраста.
Глеб и я не поняли его слов. Какого призывного возраста?
Вилька спиралью, ввинтил указательный палец вверх - и тогда мы поняли и разозлились.
- Лошак ты, Вилька.
- Закаркал!
Наш неугомонный друг тихо улыбнулся:
- Извините, ребята. Грустно мне. Изломана моя жизнь, а призываться, - он опять повинтил пальцем, - не хочется. Вы не думайте… смерти не боюсь. За хорошее дело не жалко… Мне бы хоть одним глазом посмотреть, как через десять… через двадцать лет люди жить будут… Может, попрощаемся, а, ребята?
- Брось, - Глеб тронул его за плечи. - Вспомни лучше… про Катю… как Павку.
Глеб осекся, всхлипнул.
- Глебчик, ну что ты… что ты? - Вилька растерялся. - Я так просто… Глебчик…
Грохот. Вой. Свист. Огонь. Свербящий запах гари, дым ест глаза… Пить. Пи-ить!
Как быстро пролетел день! Совсем недавно светало, а уже сумерки…
Темные головы в лакированной реке… Как называется река? А!.. Ингулец.
А "максим" все трясется и трясется. Он впал в исступленную ярость. Его не остановить. Остервенело, как живая, скачет взад-вперед его рукоятка. Пулемет жует ленту за лентой и плюет, плюет смертью прямо в ненавистные морды.
Батальон уже на той стороне реки, а "максим" все еще защищает его. Точнее, он уже защищает нас - троих.
Нам поздно уходить.
Поздно! Оказывается, это совсем не страшно. Просто некогда пугаться. Надо работать.
…Мы не слышали, как к нам подполз о н. Мы увидели его при мертвом свете ракеты: орангутанг с железным горшком на голове, ощерив клыки, метнул одну гранату и следом другую… Я полоснул в него из автомата, промахнулся… Гранаты по-змеиному шипели - одна в двух шагах, другая чуть поодаль.
Вилька знал, что шипят они не более пяти секунд. И все же он схватил одну, отшвырнул…
Гром обрушился на меня.
Когда я открыл глаза, все было кончено. Глеб навалился на него, и оба словно окаменели. Вилька не выпускал из скрюченных пальцев рукояток "максима". И он тоже походил на каменное изваяние.
Я вновь провалился во тьму.
А потом я увидел фашистского офицера в фуражке с высокой тульей. Было плохо видно, но я его все-таки рассмотрел и понял, что он боится нас. Боится, хотя и скрывает.
В эти секунды я подумал о том, что в подобных случаях люди вспоминают всю свою жизнь. Как это в приключенческих романах… "Перед его мысленным взором с калейдоскопической быстротой…"
Чепуха! Единственное, о чем я вспомнил, это о трофейной гранате, засунутой в карман штанов.
Сознание того, что фашист сейчас превратится в хлам, не вызвало во мне злорадного чувства. Я умилился: сейчас его не станет!..
Едва рассеялся черно-огненный всполох, я вновь увидел его. Рядом с ним на земле корчились его солдаты… Он вскочил на ноги. Перекосившееся лицо походило на маску ужаса. Дурными руками он рвал из кобуры пистолет.
Мне было чуточку обидно, потому что я его не убил, а он сейчас меня убьет. Чуточку обидно.
Я пошарил рукой по примятой траве. Где же автомат? Или мне просто показалось, будто я его ищу?.. Обидно! Ведь я сейчас мог его разрезать пополам… Где автомат? Как обидно…
И вдруг я успокоился.
"Его же убьют. Обязательно. Непременно. Он уже и сейчас наполовину Труп".
И я улыбнулся этой мысли, как старому верному другу, с которым суждено расстаться надолго, быть может, навсегда…
Победители
- Я же говорил, что мы бессмертны!
"За власть Советов". В. Катаев
Колонна пленных немцев походила на серо-зеленую гусеницу, разросшуюся до чудовищной величины. Солдаты шли вразброд, гусеница колыхалась, тяжело переваливала через груды щебня и кирпичные завалы, огибала остатки блокгаузов, тысяченожкой ползла мимо трупов домов, мимо каменных громад, изнемогающих от страшных зияющих ран, мимо домов-капитулянтов, с трепещущими белыми флагами.
Еще несколько часов назад серо-зеленое страшилище, подобно сказочному дракону, изрыгало огонь и смерть и, казалось, не было силы, чтобы одолеть его: на месте одной срубленной головы вырастали две новые. Но явился былинный богатырь - русский Иван. Он взмахнул мечом - и тысяченожка закорчилась в смертной муке; окуталась смердящим дымом, и вдруг из грозного чудовища превратилась в множество безобиднейших измученных существ - шофера Мюллера, краснодеревщика Штейнкопфа, официанта Аппеля, маркера Гофбауэра, горняка Пастельмана, художника Гундера, служителя при туалетной Клауса!..
Еще то тут, то там вспыхивали судорожные перестрелки, жахали коварные панцерфаусты: ошалевшие от злобы и страха "оборотни-вервольфы", подобно скорпионам, жалили и подыхали, а для мюллеров, штейнкопфов, аппелей, гофбауэров, пастельманов и клаусов все уже было кончено, хотя на чудом уцелевших стенах белели, краснели, чернели слова:
Берлин был, есть и останется немецким!
Веселый майский ветерок гонял по мостовым ржавые бинты, обрывки бумаг и мундиров, веял горьким запахом дыма, гари, играл волосами мертвецов. Руины улиц… танки с красными звездами на башнях, самоходные орудия, пушки, возле которых деловито сновали веселые парни с лихо сбитыми набекрень пилотками, бывалые усачи, солидно позвякивающие медалями. Возле полуразрушенного кафе стояла солдатская кухня, и пожилой сержант-повар одарял изголодавшихся цивильных немцев армейским борщом. На бесчисленные "данке шён" повар отвечал с достоинством:
- Битте-дритте, следующий!
Солдаты в выгоревших гимнастерках пели, пытались играть на трофейных аккордеонах.
Где-то севернее Берлина, южнее и западнее, шли кровопролитные бои, умирали люди, но здесь, в логове врага, наши воины уже жадно вдыхали воздух мира, горьковатый от дыма пожарищ.
Маленький солдат, огненно-рыжий, юркий, как ртуть, завидев колонну пленных, от избытка чувств выпустил в чистое майское небо длинную очередь из ППШ.
- Товарищ боец, - услышал вдруг рыжий.
Он обернулся. Перед ним стоял старшина. И какой старшина! Гвардеец. Именно с него и только с него писать портрет Победителя: крепкая, ладно скроенная фигура, гимнастерка без единой морщинки туго перехвачена офицерским поясом, кирзовые сапоги - черное зеркало; на груди старшины целый иконостас: три ордена Красного Знамени (два старых, навинчивающихся, третий на красно-белой муаровой ленте), полный набор "Славы", из медалей - латунный панцирь. Лицо старшины, перерезанное багровым шрамом от уха до подбородка, слегка попорченное оспой, решительно, сурово, глаза маленькие, умные.
Рыжий солдатик даже растерялся:
- Извините, товарищ старшина. Стрельнул… не удержался… Когда еще пострелять-то доведется. Крышка фашистам.
Старшина улыбнулся:
- Как тут до рейхстага пробиться, поближе чтобы? У рыжего отлегло от сердца. Радуясь тому, что все обошлось, он толково, будто всю жизнь прожил в Берлине, рассказал, как быстрее добраться до рейхстага. Только в качестве ориентиров солдат называл не улицы, а нечто другое: сожженный "фердинанд" ("От него сразу же направо"), "тигр" дохлый ("Как увидите, дальше идите, до груды эсэсовских мертвяков, если, конечно, их еще не убрали"), разбитые орудия. Под конец шустрый солдат не выдержал, улыбнулся до ушей:
- Счастливого пути, товарищ старшина. Замечу, однако, военный термин "как до рейхстага пробиться" снят уже с вооружения. До рейхстага свободно можно пройти.
- И то верно, - согласился старшина. - А ежели и пробиваться, так только через своих. Наставили пушек, танков да "катюш"- не продыхнешь
Старшина подмигнул рыжему и не спеша двинулся в путь.
Минут через двадцать он уже стоял перед серой дымящейся глыбой рейхстага. Тяжелые колонны, шершавые стены рейхстага уже покрылись надписями: "С приветом. Вася Хлынов из Саратова", "Мы победили!", "Что, сука Гитлер, съел?!", "Брест - Сталинград - Берлин. Фоменко", "Ура! Победа! Люся из Севастополя", "Сержант Кокурин"… "Керчь - Сталинград - Берлин. Зверев". "Мы пришли с мечом в Берлин, чтобы навсегда отучить немцев от меча". "За кровь отца. Ивченко". "Слава русскому народу". "Русские в Берлине бывали!"…
Вокруг сновали солдаты, звенели голоса связисток, регулировщиц. Какой-то обстоятельный парень в веснушках додалбливал на граните немецким штыком фамилию "Карпенко".
Старшина постоял в нерешительности, вздохнул, прошелся около трудолюбивого веснушчатого парня, облюбовал свободное местечко и, вытащив из кармана фасонистых галифе бутылочку с краской и кисточку, аккуратно вывел: